Неточные совпадения
«Куда?..» — переглянулися
Тут наши мужики,
Стоят, молчат, потупились…
Уж ночь давно
сошла,
Зажглися звезды частые
В высоких небесах,
Всплыл месяц, тени
черныеДорогу перерезали
Ретивым ходокам.
Ой тени! тени
черные!
Кого вы не нагоните?
Кого не перегоните?
Вас только, тени
черные,
Нельзя поймать — обнять!
Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: «Шабаш!» Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно
в город, где церемониальным маршем
проходят через «манеж для принятия пищи» и получают по куску
черного хлеба с солью.
Кити
ходила с матерью и с московским полковником, весело щеголявшим
в своём европейском, купленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они
ходили по одной стороне галлереи, стараясь избегать Левина, ходившего по другой стороне. Варенька
в своем темном платье,
в черной, с отогнутыми вниз полями шляпе
ходила со слепою Француженкой во всю длину галлереи, и каждый раз, как она встречалась с Кити, они перекидывались дружелюбным взглядом.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться,
ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними
черная кошка проскочила!»
То направлял он прогулку свою по плоской вершине возвышений,
в виду расстилавшихся внизу долин, по которым повсюду оставались еще большие озера от разлития воды; или же вступал
в овраги, где едва начинавшие убираться листьями дерева отягчены птичьими гнездами, — оглушенный карканьем ворон, разговорами галок и граньями грачей, перекрестными летаньями, помрачавшими небо; или же спускался вниз к поемным местам и разорванным плотинам — глядеть, как с оглушительным шумом неслась повергаться вода на мельничные колеса; или же пробирался дале к пристани, откуда неслись, вместе с течью воды, первые суда, нагруженные горохом, овсом, ячменем и пшеницей; или отправлялся
в поля на первые весенние работы глядеть, как свежая орань
черной полосою
проходила по зелени, или же как ловкий сеятель бросал из горсти семена ровно, метко, ни зернышка не передавши на ту или другую сторону.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший,
ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках,
чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Сколько ни
ходили и ни
чернели тучи, видно, не суждено им было собраться
в грозу и
в последний раз помешать нашему удовольствию.
Все были хожалые, езжалые:
ходили по анатольским берегам, по крымским солончакам и степям, по всем речкам большим и малым, которые впадали
в Днепр, по всем заходам [Заход — залив.] и днепровским островам; бывали
в молдавской, волошской,
в турецкой земле; изъездили всё
Черное море двухрульными козацкими челнами; нападали
в пятьдесят челнов
в ряд на богатейшие и превысокие корабли, перетопили немало турецких галер и много-много выстреляли пороху на своем веку.
Ему сказали, где мать; он
прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину
в черном платье.
Прошло еще мало времени, и
в порте Дубельт вечерняя звезда сверкнула над
черной линией новой мачты.
— Да ты с ума
сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не
в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене
в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина;
черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись,
ходила по
черному кругу на месте костра, собирая угли
в корзинку.
В сад
сошли сверху два
черных толстяка, соединенные телом Лютова, один зажал под мышкой у себя ноги его, другой вцепился
в плечи трупа, а голова его, неестественно свернутая набок, качалась, кланялась.
Только что
прошел обильный дождь, холодный ветер, предвестник осени, гнал клочья
черных облаков, среди них ныряла ущербленная луна, освещая на секунды мостовую, жирно блестел булыжник, тускло, точно оловянные, поблескивали стекла окон, и все вокруг как будто подмигивало. Самгина обогнали два человека, один из них шел точно
в хомуте, на плече его сверкала медная труба — бас, другой, согнувшись, сунув руки
в карманы, прижимал под мышкой маленький
черный ящик, толкнув Самгина, он пробормотал...
Мимо окна
прошли два человека одинаково толстых,
в черном.
Толпа
прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла
черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла
в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая лошадь, запряженная
в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий
в сером измятом пыльнике.
Дома
в столовой
ходил Варавка, нахмурясь, расчесывая бороду
черной гребенкой; он встретил Клима вопросом...
