Неточные совпадения
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом
с толстяком. Самгин
заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой
в зубах. Рыжий офицер стоял рядом
с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Открыл форточку
в окне и, шагая по комнате,
с папиросой
в зубах,
заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы
в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное
в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку.
В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
Она отошла от него, увидав своих знакомых, а Самгин, оглянувшись,
заметил у дверей
в буфет Лютова во фраке,
с папиросой
в зубах,
с растрепанными волосами и лицом
в красных пятнах.
В улицах, образованных телегами, толпились люди всякого звания, возраста и вида: барышники,
в синих кафтанах и высоких шапках, лукаво высматривали и выжидали покупщиков; лупоглазые, кудрявые цыгане метались взад и вперед, как угорелые, глядели лошадям
в зубы, поднимали им ноги и хвосты, кричали, бранились, служили посредниками,
метали жребий или увивались около какого-нибудь ремонтера
в фуражке и военной шинели
с бобром.
Яков зарылся у себя
в карманах, достал грош и
наметил его
зубом. Рядчик вынул из-под полы кафтана новый кожаный кошелек, не торопясь распутал шнурок и, насыпав множество мелочи на руку, выбрал новенький грош. Обалдуй подставил свой затасканный картуз
с обломанным и отставшим козырьком; Яков кинул
в него свой грош, рядчик — свой.
Ганя только скрипел про себя
зубами; он хотя был и желал быть почтительным к матери, но
с первого шагу у них можно было
заметить, что это большой деспот
в семействе.
Лаврецкий уже накануне
с сожалением
заметил в нем все признаки и привычки застарелой бедности: сапоги у него были сбиты, сзади на сюртуке недоставало одной пуговицы, руки его не ведали перчаток,
в волосах торчал пух; приехавши, он и не подумал попросить умыться, а за ужином ел, как акула, раздирая руками мясо и
с треском перегрызая кости своими крепкими черными
зубами.
— Да, не все, — вздохнув и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние и думать-то, и рассуждать не умели, да и не
смели,
в том некоторые из нынешних
с старшими
зуб за
зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают и никем и ничем не дорожат.
Вечером
в тот же день — за одним столом
с Ним,
с Благодетелем — я сидел (впервые)
в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину.
В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и улыбалась. Я
заметил, что у ней острые и очень белые
зубы и что это красиво.
В первые минуты на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку
в таком положении; но
в то время, как ему приносят носилки, и он сам на здоровый бок ложится на них, вы
замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят,
зубы сжимаются, голова
с усилием поднимается выше, и
в то время, как его поднимают, он останавливает носилки и
с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!»
В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию.
По левую его сторону,
в изношенном сюртуке,
с видом глубочайшего смирения, сидел человек лет пятидесяти;
в зубах держал он перо, а на длинном его носе едва умещались… как бы вам сказать?.. не
смею назвать очками эти огромные клещи со стеклами,
в которых был ущемлен осанистый нос сего господина.
— Крику — не верь, слезам — не верь. — Она, пошатываясь, вылезла из комнаты, оставив за собою пьяный запах, а Петром овладел припадок гнева, — сорвав
с ног сапоги, он
метнул их под кровать, быстро разделся и прыгнул
в постель, как на коня, сцепив
зубы, боясь заплакать от какой-то большой обиды, душившей его.
Я сидел вечером у него
в кабинете, уныло пил чай
с лимоном, ковыряя скатерть, наконец не вытерпел и обиняками повел туманную фальшивую речь: что вот,
мол… бывают ли такие случаи… если кто-нибудь рвет
зуб… и челюсть обломает… ведь гангрена может получиться, не правда ли?..
А будь у него этих Захаров во сто,
в тысячу раз больше — он бы не встречал себе противодействий и приучился бы довольно
смело поддавать
в зубы каждому,
с кем случится иметь дело.
