Неточные совпадения
— Стрешнева — почему? Так это моя девичья фамилия, отец — Павел Стрешнев, театральный плотник. С благоверным супругом моим — разошлась. Это — не
человек, а какой-то вероучитель и не адвокат, а — лекарь, все — о здоровье, даже
по ночам — о здоровье,
тоска! Я чудесно могу жить своим горлом…
Я с большей отрадой смотрел на кафров и негров в Африке, на малайцев
по островам Индийского океана, но с глубокой
тоской следил в китайских кварталах за общим потоком китайской жизни, наблюдал подробности и попадавшиеся мне ближе личности, слушал рассказы других, бывалых и знающих
людей.
Первые обыкновенно страдали
тоской по предводительстве, достигнув которого разорялись в прах; вторые держались в стороне от почестей, подстерегали разорявшихся, издалека опутывая их, и, при помощи темных оборотов, оказывались в конце концов
людьми не только состоятельными, но даже богатыми.
Человеку присуща
тоска по цельности.
В глубине это есть дерзновенное сознание о нужде Бога в творческом акте
человека, о Божьей
тоске по творящему
человеку.
А
по сю сторону перегородки, прислонившись к замасленному карнизу ее, стоят
люди кабальные, подневольные,
люди, обуреваемые жаждой стяжания, стоят и в безысходной
тоске внемлют гимну собственности, который вопиет из всех стен этого мрачного здания!
— Да, конечно! — отозвался Николай и, обернувшись к матери, с улыбкой на добром лице спросил: — А вас, Ниловна, миновала эта чаша, — вы не знали
тоски по любимом
человеке?
Четыре дня не появлялся Александров у Синельниковых, а ведь раньше бывал у них
по два,
по три раза в день, забегая домой только на минуточку, пообедать и поужинать. Сладкие терзания томили его душу: горячая любовь, конечно, такая, какую не испытывал еще ни один
человек с сотворения мира; зеленая ревность,
тоска в разлуке с обожаемой, давняя обида на предпочтение…
По ночам же он простаивал часами под двумя тополями, глядя в окно возлюбленной.
А между тем, может быть, вся-то причина этого внезапного взрыва в том
человеке, от которого всего менее можно было ожидать его, — это тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная
тоска по самом себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся и доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до судорог.
Глаза его с волнением видели здесь следы прошлого. Вот за углом как будто мелькнула чья-то фигура. Вот она появляется из-за угла, ступая так тяжело, точно на ногах у нее пудовые гири, и
человек идет, с
тоской оглядывая незнакомые дома, как две капли воды похожие друг на друга… «Все здесь такое же, — думал про себя Лозинский, — только… нет уже того
человека, который блуждал
по этой улице два года назад, а есть другой…»
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина.
Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от
тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал
по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он,
человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
В груди у Матвея что-то дрогнуло. Он понял, что этот
человек говорит о нем, о том, кто ходил этой ночью
по парку, несчастный и бесприютный, как и он, Лозинский, как и все эти
люди с истомленными лицами. О том, кого, как и их всех, выкинул сюда этот безжалостный город, о том, кто недавно спрашивал у него о чем-то глухим голосом… О том, кто бродил здесь со своей глубокой
тоской и кого теперь уже нет на этом свете.
Кожемякину хотелось успокоить кривого, он видел, что этот
человек мучается, снедаемый
тоской и страхом, но — что сказать ему? И Матвей Савельев молча вздыхал, разводя пальцем
по столу узоры. А в уши ему садился натруженный, сипящий голос...
Прошло еще два дня: сердце молодого
человека разрывалось;
тоска по Софье Николавне и любовь к ней росли с каждым часом, но, вероятно, он не скоро бы осмелился говорить с отцом, если бы Степан Михайлович не предупредил его сам.
Вот причина,
по которой Бельтов, гонимый
тоскою по деятельности, во-первых, принял прекрасное и достохвальное намерение служить
по выборам и, во-вторых, не только удивился, увидев
людей, которых он должен был знать со дня рождения или о которых ему следовало бы справиться, вступая с ними в такие близкие сношения, — но был до того ошеломлен их языком, их манерами, их образом мыслей, что готов был без всяких усилий, без боя отказаться от предложения, занимавшего его несколько месяцев.
Мужчины, конечно, не обратили бы на нее внимания: сидеть с понурою головою — для молодой дело обычное; но лукавые глаза баб, которые на свадьбах занимаются не столько бражничеством, сколько сплетками, верно, заметили бы признаки особенной какой-то неловкости, смущения и даже душевной
тоски, обозначавшейся на лице молодки. «Глянь-кась, касатка, молодая-то невесела как: лица нетути!» — «Должно быть, испорченная либо хворая…» — «Парень, стало, не
по ндраву…» — «Хошь бы разочек глазком взглянула; с утра все так-то: сидит платочком закрывшись — сидит не смигнет, словно на белый на свет смотреть совестится…» — «И то, может статься, совестится; жила не на миру, не в деревне с
людьми жила: кто ее ведает, какая она!..» Такого рода доводы подтверждались, впрочем, наблюдениями, сделанными двумя бабами, которым довелось присутствовать при расставанье Дуни с отцом.
