Меркулов не слышал и не чувствовал этой дикой неблагозвучности, на которую издалека отозвался Семен. Он весь ушел в борьбу с медным чудовищем и все яростнее колотил его по черным бокам, — и случилось так, что вопль,
человеческий вопль прозвучал в голосе бездушной меди и, содрогаясь, понесся в голубую сияющую даль. Меркулов слышал этот вопль, и бурным ликованием наполнилась его душа.
Неточные совпадения
Александр Привалов, потерявший голову в этой бесконечной оргии, совсем изменился и, как говорили о нем, — задурил. Вконец притупившиеся нервы и расслабленные развратом чувства не могли уже возбуждаться вином и удовольствиями: нужны были
человеческие страдания, стоны,
вопли,
человеческая кровь.
Страшный, невообразимый и ни на что не похожий
вопль вырывается из груди; в этом
вопле вдруг исчезает как бы всё
человеческое, и никак невозможно, по крайней мере очень трудно, наблюдателю вообразить и допустить, что это кричит этот же самый человек.
Чем более сгущалась темнота, тем громче кричали гады. Голоса их составляли как бы один беспрерывный и продолжительный гул, так что ухо к нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и
вопли филина. Мрак становился гуще; предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую наружность. Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое. Образы и звуки смешивались вместе и ускользали от
человеческого понятия. Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
— Почтительнее будет выразиться: многоразличные
вопли испускали-с. Кричали: как они представятся теперь прекрасному полу-с? а потом прибавили: «Я не достоин рода
человеческого!» — и все так жалостно говорили-с, в отборных словах-с.
С реки вслед им неслись
вопли и крики о помощи. Там, по спокойной воде, удаляясь от берега к струе главного течения реки, плыл в сумраке маленький остров, на нем метались темные
человеческие фигуры.
И смертельная тоска того, кого убивают, и дикая радость убийцы, и грозное предостережение, и зов и тьма осенней ненастной ночи, и одиночество — все было в этом пронзительном и не
человеческом и не зверином
вопле.
Где-то встал и замер какой-то дикий крик; может быть, это последний
вопль какой-нибудь жертвы
человеческого насилия или предсмертная агония зайца в когтях совы.
При этом неистовом
вопле в одном из откосов горы словно раздалась щель, в которой на мгновение блеснул свет, и из этого света выскочили две
человеческие фигуры.
Иуда закрыл глаза. Ждет. И весь народ закричал,
завопил, завыл на тысячу звериных и
человеческих голосов...
И вот, точно глумясь над самим собою, точно в одном миге желая испытать всю беспредельность падения, безумия и позора, тот же народ кричит,
вопит, требует тысячью звериных и
человеческих голосов...
Конечно, и эту сторону жизни имеет в виду великий апостол в своем огненном
вопле человеческого бессилия: «В членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих.
Громче, громче становился этот
вопль… Все слышнее и реальнее звучал он в звуках рояля. Из глубины рыдающей симфонии он перебежал в залу и потряс ее своды, зловещий, источный, рыдающий голос
человеческого горя и неописуемого страдания…
Острый, как нож, смех; продолжительные, жалобные
вопли; кривые полеты, как у летучей мыши, странная, дикая пляска при багровом свете факелов, кутающих свои кривые огненные языки в красных облаках дыма;
человеческая кровь и мертвые белые головы с черными бородами…