Неточные совпадения
— С нас,
брат, не что возьмешь! — говорили другие, — мы не то что прочие, которые
телом обросли! нас,
брат, и уколупнуть негде!
«Не может быть, чтоб это страшное
тело был
брат Николай», подумал Левин. Но он подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять ту страшную истину, что это мертвое
тело было живой
брат.
Ночью она начала бредить; голова ее горела, по всему
телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце,
брате: ей хотелось в горы, домой… Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его в том, что он разлюбил свою джанечку…
Однажды мужичок соседней деревни привез к Василию Ивановичу своего
брата, больного тифом. Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его
тело, он давно потерял сознание. Василий Иванович изъявил сожаление о том, что никто раньше не вздумал обратиться к помощи медицины, и объявил, что спасения нет. Действительно, мужичок не довез своего
брата до дома: он так и умер в телеге.
Ближайшие к новопреставленному и кому следовало по чину стали убирать по древлему обряду
тело его, а вся
братия собралась в соборную церковь.
А вот с этого Антиноя. Это наш непревзойденный учитель гимнастики, знаменитый танцор и конькобежец, старший
брат другого прекрасного гимнаста и ныне здравствующего известного хирурга Петра Ивановича Постникова, тогда еще чуть ли не гимназиста или студента первых курсов. Он остановился под холодным душем, изгибался, повертывался мраморным
телом ожившего греческого полубога, играя изящными мускулами, живая рельефная сеть которых переливалась на широкой спине под тонкой талией.
Мое настроение падало. Я чувствовал, что мать меня сейчас хватится и пошлет разыскивать, так как
братья и сестры, наверное, уже спят. Нужно бы еще повторить молитву, но… усталость быстро разливалась по всему
телу, ноги начали ныть от ходьбы, а главное — я чувствовал, что уже сомневаюсь. Значит, ничего не выйдет.
И ударил так, что на
теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а
брат протяжно завыл.
Как дорого стоил мне первенец мой!
Два месяца я прохворала.
Измучена
телом, убита душой,
Я первую няню узнала.
Спросила о муже. — «Еще не бывал!»
— «Писал ли?» — «И писем нет даже».
— «А где мой отец?» — «В Петербург ускакал».
— «А
брат мой?» — «Уехал туда же».
Брат этот скоро переселился в Петербург на службу и держал и сестру и тетку в черном
теле, пока внезапная смерть не положила предела его поприщу.
Голова Матюшки сделала отрицательное движение, а его могучее громадное
тело отодвинулось от змея-искусителя. Землянка почти зашевелилась. «Ну нет,
брат, я на это не согласен», — без слов ответила голова Матюшки новым, еще более энергичным движением. Петр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел этого дурака Матюшку всей душой. Так бы и ударил его по пустой башке чем попадя…
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой
брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался
телом вперед и так зверски начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать в другую комнату.
— Нет,
брат, — сказал он, — пустое затеваешь; своя рубаха ближе к
телу! Не пойду!
Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над
телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного,
брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях.
—
Тела у тебя, Сенька, девять пуд, а череп вовсе пуст! Ну, угощай от избытка, ты богатый, я — бедный!
Брат мой, в отца место, скоро тебя кондрашка пришибёт, а я встану опекуном к твоим детям, в город их отправлю, в трубочисты отдам, а денежки ихние проиграю, пропью!
— Смешной ты,
брат! — с невесёлым любопытством сказал Кожемякин, оглядывая его щуплое
тело. — Напрасно уходишь — куда? Сила у тебя невелика, начнёшь браниться — изобьют где-нибудь…
Когда
тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подошел к берегу. Казаки невольно расступились, чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в лодку. Тут он в первый раз, как Оленин заметил, быстрым взглядом окинул всех казаков и опять что-то отрывисто спросил у товарища. Товарищ ответил что-то и указал на Лукашку. Чеченец взглянул на него и, медленно отвернувшись, стал смотреть на тот берег. Не ненависть, а холодное презрение выразилось в этом взгляде. Он еще сказал что-то.
Потом подошла к
брату с радостною улыбкой, сморщившею всё ее лицо, тронула его за плечо и начала руками, лицом и всем
телом делать ему быстрые знаки.
Живого возьму!» Чеченец был тот самый красный,
брат убитого абрека, который приезжал за
телом.
И изрек Боян, чем кончить речь
Песнотворцу князя Святослава:
«Тяжко,
братья, голове без плеч,
Горько
телу, коль оно безглаво».
