Неточные совпадения
Однако счастье его было так велико, что это признание не нарушило его, а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он еще более считал
себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся пред нею и еще выше
ценил свое незаслуженное счастье.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли
оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к
себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как это делать.
Но ты был несчастлив, и я пожертвовала
собою, надеясь, что когда-нибудь ты
оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий.
С тех пор как я
себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь только умею
ценить их, — тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка.
У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она
ценила в
себе.
— До известного предела. И манера и форма сватовства Петра Петровича показали мне тотчас же, чего ему надобно. Он, конечно,
себя ценит, может быть, слишком высоко, но я надеюсь, что он и меня
ценит… Чего ты опять смеешься?
Ужасно высоко
себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то.
— Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался все более и более Лужин. —
Ценя и, так сказать, обожая вас, я в то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в то же время принять на
себя обязательств несогласимых…
Петр Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться
собою, высоко
ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале.
И тем не менее он все-таки высоко
ценил свою решимость возвысить Дуню до
себя и считал это подвигом.
Карандышев. То, господа, что она умеет
ценить и выбирать людей. Да-с, Лариса Дмитриевна знает, что не все то золото, что блестит. Она умеет отличать золото от мишуры. Много блестящих молодых людей окружали ее: но она мишурным блеском не прельстилась. Она искала для
себя человека не блестящего, а достойного…
«Благодаря Варваре я вижу
себя с новой стороны. Это надо
оценить».
Так как Сазоновы и Каляевы ничего подобного не говорили, — я разрешаю
себе оценить поступок господина Богрова как небольшую аварию механизма департамента полиции.
Самгин чувствовал
себя устроившимся очень уютно и
ценил это.
«Красива, умела одеться, избалована вниманием мужчин. Книжной мудростью не очень утруждала
себя. Рациональна. Правильно
оценила отца и хорошо выбрала друга, — Варавка был наиболее интересный человек в городе. И — легко “делал деньги”»…
— Струна разума его настроена благозвучно и высоко. Особенно же
ценю в нем осторожное и скептическое даже отношение к тем пустякам, коими наше юношество столь склонно увлекаться во вред
себе.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить
себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не
оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
«Рисуется, —
оценивал Самгин. — Чувствует
себя героем. Конечно — бабник. Сутенер, «кот», вероятно».
Он говорил еще долго и кончил советом Самгину: отобрать и свезти в склад вещи, которые он оставляет за
собой,
оценить все, что намерен продать, напечатать в газетах объявление о продаже или устроить аукцион.
Гибкая, сильная, она доказывала это с неутомимостью и усердием фокусника, который еще увлечен своим искусством и
ценит его само по
себе, а не только как средство к жизни.
Он сел, открыл на коленях у
себя небольшой ручной чемодан, очень изящный, с уголками оксидированного серебра. В нем — несессер, в сумке верхней его крышки — дорогой портфель, в портфеле какие-то бумаги, а в одном из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во внутренний карман пиджака, а на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не
оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал...
— Нет, не знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже не знал, что, собственно, она делает? В технике? Пропагандистка? Она вела
себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали о политике. Но она хорошо знала быт, а я весьма
ценил это. Мне нужно для книги.
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про
себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу
ценят выше всех соблазнов мира».
Кутузов, который мог бы гордиться голосом, подчеркивает
себя тем, что не
ценит свой дар певца.
По приемам Анисьи, по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со стола; какие широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна
оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у
себя место в сердце.
Если Захар, питая в глубине души к барину преданность, свойственную старинным слугам, разнился от них современными недостатками, то и Илья Ильич, с своей стороны,
ценя внутренне преданность его, не имел уже к нему того дружеского, почти родственного расположения, какое питали прежние господа к слугам своим. Он позволял
себе иногда крупно браниться с Захаром.
Во тьме ночной они, как воры,
Ведут свои переговоры,
Измену
ценят меж
собой,
Слагают цифр универсалов,
Торгуют царской головой,
Торгуют клятвами вассалов.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в
себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть
ценить ее, верить в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
— Какой-то сухости, даже злости ко всему, кроме
себя. Брат не рисовался совсем, он даже не сказал мне. Вы не хотите
оценить доброй услуги.
«Женщины! вами вдохновлен этот труд, — проворно писал он, — вам и посвящается! Примите благосклонно. Если его встретит вражда, лукавые толки, недоразумения — вы поймете и
оцените, что водило моими чувствами, моей фантазией и пером! Отдаю и свое создание, и
себя самого под вашу могущественную защиту и покровительство! От вас только и ожидаю… „наград“, — написал он и, зачеркнув, поставил: „Снисхождения“.
Она не без гордости видела в этом очерке Райского косвенную похвалу и
себе за то, что тонко
оценила и умела полюбить в Тушине — правду простой натуры.
— О нет, и я
ценю, но я сам
себе намекал. И, наконец, я все больше и больше втягиваюсь… этот Стебельков…
Подозревая притом его чувства к
себе, она не могла не
оценить в нем симпатии к его сопернику.
