Неточные совпадения
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили
на улицу и кулаками сшибали проходящим
головы,
ходили в одиночку
на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Вронский снял с своей
головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно
на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел
пройти.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он
прошел прямо в свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить
голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Слушаю-с, — ответил Василий и взялся за
голову лошади. — А уж сев, Константин Дмитрич, — сказал он заискивая, — первый сорт. Только
ходить страсть! По пудовику
на лапте волочишь.
Она быстро оделась,
сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа с гувернанткой. Сережа, весь в белом, стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и
головой, с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был похож
на отца, что-то делал с цветами, которые он принес.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення и, не в силах итти дальше,
сошел с дороги в лес и сел в тени осин
на нескошенную траву. Он снял с потной
головы шляпу и лег, облокотившись
на руку,
на сочную, лопушистую лесную траву.
Вернувшись домой, Алексей Александрович
прошел к себе в кабинет, как он это делал обыкновенно, и сел в кресло, развернув
на заложенном разрезным ножом месте книгу о папизме, и читал до часу, как обыкновенно делал; только изредка он потирал себе высокий лоб и встряхивал
голову, как бы отгоняя что-то.
Алексей Александрович
прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке
на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил
на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая
голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера, проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до
головы мокрою губкой, что делалось только по воскресным дням, — а в тот день случись воскресенье, — выбрившись таким образом, что щеки сделались настоящий атлас в рассуждении гладкости и лоска, надевши фрак брусничного цвета с искрой и потом шинель
на больших медведях, он
сошел с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны трактирным слугою, и сел в бричку.
— Слышь, мужика Кошкарев барин одел, говорят, как немца: поодаль и не распознаешь, — выступает по-журавлиному, как немец. И
на бабе не то чтобы платок, как бывает, пирогом или кокошник
на голове, а немецкий капор такой, как немки
ходят, знашь, в капорах, — так капор называется, знашь, капор. Немецкий такой капор.
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим
на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги
на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени
ходят,
Мелькают профили
головИ дам и модных чудаков.
Когда, воображая, что я иду
на охоту, с палкой
на плече, я отправился в лес, Володя лег
на спину, закинул руки под
голову и сказал мне, что будто бы и он
ходил.
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним
проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит
на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась
на его зенице, и поседевшая
голова его уныло понурилась.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего видно. А когда
сошли и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было
на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого
на сердце, и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои
головы.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин
на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни
на кого и даже не кивнув
головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись,
проходил в дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял
голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не
проходил.
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же, как оставил тогда, даже, может быть, трупы
на тех же местах
на полу. А теперь:
голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он
прошел к окну и сел
на подоконник.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне
прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял
голову и пристально поглядел
на нее; но он встретил
на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися в
голове его неопределенными мыслями. Вдруг дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела
на него с порога, как давеча он
на Соню; потом уже
прошла и села против него
на стул,
на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел
на нее.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису
на бульвар,
ходит с ней под руку,
голову так высоко поднял, что того гляди наткнется
на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «я да я, я хочу, я желаю».
Кивнув
головой, Самгин осторожно
прошел в комнату, отвратительно пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел
на пыльный диван, погладил ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить, что она умерла.
На площади становилось все тише, напряженней. Все
головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и,
проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в
голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь,
проходя по двору, он с удовольствием смотрел
на закрытые ставнями окна флигеля.
Прошла высокая, толстая женщина с желтым, студенистым лицом, ее стеклянные глаза вытеснила из глазниц базедова болезнь, женщина держала
голову так неподвижно, точно боялась, что глаза скатятся по щекам
на песок дорожки.
Сонный и сердитый,
ходил на кривых ногах Дронов, спотыкался, позевывал, плевал; был он в полосатых тиковых подштанниках и темной рубахе, фигура его исчезала
на фоне кустов, а
голова плавала в воздухе, точно пузырь.
— Я тоже не могла уснуть, — начала она рассказывать. — Я никогда не слышала такой мертвой тишины. Ночью по саду
ходила женщина из флигеля, вся в белом, заломив руки за
голову. Потом вышла в сад Вера Петровна, тоже в белом, и они долго стояли
на одном месте… как Парки.