Пятьдесят лет ходил он
по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира; страшный
человек — он хотел отнять у нее все жертвы — да издохнет она с голода и
тоски!
Фома удивлялся ее речам и слушал их так же жадно, как и речи ее отца; но когда она начинала с любовью и
тоской говорить о Тарасе, ему казалось, что под именем этим она скрывает иного
человека, быть может, того же Ежова, который,
по ее словам, должен был почему-то оставить университет и уехать из Москвы.
Шмага. Конечно. Как
человек нить потерял, так пропал, Ему и
по заведенному порядку следует в трактир идти, а он за философию. А от философии нападает на
человека тоска, а хуже
тоски ничего быть не может.
Ныть, петь Лазаря, нагонять
тоску на
людей, сознавать, что энергия жизни утрачена навсегда, что я заржавел, отжил свое, что я поддался слабодушию и
по уши увяз в этой гнусной меланхолии, — сознавать это, когда солнце ярко светит, когда даже муравей тащит свою ношу и доволен собою, — нет, слуга покорный!
Крепостные
люди его, Персидский и Иванов, обокрали старика, бежали от него и явились в Москву с изветом, что Безобразов — 1) имел сношения с Шакловитым, 2) на пути к Нижнему и в Нижнем призывал к себе разных ворожей и ведунов, из которых один «накупился напустить
по ветру
тоску на царя Петра и мать его, чтобы они сделались к Безобразову добры и воротили его в Москву».
И с внезапной острой
тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный из циферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать ни одно живое существо, стояла там в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на
человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды страх смерти расплывался
по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой поры тела.
Но теперь Никите казалось, что он один по-настоящему, глубоко любил отца; он чувствовал себя налитым мутной
тоскою, безжалостно и грубо обиженным этой внезапной смертью сильного
человека; от этой
тоски и обиды ему даже дышать трудно было.
Ощущение, производимое в
человеке прекрасным, — светлая радость, похожая на ту, какою наполняет нас присутствие милого для нас существа (Я говорю о том, что прекрасно
по своей сущности, а не
по тому только, что прекрасно изображено искусством; о прекрасных предметах и явлениях, а не о прекрасном их изображении в произведениях искусства: художественное произведение, пробуждая эстетическое наслаждение своими художественными достоинствами, может возбуждать
тоску, даже отвращение сущностью изображаемого.).
В
тоске, в ужасе, в бешенстве выбежал многострадальный господин Голядкин на улицу и стал нанимать извозчика, чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если не так, то уж
по крайней мере к Андрею Филипповичу, но — ужас! извозчики никак не соглашались везти господина Голядкина: «дескать, барин, нельзя везти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие, хороший
человек норовит жить
по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает».
— Эй, молодой
человек, псст!.. Молодой
человек, пожалуйте сюда! — окликает форсила новичка, который в длинный осенний вечер бесцельно бродит
по зале и с
тоской заглядывает через запотевшие окна в холодную непроницаемую тьму.
— О славе, — ответил Коврин. — Во французском романе, который я сейчас читал, изображен
человек, молодой ученый, который делает глупости и чахнет от
тоски по славе. Мне эта
тоска непонятна.
И
тоска по цивилизации,
по городскому шуму и известным
людям защемила ее сердце.
От всех этих разговоров Анне Акимовне почему-то вдруг захотелось замуж, захотелось сильно, до
тоски; кажется, полжизни и все состояние отдала бы, только знать бы, что в верхнем этаже есть
человек, который для нее ближе всех на свете, что он крепко любит ее и скучает
по ней; и мысль об этой близости, восхитительной, невыразимой на словах, волновала ее душу.
Ванок и лучшие голоса все более напрягаются, как бы желая погасить синие огни гниения, чадные слова, а
люди все больше стыдятся повести о любовной
тоске, — они знают, что любовь в городе продается
по цене от гривенника, они покупают ее, болеют и гниют от нее, — у них уже твердо сложилось иное отношение к ней.
Афоня. Нет, не к росту. Куда мне еще расти, с чего! Я и так велик
по годам. А это значит: мне не жить. Ты, дедушка, возьми то: живой
человек о живом и думает, а у меня ни к чему охоты нет. Другой одёжу любит хорошую, а мне все одно, какой ни попадись зипунишко, было бы только тепло. Вот ребята теперь, так у всякого своя охота есть: кто рыбу ловит, кто что; в разные игры играют, песни поют, а меня ничто не манит. В те поры, когда
людям весело, мне тошней бывает, меня
тоска пуще за сердце сосет.
Заговор матери от
тоски по сыне показывает, что самые темные
люди, наши предки и тот странный народ, который забыт нами, но окружает нас кольцом неразрывным и требует от нас памяти о себе и дел для себя, — также могут выбиться из колеи домашней жизни, буржуазных забот, бабьих причитаний и душной боязни каких-то дрянных серых чертенят.
