Неточные совпадения
Тит освободил
место, и Левин пошел за ним. Трава
была низкая, придорожная, и Левин, давно не косивший и смущенный обращенными
на себя взглядами, в первые минуты косил дурно,
хотя и махал сильно. Сзади его послышались голоса...
Дело
было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли покатые, когда ее поставили
на место. Теперь рядчик
хотел, оставив ту же лестницу, прибавить три ступени.
Как ни страшно
было Левину обнять руками это страшное тело, взяться за те
места под одеялом, про которые он
хотел не знать, но, поддаваясь влиянию жены, Левин сделал свое решительное лицо, какое знала его жена, и, запустив руки, взялся, но, несмотря
на свою силу,
был поражен странною тяжестью этих изможденных членов.
Ему
было девять лет, он
был ребенок; но душу свою он знал, она
была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не
хотел учиться, а душа его
была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали
на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом
месте.
Анна, не отвечая мужу, подняла бинокль и смотрела
на то
место, где упал Вронский; но
было так далеко, и там столпилось столько народа, что ничего нельзя
было разобрать. Она опустила бинокль и
хотела итти; но в это время подскакал офицер и что-то докладывал Государю. Анна высунулась вперед, слушая.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались
на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее
на место. ― Подлость? Если вы
хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и
есть хлеб мужа!
— Говорят, что кто больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я
хотел десятый
быть, чтобы застраховать себя, но
место было занято, — говорил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела
на него виды.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека
был бы мне тягостен: я
хотел быть один. Бросив поводья и опустив голову
на грудь, я ехал долго, наконец очутился в
месте, мне вовсе не знакомом; я повернул коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный,
на измученной лошади.
— Я думаю то же, — сказал Грушницкий. — Он любит отшучиваться. Я раз ему таких вещей наговорил, что другой бы меня изрубил
на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это
было его дело; да не
хотел и связываться…
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того
места, где она в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я
хотел было поставить крест, да, знаете, неловко: все-таки она
была не христианка…
Зодчий
был педант и
хотел симметрии, хозяин — удобства и, как видно, вследствие того заколотил
на одной стороне все отвечающие окна и провертел
на место их одно маленькое, вероятно понадобившееся для темного чулана.
Последний
хотел было подняться и выехать
на дальности расстояний тех
мест, в которых он бывал; но Григорий назвал ему такое
место, какого ни
на какой карте нельзя
было отыскать, и насчитал тридцать тысяч с лишком верст, так что Петрушка осовел, разинул рот и
был поднят
на смех тут же всею дворней.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками,
хотя не
было ничего видно. А когда сошли и воротились по своим
местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не
было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого
на сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
У папеньки Катерины Ивановны, который
был полковник и чуть-чуть не губернатор, стол накрывался иной раз
на сорок персон, так что какую-нибудь Амалию Ивановну, или, лучше сказать, Людвиговну, туда и
на кухню бы не пустили…» Впрочем, Катерина Ивановна положила до времени не высказывать своих чувств,
хотя и решила в своем сердце, что Амалию Ивановну непременно надо
будет сегодня же осадить и напомнить ей ее настоящее
место, а то она бог знает что об себе замечтает, покамест же обошлась с ней только холодно.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел
на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах
был сообразить, что, может
быть, гораздо лучше
было бы ему совсем не класть топора
на прежнее
место, а подбросить его,
хотя потом, куда-нибудь
на чужой двор.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось,
хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу.
На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу
на месте костра, собирая угли в корзинку.
— Вот с этого
места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но —
на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя
на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что я
хотел бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу
быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно
было,
на кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он
хотел занять свое
место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой игры. Он думал...
Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал
было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое ловко пройденное поприще служения в присутственном
месте; но судьба распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски
на медные деньги, не
хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь, кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику учиться по-латыни.
— Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! — говорил Обломов с мыслью
на лице, с полным сознанием рассудка и воли. — Что ты
хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не
спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным
местом: попробуй оторвать —
будет смерть.
Дети ее пристроились, то
есть Ванюша кончил курс наук и поступил
на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили
на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих,
хотя в сердце своем, может
быть бессознательно, и давала им всем равное
место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
Прочими книгами в старом доме одно время заведовала Вера, то
есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять
на свое
место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели,
хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты
были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги
на попечение Леонтия.
— Если
хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что
будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое
место, уеду в Петербург,
на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого
места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не
буду… ей-богу, не
буду… Марфа Васильевна!
У него воображение
было раздражено: он невольно ставил
на месте героя себя; он глядел
на нее то смело, то стоял мысленно
на коленях и млел, лицо тоже млело. Она взглянула
на него раза два и потом боялась или не
хотела глядеть.
Я
хотел было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал
на месте, и только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся
на защелку и, не зажигая свечки, бросился
на мою кровать, лицом в подушку, и — плакал, плакал. В первый раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я
был так счастлив… но что описывать!
— А зачем же вы ко мне прибыли, коли так? — чуть не подскочил он
на месте от удовольствия. Я мигом повернулся и
хотел было выйти, но он ухватил меня за плечо.
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком
на улице,
хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может
быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если
место будет, потому что в сущности не стоит).
Я
был так смущен только что происшедшим, что, при входе их, даже не встал,
хотя князь встал им навстречу; а потом подумал, что уж стыдно вставать, и остался
на месте.