Самгин
прошел в комнату побольше, обставленную жесткой мебелью, с большим обеденным столом посредине, на столе кипел самовар. У буфета хлопотала маленькая сухая старушка
в черном платье,
в шелковой головке, вытаскивала из буфета бутылки. Стол и комнату освещали с потолка три голубых розетки.
— Петровна, — сказала Тося,
проходя мимо ее, и взмахнула рукой, точно желая ударить старушку, но только указала на нее через плечо большим пальцем. Старушка, держа
в руках по бутылке, приподняла голову и кивнула ею, — лицо у нее было остроносое, птичье, и глаза тоже птичьи, кругленькие,
черные.
Прошел в кабинет к себе, там тоже долго стоял у окна, бездумно глядя, как горит костер, а вокруг него и над ним сгущается вечерний сумрак, сливаясь с тяжелым, серым дымом, как из-под огня по мостовой плывут
черные, точно деготь, ручьи.
Встал какой-то небольшого роста плотный человек с круглым, добродушным лицом, с растрепанной головой, одетый
в черную суконную рубаху,
в сапогах до колен, —
проходя мимо Самгина, он звонко сказал...
Ходил Томилин
в синем пузыре рубахи из какой-то очень жесткой материи,
в тяжелых, мужицких сапогах,
в черных брюках.
Вон она,
в темном платье,
в черном шерстяном платке на шее,
ходит из комнаты
в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом
в глазах.
Прошло несколько дней после свидания с Ульяной Андреевной. Однажды к вечеру собралась гроза, за Волгой небо обложилось
черными тучами, на дворе парило, как
в бане; по полю и по дороге кое-где вихрь крутил пыль.
Она вышла. Я поспешно и неслышно
прошел в кухню и, почти не взглянув на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через
черную лестницу и двор на улицу. Но я успел только увидать, как она села
в извозчичью карету, ожидавшую ее у крыльца. Я побежал по улице.
Тут тот же монастырь, те же подвиги схимничества. Тут чувство, а не идея. Для чего? Зачем? Нравственно ли это и не уродливо ли
ходить в дерюге и есть
черный хлеб всю жизнь, таская на себе такие деньжища? Эти вопросы потом, а теперь только о возможности достижения цели.
— Ну, представь же себе, я заходил к Татьяне Павловне ровнешенько
в половину четвертого, минута
в минуту, и она встретила меня
в кухне: я ведь почти всегда к ней
хожу через
черный ход.
По дороге везде работали
черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться
в тень. Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе.
В одном месте мы застали людей, которые
ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
Китайцы светлее индийцев, которые все темно-шоколадного цвета, тогда как те просто смуглы; у них тело почти как у нас, только глаза и волосы совершенно
черные. Они тоже
ходят полуголые. У многих старческие физиономии, бритые головы, кроме затылка, от которого тянется длинная коса, болтаясь
в ногах. Морщины и отсутствие усов и бороды делают их чрезвычайно похожими на старух. Ничего мужественного, бодрого. Лица точно вылиты одно
в другое.
Как только она вошла, глаза всех мужчин, бывших
в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с
черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она
проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она
проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами
в окно прямо перед собой.
Все они — молодые, старые, худые, толстые, бледные, красные,
черные, усатые, бородатые, безбородые, русские, татары, евреи — выходили, звеня кандалами и бойко махая рукой, как будто собираясь итти куда-то далеко, но,
пройдя шагов 10, останавливались и покорно размещались, по 4
в ряд, друг за другом.
Нехлюдов
прошел вперед.
В середине стояла аристократия: помещик с женою и сыном
в матросской куртке, становой, телеграфист, купец
в сапогах с бураками, старшина с медалью и справа от амвона, позади помещицы, Матрена Павловна
в переливчатом лиловом платье и белой с каймою шали и Катюша
в белом платье с складочками на лифе, с голубым поясом и красным бантиком на
черной голове.
— Сделайте одолжение, — с приятной улыбкой сказал помощник и стал что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул
в одно отверстие: там высокий молодой человек
в одном белье, с маленькой
черной бородкой, быстро
ходил взад и вперед; услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и продолжал
ходить.
Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни во внутреннюю, другие
в наружную дверь.
