Неточные совпадения
Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство; везде присутствовала или недремлющая мысль, или сияла
красота человеческого дела, как кругом сияла вечная
красота природы.
Это влечение к всякой видимой
красоте, всего более к
красоте женщины, как лучшего создания природы, обличает высшие
человеческие инстинкты, влечение и к другой
красоте, невидимой, к идеалам добра, изящества души, к
красоте жизни!
«Хоть бы
красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в
человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
Теперь Зося была не просто гордая девчонка, а совмещение всех
человеческих достоинств:
красоты, ума, доброты, веселья, находчивости, остроумия, а главное — эта девица была настоящая аристократка, до которой далеко всем этим Nadine Бахаревым, Аллам, Аннам Павловнам и tutti quanti.
Ужас
человеческой жизни заключается в том, что добро осуществляют при помощи зла, правду — при помощи лжи,
красоту — при помощи уродства, свободу — при помощи насилия.
В мире, особенно в
человеческом мире, больше уродства, чем
красоты.
Были в
человеческом мире пророки, апостолы, мученики, герои, были люди мистических созерцаний, были бескорыстно искавшие истину и служившие правде, были творившие подлинную
красоту и сами прекрасные, были люди великого подъема, сильные духом.
Один мой товарищ по ссылке, типичный представитель революционной интеллигенции, сказал мне: «Неизвестно, что у вас будет на вершине вашей башни, которую вы хотите строить над
человеческими жилищами, может быть, это
красота».
Как ни различны эти фигуры, они встают в моей памяти, объединенные общей чертой: верой в свое дело. Догматы были различны: Собкевич, вероятно, отрицал и физику наравне с грамматикой перед
красотой человеческого глаза. Овсянкин был одинаково равнодушен к
красоте человеческих форм, как и к
красоте точного познания, а физик готов был, наверное, поспорить и с Овсянкиным о шестодневии. Содержание веры было различно, психология одна.
— Иолопы! Бараны! Ослы! — кричал он по — польски. — Что значит все ваши граматыки и арыгметыки, если вы не понимаете
красоты человеческого глаза!..
В
человеческом мире Достоевского раскрывается полярность в самой глубине бытия, полярность самой
красоты.
Он проповедовал мораль ценностей, ценностей
красоты, цветущей культуры, государственного могущества в противоположность морали, основанной на верховенстве
человеческой личности, на сострадании к человеку.
Я подразделяю людей на две категории: на
человеческое мясо, которое мясом родится, мясом живет и мясом умирает, и на собственно людей — настоящую
человеческую аристократию, выдвинувшуюся из остальной безличной массы или умом, или характером, или
красотой, или талантом.
Мы по-прежнему мерно, ассирийски, шли — и я, глядя на изящные зигзаги искр, думал: «Все в
человеческом обществе безгранично совершенствуется — и должно совершенствоваться. Каким безобразным орудием был древний кнут — и сколько
красоты…»
Он убивает солнце, жаркое, милое солнце, светлое небо, природу, — всю многообразную
красоту жизни, убивает величайшее наслаждение и гордость —
человеческую мысль!
Так мы и расстались на том, что свобода от обязанности думать есть та любезнейшая приправа, без которой вся жизнь
человеческая есть не что иное, как юдоль скорбей. Быть может, в настоящем случае, то есть как ограждающее средство против возможности систематического и ловкого надувания (не ее ли собственно я и разумел, когда говорил Прокопу о необходимости „соображать“?), эта боязнь мысли даже полезна, но как хотите, а теория, видящая
красоту жизни в свободе от мысли, все-таки ужасна!
И если старый сад учил их Божьей мудрости, то в
красоте окружающего прозревали они, начинающие жить, великую разгадку
человеческой трудной жизни, далекую цель мучительных скитаний по пустыне.