Адмирал сказал им, что
хотя отношения наши с ними
были не совсем приятны, касательно отведения
места на берегу, но он понимает, что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в какие бы то ни
было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
Меня сорвало с него и ударило грудью о кресло так сильно, что кресло
хотя и осталось
на месте, потому что
было привязано к полу, но у него подломилась ножка, а меня перебросило через него и повлекло дальше по полу.
Я испугался этой перспективы неизвестности и «ожидания»
на неопределенный срок где бы то ни
было, у наших ли пустынных азиатских берегов или
хотя бы и в таком новом для меня и занимательном
месте, как Сан-Франциско.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей
было, между тем они приезжали опять предложить нам стать
на внутренний рейд. Им сказано, что
хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра
хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить
места, пока в Едо не прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может
быть, и
на берег выходить не понадобится.
Одни занимались уборкою парусов, другие прилежно изучали карту, и в том числе дед, который от карты бегал
на ют, с юта к карте; и
хотя ворчал
на неверность ее,
на неизвестность
места, но
был доволен, что труды его кончались.
Впрочем, обе приведенные книги, «Поездка в Якутск» и «Отрывки о Сибири», дают, по возможности, удовлетворительное понятие о здешних
местах и вполне заслуживают того одобрения, которым наградила их публика. Первая из них дала два, а может
быть, и более изданий. Рекомендую вам обе, если б вы
захотели узнать что-нибудь больше и вернее об этом отдаленном уголке, о котором я как проезжий, встретивший нечаянно остановку
на пути и имевший неделю-другую досуга, мог написать только этот бледный очерк.
Но как
на мое покойное и сухое
место давно уж
было три или четыре кандидата, то я и
хотел досидеть тут до ночи; но не удалось.
Нехлюдов вышел
на двор и
хотел итти в сад, но вспомнил ту ночь, окно в девичьей, заднее крыльцо — и ему неприятно
было ходить по
местам, оскверненным преступными воспоминаниями.
Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и,
хотя не знала грамоте, поверила всё знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит 2 рубля 50 копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины — не-соседки по нарам — отошли к своим
местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла
на нары и стала
есть калач.
Высшие власти знали, что он пьяница, но он
был всё-таки более образован, чем другие, —
хотя и остановился в своем образовании
на том
месте, где его застало пьянство, —
был смел, ловок, представителен, умел и в пьяном виде держать себя с тактом, и потому его назначили и держали
на том видном и ответственном
месте, которое он занимал.
Он извинился зa то, что опоздал, и
хотел сесть
на пустое
место на конце стола между Мисси и Катериной Алексеевной, но старик Корчагин потребовал, чтобы он, если уже не
пьет водки, то всё-таки закусил бы у стола,
на котором
были омары, икра, сыры, селедки.
Привалов действительно в это время успел познакомиться с прасолом Нагибиным, которого ему рекомендовал Василий Назарыч. С ним Привалов по первопутку исколесил почти все Зауралье, пока не остановился
на деревне Гарчиках, где заарендовал
место под мельницу, и сейчас же приступил к ее постройке, то
есть сначала принялся за подготовку необходимых материалов, наем рабочих и т. д. Время незаметно катилось в этой суете, точно Привалов
хотел себя вознаградить самой усиленной работой за полгода бездействия.
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам,
на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и
хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может
быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть
на постель свою,
хотя и не засыпал, а гости не покидали
мест своих.
Что означало это битье себя по груди по этому
месту и
на что он тем
хотел указать — это
была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того
места груди» позор, который он носил
на ней и который так давил его совесть.
Миусов рассеянно смотрел
на могильные камни около церкви и
хотел было заметить, что могилки эти, должно
быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом»
месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.
Похоже
было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол,
хотя, конечно,
на скромное
место.
— Ах какие! Точно они не люди. Чего они не
хотят мириться? — сказала Грушенька и вышла плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула
было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула
было платочком и вдруг, сильно покачнувшись
на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
Он сидел все
на том же
месте, подперев голову руками, смотрел
на угли и вспоминал далекое прошлое. Я
хотел было его окликнуть, но почему-то не решился этого сделать.
Была пора устраиваться
на ночь. Чжан Бао и Чан Лин не
хотели располагаться рядом с мертвецами. Взяв свои котомки, мы отошли еще полкилометра и, выбрав
на берегу речки
место поровнее, стали биваком.
Казалось, что все злые духи собрались в одно
место и с воем и плачем носились по тайге друг за другом, точно они
хотели разрушить порядок, данный природе, и создать снова хаос
на земле. Слышались то исступленный плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг
на мгновение наступала тишина, и тогда можно
было разобрать, что происходит поблизости. Но уже по этим перерывам
было видно, что ветер скоро станет стихать.
Наконец, покончив свою работу, я закрыл тетрадь и
хотел было лечь спать, но вспомнил про старика и вышел из фанзы.
На месте костра осталось только несколько угольков. Ветер рвал их и разносил по земле искры. А китаец сидел
на пне так же, как и час назад, и напряженно о чем-то думал.
Отроги хребта, сильно размытые и прорезанные горными ключами, казались сопками, разобщенными друг от друга. Дальше за ними виднелся гребень водораздела; точно высокой стеной окаймлял он истоки Такунчи. Природа словно
хотела резко отграничить здесь прибрежный район от бассейна Имана. В том же
месте, где соединялись 3 ручья,
была небольшая полянка, и
на ней стояла маленькая фанзочка, крытая корьем и сухой травой.