Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые
люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за
тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый
человек, но нельзя же не верить в пользу восьми
тысяч.
Там, где дело идет о десятках
тысяч, он не считает, — говорила она с тою радостно-хитрою улыбкой, с которою часто говорят женщины о тайных, ими одними открытых свойствах любимого
человека.
Левин в
тысячу раз лучше
человек.
Место это давало от семи до десяти
тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих
людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
— Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять
тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим
людям, и мне кажется, что тут зависть…
Чичиков продал тут же ветхий дворишко с ничтожной землицей за
тысячу рублей, а семью
людей перевел в город, располагаясь основаться в нем и заняться службой.
— Жена — хлопотать! — продолжал Чичиков. — Ну, что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина? Спасибо, что случились добрые
люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя
тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, вот и говорят они ему: «Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты все бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. Нет, ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».
— Ну, полно, брат, экой скрытный
человек! Я, признаюсь, к тебе с тем пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе, коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне дать три
тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!
— Ну вот — тридцать
тысяч! Именье запущено,
люди мертвы, и тридцать
тысяч! Возьмите двадцать пять
тысяч.
— Да мне хочется, чтобы у тебя были собаки. Послушай, если уж не хочешь собак, так купи у меня шарманку, чудная шарманка; самому, как честный
человек, обошлась в полторы
тысячи: тебе отдаю за девятьсот рублей.
— А ведь будь только двадцать рублей в кармане, — продолжал Ноздрев, — именно не больше как двадцать, я отыграл бы всё, то есть кроме того, что отыграл бы, вот как честный
человек, тридцать
тысяч сейчас положил бы в бумажник.
Все они были до того нелепы, так странны, так мало истекали из познанья
людей и света, что оставалось только пожимать плечами да говорить: «Господи боже! какое необъятное расстояние между знаньем света и уменьем пользоваться этим знаньем!» Почти все прожекты основывались на потребности вдруг достать откуда-нибудь сто или двести
тысяч.
А эти мерзавцы, которые по судам берут
тысячи с казны, иль небогатых
людей грабят, последнюю копейку сдирают с того, у кого нет ничего!..
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись
люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в две
тысячи червонных.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один
человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три
тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
Вот я этому
человеку обещал двенадцать
тысяч червонных, — я прибавляю еще двенадцать.
Я сам хотел добра
людям и сделал бы сотни,
тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была вовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче…
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Я
тысячу раз точно так же с
людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься к
человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…
— Довольно верное замечание, — ответил тот, — в этом смысле действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо различать черту. А гармонического
человека, это правда, совсем почти нет; на десятки, а может, и на многие сотни
тысяч по одному встречается, да и то в довольно слабых экземплярах…
Огромная масса
людей, материал, для того только и существует на свете, чтобы, наконец, чрез какое-то усилие, каким-то таинственным до сих пор процессом, посредством какого-нибудь перекрещивания родов и пород, понатужиться и породить, наконец, на свет, ну хоть из
тысячи одного, хотя сколько-нибудь самостоятельного
человека.
Оно тоже, конечно, обидно для молодого
человека с достоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всего только
тысячи три, и вся карьера, все будущее в его жизненной цели формируется иначе, а между тем нет этих трех
тысяч.
Гениальные
люди из миллионов, а великие гении, завершители человечества, может быть, по истечении многих
тысячей миллионов
людей на земле.
Много у меня в год-то народу перебывает; вы то поймите: недоплачу я им по какой-нибудь копейке на
человека, а у меня из этого
тысячи составляются, так оно мне и хорошо!» Вот как, сударь!
Видал я иногда,
Что есть такие господа
(И эта басенка им сделана в подарок),
Которым
тысячей не жаль на вздор сорить,
А думают хозяйству подспорить,
Коль свечки сберегут огарок,
И рады за него с
людьми поднять содом.
С такою бережью диковинка ль, что дом
Скорёшенько пойдёт вверх дном?
Кнуров. Найдите таких
людей, которые посулят вам десятки
тысяч даром, да тогда и браните меня. Не трудитесь напрасно искать; не найдете. Но я увлекся в сторону, я пришел не для этих разговоров. Что это у вас за коробочка?
Так себе — небольшое село,
тысячи две
людей.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и
людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти
тысяч жителей города.
— Революционеров к пушкам не допускают, даже тех, которые сидят в самой Петропавловской крепости. Тут или какая-то совершенно невероятная случайность или — гадость, вот что! Вы сказали — депутация, — продолжал он, отхлебнув полстакана вина и вытирая рот платком. — Вы думаете — пойдут пятьдесят
человек? Нет, идет пятьдесят
тысяч, может быть — больше! Это, сударь мой, будет нечто вроде… крестового похода детей.
Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: «Война только что началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали
человека, который уверял публику, что ломают дом с разрешения начальства за то, что хозяин дома, интендант, сорок
тысяч солдатских сапог украл и немцам продал».
Пели именно эти
люди, и в шорохе десятков
тысяч ног пение звучало слабо.
«Маракуев, наверное, подружится с курчавым рабочим. Как это глупо — мечтать о революции в стране,
люди которой
тысячами давят друг друга в борьбе за обладание узелком дешевеньких конфект и пряников. Самоубийцы».
Когда Самгин вышел на Красную площадь, на ней было пустынно, как бывает всегда по праздникам. Небо осело низко над Кремлем и рассыпалось тяжелыми хлопьями снега. На золотой чалме Ивана Великого снег не держался. У музея торопливо шевырялась стая голубей свинцового цвета. Трудно было представить, что на этой площади, за час пред текущей минутой, топтались, вторгаясь в Кремль,
тысячи рабочих
людей, которым, наверное, ничего не известно из истории Кремля, Москвы, России.
— «Восемьдесят
тысяч верст вокруг самого себя», — как сказал Глеб Иванович Успенский о Льве Толстом. А ведь это, пожалуй, так и установлено навсегда, чтобы земля вращалась вокруг солнца, а
человек — вокруг духа своего.
— Без фантазии — нельзя, не проживешь. Не устроишь жизнь. О неустройстве жизни говорили
тысячи лет, говорят все больше, но — ничего твердо установленного нет, кроме того, что жизнь — бессмысленна. Бессмысленна, брат. Это всякий умный
человек знает. Может быть, это
люди исключительно, уродливо умные, вот как — ты…
— Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто раньше и не ссылали, черт его знает что за город, жителя в нем две
тысячи триста
человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего, не скучает, книг просит. Послал все новинки — не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась в политику…
— Ба, — сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет.
Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни
людей умрут, в России — сотни
тысяч, в мире — миллионы. И — никому, никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
Алина, Макаров и
тысячи таких же — тоже все
люди ни к чему и никуда, — странное племя: неплохое, но — ненужное.
Человек я холостой, деньги меня любят, третьего дня в сорок две минуты семнадцать
тысяч выиграл».
— Н-не знаю. Как будто умен слишком для Пилата. А в примитивизме, думаете, нет опасности? Христианство на заре его дней было тоже примитивно, а с лишком на
тысячу лет ослепило
людей. Я вот тоже примитивно рассуждаю, а
человек я опасный, — скучно сказал он, снова наливая коньяк в рюмки.
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые
люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
— Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный
человек. А молодежь, разночинцы эти… не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то, арестовали. Парень — дельный и неглуп, готовился в университет. Ну, я его вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию с одного документа да и продал ее заинтересованному лицу. Семь
тысяч гонорара потерял я на этом деле. А дело-то было — беспроигрышное.
У нас, может быть, пятьсот или
тысяча таких
людей, как этот товарищ Яков…
— Есть причина. Живу я где-то на задворках, в тупике.
Людей — боюсь, вытянут и заставят делать что-нибудь… ответственное. А я не верю, не хочу. Вот — делают,
тысячи лет делали. Ну, и — что же? Вешают за это. Остается возня с самим собой.
И, повернувшись лицом к нему, улыбаясь, она оживленно, с восторгом передала рассказ какого-то волжского купчика: его дядя, старик, миллионер, семейный
человек, сболтнул кому-то, что, если бы красавица губернаторша показала ему себя нагой, он не пожалел бы пятидесяти
тысяч.
«Триста, ну — пятьсот
человек, — сосчитал Самгин, — а в городе живет семьдесят
тысяч».
Напомнил себе, что таких обреченных одиночеству
людей, вероятно,
тысячи и
тысячи и, быть может, он, среди них, — тот, кто страдает наиболее глубоко.
— У Гризингера описана душевная болезнь, кажется — Grübelsucht — бесплодное мудрствование, это — когда
человека мучают вопросы, почему синее — не красное, а тяжелое — не легко, и прочее в этом духе. Так вот, мне уж кажется, что у нас
тысячи грамотных и неграмотных
людей заражены этой болезнью.
Университет учится, сходки совершенно непопулярны: на первой было около 2500 (из 9
тысяч), на второй — 700, третьего дня — 150, а вчера, на трех назначенных, — около 100
человек».
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех
людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков
тысяч русских
людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.