Прошли мужчины —
в гуттаперчевых куртках, и чахоточный и
черный лохматый; ушла и Марья Павловна с мальчиком, родившимся
в остроге.
Монахиня
в клобуке, с развевающимся вуалем и тянущимся за ней
черным шлейфом, сложив белые с очищенными ногтями руки,
в которых она держала топазовые четки, вышла из кабинета и
прошла к выходу.
Признаться сказать, ни
в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом,
черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж
пройдет наконец этот невыносимый зной.
В среднем течении Ли-Фудзин
проходит у подножия так называемых
Черных скал. Здесь река разбивается на несколько проток, которые имеют вязкое дно и илистые берега. Вследствие засоренности главного русла вода не успевает
пройти через протоки и затопляет весь лес. Тогда сообщение по тропе прекращается. Путники, которых случайно застанет здесь непогода, карабкаются через скалы и
в течение целого дня успевают
пройти не более 3 или 4 км.
Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести
в кругу наших барышень. Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он
черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново
в той губернии. Барышни
сходили по нем с ума.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она
в карете
в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с
черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я
схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
Некогда он служил
в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти
в отставку и поселиться
в бедном местечке, где жил он вместе и бедно и расточительно:
ходил вечно пешком,
в изношенном
черном сюртуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка.
Мещане не были произведены революцией, они были готовы с своими преданиями и нравами, чуждыми на другой лад революционной идеи. Их держала аристократия
в черном теле и на третьем плане; освобожденные, они
прошли по трупам освободителей и ввели свой порядок. Меньшинство было или раздавлено, или распустилось
в мещанство.
Из протестантизма они сделали свою религию — религию, примирявшую совесть христианина с занятием ростовщика, — религию до того мещанскую, что народ, ливший кровь за нее, ее оставил.
В Англии
чернь всего менее
ходит в церковь.
С души
сошла черная пелена, твой образ воскрес передо мной во всей ясности своей, и я протянул тебе руку
в Париже так же легко и любовно, как протягивал
в лучшие, святые минуты нашей московской жизни.
Старик, исхудалый и почернелый, лежал
в мундире на столе, насупив брови, будто сердился на меня; мы положили его
в гроб, а через два дня опустили
в могилу. С похорон мы воротились
в дом покойника; дети
в черных платьицах, обшитых плерезами, жались
в углу, больше удивленные и испуганные, чем огорченные; они шептались между собой и
ходили на цыпочках. Не говоря ни одного слова, сидела Р., положив голову на руку, как будто что-то обдумывая.
Нас
сослали. Сношения с нами были опасны.
Черные годы нужды наступили для него;
в семилетней борьбе с добыванием скудных средств,
в оскорбительных столкновениях с людьми грубыми и черствыми, вдали от друзей, без возможности перекликнуться с ними, здоровые мышцы его износились.
— За сто верст видят. Хочешь голубые, хочешь
черные — какие вздумаешь. Ну, да тебе
в Париж пешком далеко
ходить; сказывай, где был, побывал!
Библиотека эта по завещанию поступила
в музей. И старик Хлудов до седых волос вечера проводил по-молодому, ежедневно за лукулловскими ужинами
в Купеческом клубе, пока
в 1882 году не умер скоропостижно по пути из дома
в клуб. Он
ходил обыкновенно
в высоких сапогах,
в длинном
черном сюртуке и всегда
в цилиндре.
Много легенд
ходило о Сухаревой башне: и «колдун Брюс» делал там золото из свинца, и
черная книга, написанная дьяволом, хранилась
в ее тайниках. Сотни разных легенд — одна нелепее другой.
В одно из моих ранних посещений клуба я
проходил в читальный зал и
в «говорильне» на ходу, мельком увидел старика военного и двух штатских, сидевших на диване
в углу, а перед ними стоял огромный,
в черном сюртуке, с львиной седеющей гривой, полный энергии человек, то и дело поправлявший свое соскакивающее пенсне, который ругательски ругал «придворную накипь», по протекции рассылаемую по стране управлять губерниями.
Знакомство с купленным мальчиком завязать было трудно. Даже
в то время, когда пан Уляницкий уходил
в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды,
сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои
черные круглые глаза и старался поскорее уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.