— То-то, видно, не
по нраву пришлось, что дело их узнано, — отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: — Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади
тоска на душу раба Петра. Как мне ее, братец, один
человек прочитал, я встал под ветром и пустил ее от себя — так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
Ходят волки
по полям да
по лесам,
Воют, морды поднимая к небесам.
Я волкам —
тоской моей,
Точно братьям, — кровно сроден,
И не нужен, не угоден
Никому среди
людей!
Тяжело на свете жить!
И живу я тихомолком.
И боюся — серым волком
Громко жалобу завыть!
Я был поражен глубиной и непосредственностью этого восклицания. Тут была и
тоска о пропадающей удали, и глубочайшая нетронутая уверенность, что, каковы бы там ни были еще
люди и взгляды, все-таки наиболее стоящий
человек тот, кто смело носится
по самым крутым стремнинам жизни… Только оступись… попадешь прямо на каторгу.
По третьей стене, под портретом государя, нарисованного в короне и порфире, стояли мы,
человек тридцать мальчиков, в новеньких вицмундирчиках и с глубокой
тоской на сердце от грядущей нам будущности.
Не прошло полчаса, выходит Безрукой с заседателем на крыльцо, в своей одежде, как есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. «Вот ведь, думаю, привели
человека с каким отягчением, а между прочим, вины за ним не имеется». Жалко мне, признаться, стало —
тоска. Вот, мол, опять один останусь. Только огляделся он
по двору, увидел меня и манит к себе пальцем. Подошел я, снял шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и говорит...
Он вглядывался напряженно в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие
людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он всё смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от
тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного
человека и прожить без страданий хотя бы один день.
Пускай от сердца, полного
тоскойИ желчью тайных тщетных сожалений,
Подобно чаше, ядом налитой,
Следов не остается… Без волнений
Я выпил яд
по капле, ни одной
Не уронил; но
люди не видали
В лице моем ни страха, ни печали,
И говорили хладно: он привык.
И с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и
по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…
В ней сказалась та смутная
тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых
людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное.
Еремка. Погоди. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Есть у тебя тоска-кручина, напущена эта кручина на тебя
по ветру: тут без ворожбы дело не обойдется. Есть у меня такой
человек, из простых, да ловкий, половчей меня будет.
Петр. Эх, шибко голова болит! Скружился я совсем! (Задумывается.) Аль погулять еще? Дома-то
тоска. Спутал я себя
по рукам и
по ногам! Кабы не баба у меня эта плакса, погулял бы я, показал бы себя. Что во мне удали, так на десять
человек хватит! А и то сказать, велика радость сидеть с бабами, пересыпать из пустого в порожнее. Уж догуляю масленую, была не была!
— Клеплют больше старых бобылок; и точно-с: превредные! Иную и не узнаешь, а она делает что хочешь: и
тоску на
человека наведет или так, примерно, чтобы мужчина к женщине или женщина к мужчине пристрастие имели, — все в ее власти; и не то, чтобы в пище или питье что-нибудь дала, а только
по ветру пустит — на пять тысяч верст может действовать.
Анна Петровна. Вы похудели, подурнели… Не терплю я этих романических героев! Что вы строите из себя, Платонов? Разыгрываете героя какого романа? Хандра,
тоска, борьба страстей, любовь с предисловиями… Фи! Держите себя по-человечески! Живите, глупый
человек, как
люди живут! Что вы за архангел такой, что вам не живется, не дышится и не сидится так, как обыкновенным смертным?
Лежал он, сударь, передо мной, кончался. Я сидел на окне, работу в руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим. У меня, сударь, сердце
по нем, забулдыге, разрывается; точно это я сына родного хороню. Знаю, что Емеля теперь на меня смотрит, еще с утра видел, что крепится
человек, сказать что-то хочет, да, как видно, не смеет. Наконец взглянул на него; вижу:
тоска такая в глазах у бедняги, с меня глаз не сводит; а увидал, что я гляжу на него, тотчас потупился.
Черный
человекВодит пальцем
по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу
тоску и страх.
Черный,
человекЧерный, черный…
Дарья Сергевна была иных мыслей: она думала, что Дуню испортили лихие
люди, либо
по ветру
тоску на нее напустили, либо след у ней вынули…
Катеньку поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А день весь почти девушки гуляли
по́ саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере
людей Божиих, и снова стала она с нетерпеньем ждать той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных».
Тоска, однако, ее не покидала.
Взрыв дионисического безумия уже сам
по себе, — как будто даже чисто физиологически, — разряжает
тоску, ужас и отчаяние, скопившиеся в душе
человека, приводит его к временному равновесию и освежению — к тому очищению души, катарсису, о котором говорят греки.
— Наша венгерская красавица страдает очень благородным недугом! — сказал стоящий тут же в ложе молодой
человек в драгунском мундире. — Вчера она говорила этому шуту, д’Омарену, что она больна
тоской по родине. Фи! Посмотрите, виконт Сези! Какая…какая…какая…Прелесть!