Неточные совпадения
То же самое думал ее
сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная
фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Несмотря на то, что она только что говорила, что он лучше и добрее ее, при быстром взгляде, который она бросила на него, охватив всю его
фигуру со всеми подробностями, чувства отвращения и злобы к нему и зависти за
сына охватили ее. Она быстрым движением опустила вуаль и, прибавив шагу, почти выбежала из комнаты.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с
фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы,
сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
Он, кратко и точно топором вырубая
фигуры, рассказал о
сыне местного купца, капитане камского парохода, высланном на родину за связи с эсерами.
И теперь сквозь хаос всего, что он пережил, возникали эпические
фигуры героев Суоми, борцов против Хииси и Луохи, стихийных сил суровой природы, ее Орфея Вейнемейнена,
сына Ильматар, которая тридцать лет носила его во чреве своем, веселого Лемникейнена — Бальдура финнов, Ильмаринена, сковавшего Сампо, сокровище страны.
«Развлечение», модный иллюстрированный журнал того времени, целый год печатал на заглавном рисунке своего журнала центральную
фигуру пьяного купца, и вся Москва знала, что это Миша Хлудов,
сын миллионера — фабриканта Алексея Хлудова, которому отведена печатная страничка в словаре Брокгауза, как собирателю знаменитой хлудовской библиотеки древних рукописей и книг, которую описывали известные ученые.
— Да-а! — сказала мать. В памяти ее теперь встала
фигура мужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представила себе хохла мужем Наташи и
сына женатым на Сашеньке.
Сверкнули радостно и нежно глаза Саши, встала темная
фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо
сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все мысли чувством покоя.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей
фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее
сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Иногда он встречал её в сенях или видел на крыльце зовущей
сына. На ходу она почти всегда что-то пела, без слов и не открывая губ, брови её чуть-чуть вздрагивали, а ноздри прямого, крупного носа чуть-чуть раздувались. Лицо её часто казалось задорным и как-то не шло к её крупной, стройной и сильной
фигуре. Было заметно, что холода она не боится, ожидая
сына, подолгу стоит на морозе в одной кофте, щёки её краснеют, волосы покрываются инеем, а она не вздрагивает и не ёжится.
Ему шёл седьмой год, когда мать его вдруг исчезла из дома: она не умерла, а просто однажды ночью тайно ушла куда-то, оставив в памяти мальчика неясный очерк своей тонкой
фигуры, пугливый блеск тёмных глаз, торопливые движения маленьких смуглых рук, — они всегда боязливо прятались. Ни одного слова её не осталось в памяти
сына.
Так исчез в жизни Владимира этот светлый и добрый образ воспитателя. «Где-то наш monsieur Joseph?» [господин Жозеф (фр.).] — часто говаривали мать или
сын, и они оба задумывались, и в воображении у них носилась кроткая, спокойная и несколько монашеская
фигура, в своем длинном дорожном сюртуке, пропадающая за гордыми и независимыми норвежскими горами.
И когда вслед за Васей показалась могучая
фигура Григорьева в бухарском халате нараспашку, когда я взглянул на его полное бритое лицо —
сын на него как две капли воды был похож, те же добрые карие глаза и ласковая улыбка, — я сразу ожил.
Я сажусь «в тую ж
фигуру», то есть прилаживаюсь к правому веслу так же, как Евстигней у левого. Команда нашего судна, таким образом, готова. Иванко, на лице которого совершенно исчезло выражение несколько гнусавой беспечности, смотрит на отца заискрившимися, внимательными глазами. Тюлин сует шест в воду и ободряет
сына: «Держи, Иванко, не зевай, мотри». На мое предложение — заменить мальчика у руля — он совершенно не обращает внимания. Очевидно, они полагаются друг на друга.
Прежде всего мне бросилась в глаза длинная
фигура Никиты Зайца, растянутая по траве; руки были скручены назади, на лице виднелись следы свежей крови. Около него сидели два мужика: один с черной окладистой бородой, другой — лысый; они тоже были связаны по рукам и все порывались освободиться. Около Никиты, припав головой к плечу
сына, тихо рыдала Зайчиха.
Взглядывая на эту взъерошенную, красную от выпитого пива
фигуру Муфеля, одетого в охотничью куртку, цветной галстук, серые штаны и высокие охотничьи сапоги, я думал о Мухоедове, который никак не мог перелезть через этого ненавистного ему немца и отсиживался от него шесть лет в черном теле; чем больше пил Муфель, хвастовство и нахальство росло в нем, и он кончил тем, что велел привести трех своих маленьких
сыновей, одетых тоже в серые куртки и короткие штаны, и, указывая на них, проговорил...
«Да, — продолжал он размышлять, — вот она, судьба будущего человека. Она поставила уже мальчишку на дорогу. Тятька и посельщик… Две координаты будущей жизни… Любовь
сына, послушание отцу — две добродетели, из которых может выработаться целая система пороков. Житейский парадокс, и этот парадокс, быть может, воплотится в какую-нибудь мрачную
фигуру, которая возникнет из этого мальчика с такими синими глазами…»
(Из зала сквозь толпу появляется Ольга Чугунова, древняя старуха, в тёмных очках, её ведут под руки
сын Софрон, лет за 50, и другой, Константин, приблизительно такого же возраста. Оба в длинных, ниже колен, сюртуках, в нагольных сапогах. На публику эти мрачные
фигуры действуют подавляюще.)
[Рафаэль Санти (итал. Raffaello Sanzio) родом из Урбино.] —
сын добродетельного старца Санти и ученик Пьетро-Вануччи — иначе: вдохновенного Перуджино!..» Зачем все эти фразы и зачем, когда произносит он их, глаза его перебегают от мадонны к толпе, от толпы к мадонне, и вся
фигура его силится принять что-то меланхолическое, взволнованное и глубоко потрясенное?…
Глафира видела тени обеих
фигур матери и
сына, слышала, как человек произнес ее имя, слышала, как хозяйка потребовала от человека повторения этого имени, и вслед за тем молча встала и вышла куда-то далее, а слегка сконфуженный лакей, выйдя на цыпочках, прошептал, что Григория Васильевича нет дома.
Мать, дочери,
сыновья, свояченица и невестка — все это были на подбор лица и
фигуры одной конструкции и как будто даже одного возраста: вся разница между ними виделась в том, что младшие были поподкопченнее, а старшие позасаленнее.
Я долго не могла забыть стройную
фигуру разбойника-горца, стоящую на подоконнике, его дикий взгляд и короткую, полную злобной ненависти фразу: «Еще свидимся — тогда попомните душмана Абрека!» К кому относилась эта угроза — ко мне ли, за то, что я выдала его, или к моему отцу, оскорбившему вольного
сына гор ударом нагайки, — я не знаю. Но его взгляд скользнул по нас обоих, и невольно опустились мои глаза, встретив его сверкающие бешеным огнем зрачки, а сердце мое болезненно сжалось предчувствием и страхом.
— Вы все говорите: она, т. е. какая-то сложенная из всех женщин
фигура. Припомните: речь шла о вас, вот о вас, именно: о Марье Михайловне. И вот вам-то и не следует совсем волноваться, а следует жить себе попросту. Чего вам еще больше: ум у вас есть, любите вы вашего
сына, выходите замуж, будет у вас еще несколько человек детей. Любить вас будет муж не за психологию вашу…
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем
сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения,
фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.