Самгин пошел мыться. Но,
проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной к двери, опустив руки вдоль тела, склонив
голову к плечу и напоминая фигуру повешенного.
На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и
прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь
на большом пальце
голой ноги.
Когда
голова партии
проходила мимо дворника, он перестал работать, но, пропустив мимо себя каторжан, быстро начал пылить метлой
на политических.
— Петровна, — сказала Тося,
проходя мимо ее, и взмахнула рукой, точно желая ударить старушку, но только указала
на нее через плечо большим пальцем. Старушка, держа в руках по бутылке, приподняла
голову и кивнула ею, — лицо у нее было остроносое, птичье, и глаза тоже птичьи, кругленькие, черные.
Самгин понял, что он лишний, простился и ушел. В комнате своей, свалившись
на постель, закинув руки под
голову, он плотно закрыл глаза, чтоб лучше видеть путаницу разногласно кричащих мыслей. Шумел в
голове баритон Кутузова, а Спивак уверенно утешает: «Это скоро
пройдет».
Он мешал людям
проходить в буфет, дымил
на них, его толкали, извинялись, он молчал, накручивая
на палец бородку, подстриженную очень узко, но длинную и совершенно лишнюю
на его лице,
голом и опухшем.
Проходя мимо лагерей, он увидал над гребнем ямы от солдатской палатки характерное лицо Ивана Дронова, расширенное неприятной, заигрывающей улыбкой.
Голова Дронова обнажена, и встрепанные волосы почти одного цвета с жухлым дерном.
На десяток шагов дальше от нее она была бы неразличима. Самгин прикоснулся рукою к шляпе и хотел
пройти мимо, но Дронов закричал...
Ходил он наклонив
голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ.
Было около полуночи, когда Клим пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина
ходила, скрестив руки
на груди, опустя
голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится
на руки, как молодой негодяй,
ходит на руках и сам
на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же ты вверх ногами
ходил?» — «Этого, говорит, я вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз
головою».
Вздрогнув, Самгин
прошел во двор.
На крыльце кухни сидел тощий солдатик, с желтым, старческим лицом, с темненькими глазками из одних зрачков; покачивая маленькой
головой, он криво усмехался тонкими губами и негромко, насмешливым тенорком говорил Калитину и водопроводчику...
Ходила Ольга с наклоненной немного вперед
головой, так стройно, благородно покоившейся
на тонкой, гордой шее; двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо…
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и
ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок
на голову, да шла бы в монастырь,
на богомолье…»
«Я посягал
на поцелуй, — с ужасом думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное! Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы всё
прошли. Однако ж, — думал он дальше, выпрямляя
голову, — мои намерения честны, я…»
Несколько раз делалось ему дурно и
проходило. Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и — застала его так же кротко покоящимся
на одре смерти, как
на ложе сна, только
голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку
на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли,
ходят и гуляют в
голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины
на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Лишь только замолк скрип колес кареты по снегу, увезшей его жизнь, счастье, — беспокойство его
прошло,
голова и спина у него выпрямились, вдохновенное сияние воротилось
на лицо, и глаза были влажны от счастья, от умиления.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая
ходила пить кофе к матери Андрюши и научила делать ему кудри. Она иногда брала его
голову, клала
на колени и завивала в бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!
Она стригла седые волосы и
ходила дома по двору и по саду с открытой
головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть
на маковке, не шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с
головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в чем была накануне и с открытой
головой, с наброшенной
на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя двери,
прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни
на кого и ни
на что не глядя.
Марс обнял Венеру, она положила ему
голову на плечо, они стояли, все другие
ходили или сидели группами.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает
на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил
голову, — шестой год
ходит, как тень… А у Егора Ильича…
— Нет, нет! — Она закачала
головой. — Нет, не люблю, а только он… славный! Лучше всех здесь: держит себя хорошо, не
ходит по трактирам, не играет
на бильярде, вина никакого не пьет…
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил
на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился
на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он
ходил, подняв
голову высоко, пел
на весь дом,
на весь сад, плавал в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…