Мужик, брюхом навалившись на голову своей единственной кобылы, составляющей не только его богатство, но почти часть его семейства, и
с верой и ужасом глядящий на значительно-нахмуренное лицо Поликея и его тонкие засученные руки, которыми он нарочно жмет именно то место, которое болит, и
смело режет
в живое тело,
с затаенною мыслию: «куда кривая не вынесет», и показывая вид, что он знает, где кровь, где материя, где сухая, где мокрая жила, а
в зубах держит целительную тряпку или склянку
с купоросом, — мужик этот не может представить себе, чтоб у Поликея поднялась рука резать не зная.
Потом, по выбору доктора Шевырева, поет белокурая пожилая цыганка
с истощенным лицом и огромными расширенными глазами — поет о соловье, о встречах
в саду, о ревности и молодой любви. Она беременна шестым ребенком, и тут же стоит ее муж, высокий рябой цыган
в черном сюртуке и
с подвязанными
зубами, и аккомпанирует ей на гитаре. О соловье, о лунной ночи, о встречах
в саду, о молодой красивой любви поет она, и ей также верят, не
замечая ни тяжелой беременности ее, ни истощенного старого лица.
Цирельман сел на кровати и тут только
заметил, что его жена тоже сидит и смотрит
в окно. Она была без парика, который носят все правоверные замужние еврейки, — коротковолосая и растрепанная,
с голыми руками и шеей, и лицо ее
в темноте показалось Гершу чужим, незнакомым и поразительно белым. И он слышал, как рядом
с ним
зубы у его жены колотились друг о друга мелкой и частой дробью.
«Усы легли на плечи и смешались
с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе
с конем. Стоит весь, как
в крови,
в огне костра и сверкает
зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто
заметил, что и я тоже живу на белом свете!
— И я не видел… не понимал! — говорил он сквозь сжатые
зубы, потрясая около своего лица одним кулаком и
с таким выражением, как будто ему наступили на мозоль. — Я не
замечал, что он ездит каждый день, не
заметил, что он сегодня приехал
в карете! Зачем
в карете? И я не видел! Колпак!
Щербук. Обидно-с… Вашего супруга на руках носил, когда он еще под стол пешком ходил… Я от него знак имею и знак сей
в могилу унесу. (Открывает рот.) В-во!
Зуба нет!
Замечаете?
Она важно и нехотя, точно не
замечая Гусева, подплывает под него, и он опускается к ней на спину, затем она поворачивается вверх брюхом, нежится
в теплой, прозрачной воде и лениво открывает пасть
с двумя рядами
зубов.
Александра Михайловна, стиснув
зубы, смотрела на его красное, потное лицо. Три недели назад Василий Матвеев ущипнул ее
в руку около плеча, и она сурово оттолкнула его. «Ишь, недотрога какая выискалась!» — ядовито
заметил он и
с тех пор стал во всем теснить. Только ту неделю, когда Александра Михайловна напоила его кофеем, он был немножко ласковее.
Во главе невидимых товарищей я одним махом вскочил на высоко взлетавшие качели. Галера села на
мель.
С ножом
в зубах я бросился к венецианской красавице.
А на больших слонах по двенадцати человек, да на всяком по два прапорца, [Знамя.] к
зубьям повязаны великие
мечи по кентарю, [Quintal, вес.] а к рылу великие железные гири; промеж ушей сидит человек
в доспехах,
с крюком железным, которым его правит.
И денщику тошно. Известно, барину туго — слуга
в затылке скребет. Принесешь — криво, унесешь — косо. Хоть на карачках ходи. Да и Кушка-пес одолевать стал. Небельные ножки
с одинокой скуки грызть начал, гад курносый. Денщику взбучка, а пес
в углу
зубы скалит, смеется — на него и
моль не сядет, собачка привилегированная. Ладно, думает Митрий. Попадется быстрая вошка на гребешок. Дай срок.
В таких или приблизительно
в подобных сему размышлениях офицеры, мало унывая, потянулись к квартире своего старшего товарища и вступили
в его просторную, но низенькую залу,
в малороссийском домике,
смело; но тут сразу же
заметили, что дело что-то очень неладно. Ротмистр их не встречает запанибрата —
в полосатом канаусовом архалуке,
с трубкой
в зубах, а двери
в его кабинет заперты, — пока, значит, все соберутся, тогда он и выйдет и заговорит ко всем разом…