Мрак стоит над Русскою землей:
Горько ей без Игоря одной.
Двое из них — бритые и похожие друг на друга, как
братья, — кажется даже, что они близнецы; один — маленький, кривой и колченогий, напоминает суетливыми движениями сухого
тела старую ощипанную птицу; четвертый — широкоплечий, бородатый и горбоносый человек средних лет, сильно седой.
Поэтому, когда Евсей видел, что Яшка идёт драться, Старик бросался на землю, крепко, как мог, сжимал своё
тело в ком, подгибая колени к животу, закрывал лицо и голову руками и молча отдавал бока и спину под кулаки
брата.
То был номерной Гаврило. Очевидно, он наблюдал в какую-нибудь щель и имел настолько верное понятие насчет ценности Прокоповых слез, что, когда Прокоп, всхлипывая и указывая на мое бездыханное
тело, сказал:"Вот,
брат Гаврилушко (прежде он никогда не называл его иначе, как Гаврюшкой), единственный друг был на земле — и тот помер!" — то Гаврило до такой степени иронически взглянул на него, что Прокоп сразу все понял.
Она знает, что наш
брат всё врет о высоких чувствах — ему нужно только
тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит.
— И я скажу то же самое, — примолвил Зарядьев, закуривая новую трубку табаку. — Мне случалось видеть трусов в деле — господи боже мой! как их коробит, сердечных! Ну, словно душа с
телом расстается! На войне наш
брат умирает только однажды; а они, бедные, каждый день читают себе отходную. Зато уж в мирное время… тьфу ты, пропасть! храбрятся так, что и боже упаси!
Но сквозь туман в голове и усталость отравленного, измотанного
тела, он, присматриваясь к
брату, испытывал всё более сложное чувство, смесь зависти и уважения, скрытой насмешливости и вражды.
Потом, раскинув руки, свалился на бок, замер, открыв окровавленный, хрипящий рот; на столе у постели мигала свеча, по обезображенному
телу ползали тени, казалось, что Алексей всё более чернеет, пухнет. В ногах у него молча и подавленно стояли
братья, отец шагал по комнате и спрашивал кого-то...
Но
брат, должно быть, не слышал его слов, оглушённый своими мыслями; он вдруг тряхнул угловатым
телом, точно просыпаясь; ряса потекла с него чёрными струйками, кривя губы, он заговорил очень внятно и тоже как будто сердясь...
Изливал он елей и возжигал курение Изиде и Озири-су египетским,
брату и сестре, соединившимся браком еще во чреве матери своей и зачавшим там бога Гора, и Деркето, рыбообразной богине тирской, и Анубису с собачьей головой, богу бальзамирования, и вавилонскому Оанну, и Дагону филистимскому, и Арденаго ассирийскому, и Утсабу, идолу ниневийскому, и мрачной Кибелле, и Бэл-Меродоху, покровителю Вавилона — богу планеты Юпитер, и халдейскому Ору — богу вечного огня, и таинственной Омороге — праматери богов, которую Бэл рассек на две части, создав из них небо и землю, а из головы — людей; и поклонялся царь еще богине Атанаис, в честь которой девушки Финикии, Лидии, Армении и Персии отдавали прохожим свое
тело, как священную жертву, на пороге храмов.
Злобный Сет заманил своего
брата, божественного Озириса, на пиршество, хитростью заставил его лечь в роскошный гроб и, захлопнув над ним крышку, бросил гроб вместе с
телом великого бога в Нил.
В противность
брату, которого он даже после его смерти величал французским философом, а иногда просто чудаком, Семен Матвеич почти постоянно говорил по-русски, громко, речисто, и то и дело хохотал, причем совершенно закрывал глаза и неприятно трясся всем
телом, точно злость его колотила.
— А, Максим… и котомка с ним! — скаламбурил Коновалов, увидав меня. — Ну-ка, книжник и фарисей, — тяпни! Я,
брат, окончательно спрыгнул с рельс. Шабаш! Пропиться хочу до волос… Когда одни волосы на
теле останутся — кончу. Вали и ты, а?
Можно было думать, что именно Коновалов, а не Фролка — родной
брат Разину. Казалось, что какие-то узы крови, неразрывные, не остывшие за три столетия, до сей поры связывают этого босяка со Стенькой и босяк со всей силой живого, крепкого
тела, со всей страстью тоскующего без «точки» духа чувствует боль и гнев пойманного триста лет тому назад вольного сокола.