— Я
ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, и даже, может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по
себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить на свете!
Я особенно
оценил их деликатность в том, что они оба не позволили
себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к делу так же серьезно, как и следовало.
— Если вы не исправитесь, я не отвечаю ни за что! — говорил Ляховский своему зятю. — Вы не
цените сокровище, какое попало в ваши руки… Да!.. Я не хочу сказать этим, что вы дурной человек, но ради бога никогда не забывайте, что ваша жена, как всякое редкое растение, не перенесет никакого насилия над
собой.
Приходилось жить с такими людьми, с которыми он не имел ничего общего, и оттолкнуть от
себя тех, кого он
ценил и уважал больше всего на свете.
В этом смысле он считал
себя несколько обиженным и обойденным по службе и всегда уверен был, что там, в высших сферах, его не сумели
оценить и что у него есть враги.
— Не давала, не давала! Я ему отказала, потому что он не умел
оценить. Он вышел в бешенстве и затопал ногами. Он на меня бросился, а я отскочила… И я вам скажу еще, как человеку, от которого теперь уж ничего скрывать не намерена, что он даже в меня плюнул, можете это
себе представить? Но что же мы стоим? Ах, сядьте… Извините, я… Или лучше бегите, бегите, вам надо бежать и спасти несчастного старика от ужасной смерти!
— Ум хорошо, а два — лучше, — в нетерпении подсказал прокурор, давно уже знавший обычай старичка говорить медленно, растянуто, не смущаясь производимым впечатлением и тем, что заставляет
себя ждать, а, напротив, еще весьма
ценя свое тугое, картофельное и всегда радостно-самодовольное немецкое остроумие. Старичок же любил острить.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с
собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди,
оценят ли, почтут ли ее?
Вечером Дерсу угостил меня оленьим хвостом. Он насадил его на палочку и стал жарить на углях, не снимая кожи. Олений хвост (по-китайски лу-иба) представляет
собой небольшой мешок, внутри которого проходит тонкий стержень. Все остальное пространство наполнено буровато-белой массой, по вкусу напоминающей не то мозги, не то печенку. Китайцы
ценят олений хвост как гастрономическое лакомство.
«Когда он стал более развит, он стал больше прежнего
ценить ее красоту, преклонился перед ее красотою. Но ее сознание было еще не развито. Он
ценил только в ней красоту. Она умела думать еще только то, что слышала от него. Он говорил, что только он человек, она не человек, и она еще видела в
себе только прекрасную драгоценность, принадлежащую ему, — человеком она не считала
себя. Это царство Афродиты.
«Люди были, как животные. Они перестали быть животными, когда мужчина стал
ценить в женщине красоту. Но женщина слабее мужчины силою; а мужчина был груб. Все тогда решалось силою. Мужчина присвоил
себе женщину, красоту которой стал
ценить. Она стала собственностью его, вещью его. Это царство Астарты.
Бесценный жемчуг
Себе оставь; не дорого
ценю я
Свою любовь, но продавать не стану:
Сменяюсь я любовью на любовь,
Но не с тобой, Мизгирь.
Пока человек идет скорым шагом вперед, не останавливаясь, не задумываясь, пока не пришел к оврагу или не сломал
себе шеи, он все полагает, что его жизнь впереди, свысока смотрит на прошедшее и не умеет
ценить настоящего. Но когда опыт прибил весенние цветы и остудил летний румянец, когда он догадывается, что жизнь, собственно, прошла, а осталось ее продолжение, тогда он иначе возвращается к светлым, к теплым, к прекрасным воспоминаниям первой молодости.
Полежаев хотел лишить
себя жизни перед наказанием. Долго отыскивая в тюрьме какое-нибудь острое орудие, он доверился старому солдату, который его любил. Солдат понял его и
оценил его желание. Когда старик узнал, что ответ пришел, он принес ему штык и, отдавая, сказал сквозь слезы...
Тогда только
оценил я все безотрадное этой жизни; с сокрушенным сердцем смотрел я на грустный смысл этого одинокого, оставленного существования, потухавшего на сухом, жестком каменистом пустыре, который он сам создал возле
себя, но который изменить было не в его воле; он знал это, видел приближающуюся смерть и, переламывая слабость и дряхлость, ревниво и упорно выдерживал
себя. Мне бывало ужасно жаль старика, но делать было нечего — он был неприступен.
Тюфяев был настоящий царский слуга, его
оценили, но мало. В нем византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским порядком. Уничтожение
себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных. Он бы мог быть статский Клейнмихель, его «усердие» точно так же превозмогло бы все, и он точно так же штукатурил бы стены человеческими трупами, сушил бы дворец людскими легкими, а молодых людей инженерного корпуса сек бы еще больнее за то, что они не доносчики.
Я представлял
себя и ее в современной действительности и старался взвесить и
оценить наши отношения.