И новою предстала жизнь. Он не пытался, как прежде, запечатлеть словами увиденное, да и не было таких слов на все еще бедном, все еще скудном
человеческом языке. То маленькое, грязное и злое, что будило в нем презрение к людям и порою вызывало даже отвращение к виду
человеческого лица, исчезло совершенно: так для человека, поднявшегося на воздушном шаре, исчезают сор и грязь тесных улиц покинутого городка, и
красотою становится безобразное.
В
человеческой жизни —
красота и любовь; в природе — трудно и решить, что именно — так много в ней
красоты.
Но эта формальная
красота или единство идеи и образа, содержания и формы-не специальная особенность, которая отличала бы искусство от других отраслей
человеческой деятельности.
Математически строго можно доказать, что произведение искусства не может сравниться с живым
человеческим лицом по
красоте очертаний: известно, что в искусстве исполнение всегда неизмеримо ниже того идеала, который существует в воображении художника.
Красота формы, состоящая в единстве идеи и образа, общая принадлежность «е только искусства (в эстетическом смысле слова), но и всякого
человеческого дела, совершенно отлична от идеи прекрасного, как объекта искусства, как предмета нашей радостной любви в действительном мире.
Монологи и разговоры в современных романах немногим ниже монологов классической трагедии: «в художественном произведении все должно быть облечено
красотою» — и нам даются такие глубоко обдуманные планы действования, каких почти никогда не составляют люди в настоящей жизни; а если выводимое лицо сделает как-нибудь инстинктивный, необдуманный шаг, автор считает необходимым оправдывать его из сущности характера этого лица, а критики остаются недовольны тем, что «действие не мотивировано» — как будто бы оно мотивируется всегда индивидуальным характером, а не обстоятельствами и общими качествами
человеческого сердца.
Кроме того, шум и движение животных напоминают нам шум и движение
человеческой жизни; до некоторой степени напоминают о ней шелест растений, качанье их ветвей, вечно колеблющиеся листочки их, — вот другой источник
красоты для нас в растительном и животном царстве; пейзаж прекрасен тогда, когда оживлен.
Проводить в подробности по различным царствам природы мысль, что прекрасное есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь напоминающая о человеке и о
человеческой жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно говорят о том], что
красоту в природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что прекрасное в природе имеет значение прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!
Не говорим уже о том, что влюбленная чета, страдающая или торжествующая, придает целым тысячам произведений ужасающую монотонность; не говорим и о том, что эти любовные приключения и описания
красоты отнимают место у существенных подробностей; этого мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения
человеческой жизни произведения искусства представляют какой-то слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на жизнь, и поэт является обыкновенно молодым, очень молодым юношею, которого рассказы интересны только для людей того же нравственного или физиологического возраста.
Но уже начинал он тяготиться
красотою обыкновенной
человеческой мудрости, и не имела она в глазах его прежней цены.
А вспомнишь о людях, встрепенётся сердце, как птица, во сне испуганная, и недоумённо смотришь в жизнь — не сливается воедино
красота божия с тёмной, нищей жизнью
человеческой.
— Жизнь наполнена страхом, — говорит Михайла, — силы духа
человеческого поедает взаимная ненависть. Безобразна жизнь! Но — дайте детям время расти свободно, не превращайте их в рабочий скот, и — свободные, бодрые — они осветят всю жизнь внутри и вне вас прекрасным огнём юной дерзости духа своего, великой
красотой непрерывного деяния!
Жалко стало мне
человеческого лица, былой его
красоты, сел я на лавку и заплакал над собою, как ребёнок обиженный, а после слёз петля явилась стыдным делом, насмешкой надо мной. Обозлился я, сорвал её и швырнул угол. Смерть — тоже загадка, а я — разрешение жизни искал.
«Неужели только в тоске
красота души
человеческой? Где тот стержень, вокруг которого вьётся вихрь человеков? Где смысл суеты этой?»
Но я радостно понял, что недоступность цели есть источник бесконечного роста духа моего и великих
красот мирских, а в бесконечности этой — бесчисленность восторгов для живой души
человеческой.