Она рассказала, что вскоре после того, как пали у нее две коровы, рыжонка и белянка, кузнец Дрон перестал таскаться по деревне, и объясняла чудо тем, что
брат тогдашнего старосты, Силантий, раздосадованный, вероятно, ночными проказами кузнеца и желая вконец отвадить беду, раскопал его могилу, положил
тело грешника ничком и вбил ему в спину длинный-предлинный осиновый кол.
У Марьи, жены
брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены
брата Дениса, ушедшего в солдаты, — двое; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие
тела, которые шевелились на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел, с какою жадностью старик и бабы ели черный хлеб, макая его в воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще с семьей, — напрасно!
Смерть родителей и честное предание их
тела земли не доставили Степану Степановичу столько беспокойств и сердечных мук, как приезд
брата; он вообще не отличался храбростью,
брата же он особенно боялся.
— У нее,
брат, душа не по
телу…
«
Тело есть великий разум, это — множественность, объединенная одним сознанием. Лишь орудием твоего
тела является и малый твой разум, твой «ум», как ты его называешь, о,
брат мой, — он лишь простое орудие, лишь игрушка твоего великого разума».
Дикий осел увидал ручного осла, подошел к нему и стал хвалить его жизнь: как и телом-то он гладок и какой ему корм сладкий. Потом, как навьючили ручного осла, да как сзади стал погонщик подгонять его дубиной, дикий осел и говорит: «Нет,
брат, теперь не завидую, — вижу, что твое житье тебе соком достается».
Он ведь не подчинил нашей души ни родителям нашим, ни
братьям, ни богатству, ни
телу нашему, ни смерти.
Главное в учении Христа это то, что он всех людей признавал
братьями. Он видел в человеке
брата и потому любил всякого, кто бы он ни был и какой бы он ни был. Он смотрел не на внешнее, а на внутреннее. Он не смотрел на
тело, а сквозь наряды богатого и лохмотья нищего видел бессмертную душу. В самом развращенном человеке он видел то, что могло этого самого падшего человека превратить в самого великого и святого человека, такого же великого и святого, каким был он сам.
С этого и надо начать: надо отрешиться от всего того, что нам не принадлежит, отрешиться настолько, чтобы оно не было нашим хозяином, отрешиться от всего, что нужно
телу, отрешиться от любви к богатству, к славе, к должностям, почестям, отрешиться от своих детей, жены,
братьев. Надо сказать себе, что всё это не твоя собственность.
Не лучше ли радоваться тому, что бог дал нам власть не огорчаться тем, что с нами случается помимо нашей воли, и благодарить его за то, что он подчинил нашу душу только тому, что в нашей власти — нашему разуму. Он ведь не подчинил нашей души ни родителям нашим, ни
братьям, ни богатству, ни
телу нашему, ни смерти. Он, по благости своей, подчинил ее одному тому, что от нас зависит — нашим мыслям.
Другой персиянин, как две капли воды похожий на первого юношу, очевидно, его старший
брат, с силой наносил себе раны кинжалом, но ни одной капли крови не проступало на его смугло-бронзовом
теле.
По завету преподобного,
братия предала его
тело земле возле Святого ключа и над могилой поставила часовенку.
«Позади твоих мыслей и чувств,
брат мой, стоит могучий повелитель, неведомый мудрец, — он называется Сам. В твоем
теле живет он, он — твое
тело».
«Вы должны не переучиваться, не переучивать, но только сказать «прости» своему собственному
телу — и замолчать… Верьте,
братья мои! Это —
тело, которое отчаялось в
теле, это —
тело, которое отчаялось в земле». Так говорил Заратустра.
«Орудием твоего
тела является и твой малый разум,
брат мой, твой «дух», как ты его называешь, — маленькое орудие и игрушка твоего великого разума».
—
Братья мои, слушайтесь лучше голоса здорового
тела: это более честный и более чистый голос.
Дрожь пробежала по
телу девочки. О! Она не вынесет побоев; y неё от них и то все
тело ноет и болит, как разбитое. Она вся в синяках и рубцах от следов плетки, и новые колотушки и удары доконают ее. А ей, Тасе, так хочется жить, она еще такая маленькая, так мало видела жизни, ей так хочется повидать дорогую маму, сестру,
брата, милую няню, всех, всех, всех. Она не вынесет нового наказания! Нет, нет, она не вынесет его и умрет, как умер Коко от удара Розы.