Неточные совпадения
— А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина… помнится, «Цыгане» мне попались… Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у
ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую… улыбнулся и ушел, и Пушкина
унес.
— Что ты, Бог с тобой! Теперь гулять, — отвечает она, — сыро, ножки простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он
уносит маленьких
детей.
— Куда он
уносит? Какой он бывает? Где живет? — спрашивает
ребенок.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон не сморит его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери,
уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
— Васька, куда, постреленок, убежал? — закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила
ребенка и
унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее
дитей.
Спустя немного времени один за другим начали умирать
дети. Позвали шамана. В конце второго дня камлания он указал место, где надо поставить фигурное дерево, но и это не помогло. Смерть
уносила одного человека за другим. Очевидно, черт поселился в самом жилище. Оставалось последнее средство — уступить ему фанзу. Та к и сделали. Забрав все имущество, они перекочевали на реку Уленгоу.
— Ты что глаза-то вытаращил? — обращалась иногда матушка к кому-нибудь из
детей, — чай, думаешь, скоро отец с матерью умрут, так мы, дескать, живо спустим, что они хребтом, да потом, да кровью нажили! Успокойся, мерзавец! Умрем, все вам оставим, ничего в могилу с собой не
унесем!
Гонта
уносит и режет обоих «свяченым ножом», а гайдамаки зарывают живьем в колодце школяров из семинарии, где учились
дети Гонты.
С быстротою молнии падает он из поднебесья на вспорхнувшую пташку, и если она не успеет упасть в траву, спрятаться в листьях дерева или куста, то копчик вонзит в нее острые когти и
унесет в гнездо к своим
детям.
Если одному копчику удастся поймать птичку, то он сейчас
уносит добычу к
детям, а другой остается и продолжает плавать над человеком, ожидая и себе поживы.
Люди уходят, уводя и
унося с собою
детей, на площади остаются смятые цветы, бумажки от конфект, веселая группа факино [Факкино — грузчик, носильщик.] и над ними благородная фигура человека, открывшего Новый Свет.
Его и
детей точно вихрем крутило, с утра до вечера они мелькали у всех на глазах, быстро шагая по всем улицам, торопливо крестясь на церкви; отец был шумен и неистов, старший сын угрюм, молчалив и, видимо, робок или застенчив, красавец Олёшка — задорен с парнями и дерзко подмигивал девицам, а Никита с восходом солнца
уносил острый горб свой за реку, на «Коровий язык», куда грачами слетелись плотники, каменщики, возводя там длинную кирпичную казарму и в стороне от неё, под Окою, двухэтажный большой дом из двенадцативершковых брёвен, — дом, похожий на тюрьму.
Сергей поднял хозяйку, как
ребенка, на руки и
унес ее в темный угол.
Я с нею протанцевал несколько кадрилей и тут убедился, что она необыкновенно милое, резвое
дитя, которое может нашего брата, ветерана, одушевить, завлечь, одним словом,
унести на седьмое небо; однако тем и кончилось.
А Степан шел теперь через это болото совсем один, тихо повинуясь судьбе, без страха в сердце, но дрожа от холода, от сырости и от пожиравшей его лихорадки, от той самой лихорадки, которая
унесла в могилу трех его
детей и, наверное,
унесет остальных.
Над Петербургом стояла вьюга. Именно — стояла: как кружащийся волчок — или кружащийся
ребенок — или пожар. Белая сила —
уносила.
Смерть
уносит на тот свет матерей и дядей, а их
дети и скрипки остаются на земле.
Слышится свист и гром, но не тот гром, который только что
унесли с собой тучи. Перед глазами Терентия, Данилы и Феклы мчится товарный поезд. Локомотив, пыхтя и дыша черным дымом, тащит за собой больше двадцати вагонов. Сила у него необыкновенная.
Детям интересно бы знать, как это локомотив, неживой и без помощи лошадей, может двигаться и тащить такую тяжесть, и Терентий берется объяснить им это...
— И отец… Отец ничего. Сидит в уголушке и молчит.
Детей к родным
унесли… Что ж, Степан? В своего козыря сыграем, что ли?
«Ничего не понимаю», — проворчал дядя и
унес девушку из комнаты, как
ребенка.
— Живите, не унывайте,
детей растите, еще плодите: хватит детишкам на молочишко! Не даром я по медвежьим углам почти всю жизнь прошлялся! — любил говорить он под веселую руку. — Умру — все ваше; с собой не
унесу.
Вот и комната княжны… Здесь, конечно, расстанется с нею Волынской,
унеся с собою сладкую добычу любви? Спальня девушки — святилище для постороннего мужчины; преступник уже тот, кто входил в нее с мыслью обольщения. Время рассуждать об этом безумцу!.. Волынской забыл все святое… он входит за Мариорицей. Одинокая свеча нагорела; никого нет!.. Сумрак и тишина келий!.. Бедная девушка дрожит, сама не зная отчего; она, как робкое
дитя, упрашивает, умоляет его выйти.
Ну, как же там дальше?.. Средь тихой теплыни чуть слышно звенела мошкара в ржи. За бугром, в невидимой деревне, изредка лаяла собака. Вдруг оттуда донесся закатистый детский смех, — совсем маленький
ребенок радостно смеялся, заливался тонким колокольчиком. Звуки отчетливо доходили по заре. Борька светло улыбался. И еще раз
ребенок залился смехом. И еще. И прекратилось. Борька ждал долго, но уж не было: видно, перестали смешить или
унесли в избу. Стало опять тихо.
«Чего мне! — думал он, — и за что такая радость! Ты, господь, хотел собрать
детей Иерусалима, как кокош собирает птенцы, а они не захотели… они тебя огорчили, — они не пошли, а мои пришли ко мне… я их
унес… украл… Я их грею… Господи! прости мне, что я их украл!.. Дай мне укрыть их от зла… и прости мне… прости, сделай милость, что я также украл и плетушку!»