Горы, леса и луга, по которым бродил я с рампеткою, вечера, когда я подкарауливал сумеречных бабочек, и ночи, когда на огонь приманивал я бабочек ночных, как будто не замечались мною: все внимание, казалось, было устремлено на драгоценную добычу; но природа, незаметно для меня самого, отражалась на душе моей вечными
красотами своими, а такие впечатления, ярко и стройно возникающие впоследствии, — благодатны, и воспоминание о них вызывает отрадное чувство из глубины души
человеческой.
Красота восторга лучше всех
красот человеческих, ибо тогда человек перестает быть земным и начинает быть небесным; для нее не нужно ни юности, ни украшений.
Не правда ли, что это проникает, в глубину души, заставляет сердце ваше биться сильнее, оживляет и украшает вашу жизнь, возвышает перед вами
человеческое достоинство и великое, вечное значение святых идей истины, добра и
красоты!
Во всеобщем столбняке, в позе матери, в равнодушии докторского лица лежало что-то притягивающее, трогающее сердце, именно та тонкая, едва уловимая
красота человеческого горя, которую не скоро еще научатся понимать и описывать и которую умеет передавать, кажется, одна только музыка.
Нет ни одного
человеческого преимущества — силы,
красоты, богатства, звания, учености, просвещения, даже доброты, которые при отсутствии смирения не уничтожались бы и не превращались бы из преимуществ и хороших качеств в отталкивающие свойства.
Искусство, не как совокупность технически-виртуозных приемов, но как жизнь в
красоте, несравненно шире нашего
человеческого искусства, весь мир есть постоянно осуществляемое произведение искусства, которое в человеке, в силу его центрального положения в мире, достигает завершенности, ибо лишь в нем, как царе творения, завершается космос.
Здесь говорит уже не искусство, но та могучая стихия
человеческого духа, которою порождается искусство, то взывает не виртуоз определенной ars, не профессионал, но артист в духе, художник-человек, осознавший творческую мощь
Красоты чрез посредство своего искусства.
Оно верит в себя, потому что не считает себя пустой забавой или
человеческим измышлением, но знает высшую силу искусства, и сила эта —
Красота.
Врач Эриксимах говорит об Эросе: «На основании медицины, нашего искусства, думается мне, можно видеть, что Эрос имеет власть не только над душами людей, силою
красоты, но силою многого другого и над прочим, как над телами всех животных, так и над произрастающим из земли, словом сказать, над всем существующим (εν πασι τοις ού'σι), что бог этот велик и дивен и имеет влияние над всем (επί παν τείνει) в делах, как божеских, так и
человеческих» (186 а) [Ср.
Человеческий дух поднимается в недосягаемую высь, и
человеческая личность сияет в
красоте того образа, по которому и ради которого она создана.
Человек, — заключает Ницше, — это диссонанс в
человеческом образе. Для возможности жить этому диссонансу требуется прекрасная иллюзия, облекающая покровом
красоты его собственное существо. Бытие и мир являются оправданными лишь в качестве эстетического феномена.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и
красота, направлявшие
человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в
человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, — ему было только двадцать два года, — и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла.
Раздробленная же, не целостная
красота связана с раздробленностью, не целостностью
человеческой природы.
Красота человеческого лица, этой вершины космического процесса, не есть бездвижная данность, она изменяется, и она также есть активная борьба.
Красота есть прорыв, она дается духовной борьбой, но это прорыв не к вечному, неподвижному миру идей, а к миру преображенному, который достигается
человеческим творчеством, к миру небывшему, не к «бытию», а к свободе.
Я созерцаю в любви и
человеческое лицо, лицо любимого и лицо природы, ее
красоту.
Осуществление
красоты есть обожение твари, обожение
человеческой личности, раскрытие в личности божественного.
Реальное преображение и просветление
человеческой природы есть достижение
красоты, добротности.