Неточные совпадения
Она
с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких
полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь
по плечам, не
горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд
с полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что
по щеке у ней медленно тянется слеза…
С одной стороны Волга
с крутыми берегами и Заволжьем;
с другой — широкие
поля, обработанные и пустые, овраги, и все это замыкалось далью синевших
гор.
С третьей стороны видны села, деревни и часть города. Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купанья, пробегает
по телу дрожь бодрости.
Еду я все еще
по пустыне и долго буду ехать: дни, недели, почти месяцы. Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь, так однообразно тянутся дни за днями, мелькают станции за станциями, стелются бесконечные снежные
поля, идут
по сторонам Лены высокие
горы с красивым лиственничным лесом.
Взгляд не успевал ловить подробностей этой большой, широко раскинувшейся картины. Прямо лежит на отлогости
горы местечко,
с своими идущими частью правильным амфитеатром, частью беспорядочно перегибающимися
по холмам улицами,
с утонувшими в зелени маленькими домиками,
с виноградниками,
полями маиса,
с близкими и дальними фермами,
с бегущими во все стороны дорогами. Налево
гора Паарль, которая, картинною разнообразностью пейзажей, яркой зеленью, не похожа на другие здешние
горы.
Робок, наг и дик скрывался
Троглодит в пещерах скал,
По полям номад скитался
И
поля опустошал.
Зверолов,
с копьем, стрелами,
Грозен бегал
по лесам…
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
Олентьев и Марченко не беспокоились о нас. Они думали, что около озера Ханка мы нашли жилье и остались там ночевать. Я переобулся, напился чаю, лег у костра и крепко заснул. Мне грезилось, что я опять попал в болото и кругом бушует снежная буря. Я вскрикнул и сбросил
с себя одеяло. Был вечер. На небе
горели яркие звезды; длинной полосой протянулся Млечный Путь. Поднявшийся ночью ветер раздувал пламя костра и разносил искры
по полю.
По другую сторону огня спал Дерсу.
Золотистым отливом сияет нива; покрыто цветами
поле, развертываются сотни, тысячи цветов на кустарнике, опоясывающем
поле, зеленеет и шепчет подымающийся за кустарником лес, и он весь пестреет цветами; аромат несется
с нивы,
с луга, из кустарника, от наполняющих лес цветов; порхают
по веткам птицы, и тысячи голосов несутся от ветвей вместе
с ароматом; и за нивою, за лугом, за кустарником, лесом опять виднеются такие же сияющие золотом нивы, покрытые цветами луга, покрытые цветами кустарники до дальних
гор, покрытых лесом, озаренным солнцем, и над их вершинами там и здесь, там и здесь, светлые, серебристые, золотистые, пурпуровые, прозрачные облака своими переливами слегка оттеняют
по горизонту яркую лазурь; взошло солнце, радуется и радует природа, льет свет и теплоту, аромат и песню, любовь и негу в грудь, льется песня радости и неги, любви и добра из груди — «о земля! о нега! о любовь! о любовь, золотая, прекрасная, как утренние облака над вершинами тех
гор»
В тех местах, где болот мало или они бывают залиты
полою водою и стоят сплошными лужами, как большие озера, — дупел и, бекасы и гаршнепы очень любят держаться большими высыпками на широко разлившихся весенних потоках
с гор, которые, разбегаясь
по отлогим долинам или ровным скатам, едва перебираются
по траве, отчего луговина размокает, как болото.
Путешествие наше близилось к концу. Сплошная тайга кончилась и начались перелески, чередующиеся
с полянами.
С высоты птичьего
полета граница тайги,
по выходе в долину Амура, представляется в виде ажурных кружев. Чем ближе к
горам, тем они казались плотнее, и чем ближе к Амуру, тем меньше было древесной растительности и больше луговых пространств. Лес как-то разбился на отдельные куртины, отошедшие в стороны от Хунгари.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но
с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и
горы, так захотелось побегать
с Суркой
по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал
с мыслию о Сергеевке.
Находя во мне живое сочувствие, они
с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать мне: как сначала обтают
горы, как побегут
с них ручьи, как спустят пруд, разольется
полая вода, пойдет вверх
по полоям рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами; как прилетит летняя птица, запоют жаворонки, проснутся сурки и начнут свистать, сидя на задних лапках
по своим сурчинам; как зазеленеют луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи…
На
полу разостлан белый холст, а стены гладко выструганы; горница разделена перегородкой, за которой виднелась кровать
с целою
горой перин и подушек и
по временам слышался шорох.
Сотни свежих окровавленных тел людей, за 2 часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний,
с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном
полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей
с проклятиями и молитвами на пересохших устах — ползали, ворочались и стонали, — одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном
полу перевязочного пункта; а всё так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман
с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки
по светло-лазурному горизонту, и всё так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
Вот и мы трое идем на рассвете
по зелено-серебряному росному
полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых
гор, над белым Нижним Новгородом, в холмах зеленых садов, в золотых главах церквей, встает не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет
с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягченные росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» — гвоздика…
Жандармский ключ бежал
по дну глубокого оврага, спускаясь к Оке, овраг отрезал от города
поле, названное именем древнего бога — Ярило. На этом
поле,
по семикам, городское мещанство устраивало гулянье; бабушка говорила мне, что в годы ее молодости народ еще веровал Яриле и приносил ему жертву: брали колесо, обвертывали его смоленой паклей и, пустив под
гору,
с криками,
с песнями, следили — докатится ли огненное колесо до Оки. Если докатится, бог Ярило принял жертву: лето будет солнечное и счастливое.
Молчание. Опять поклоны. Неугасимая лампада
горит неровным пламенем, разливая кругом колеблющийся неверный свет. Желтые полосы света бродят
по выбеленному потолку, на мгновение выхватывают из темноты угол старинной печи и, скользнув
по полу, исчезают. Нюша долго наблюдает эту игру света, глаза у ней слипаются, начинает клонить ко сну, но она еще борется
с ним, чтобы чуточку подразнить строгую бабушку.
Уж
с утра до вечера и снова
С вечера до самого утра
Бьется войско князя удалого,
И растет кровавых тел
гора.
День и ночь над
полем незнакомым
Стрелы половецкие свистят,
Сабли ударяют
по шеломам,
Копья харалужные трещат.
Мертвыми усеяно костями,
Далеко от крови почернев,
Задымилось
поле под ногами,
И взошел великими скорбями
На Руси кровавый тот посев.
Она была очень длинная; потолок ее был украшен резным деревом;
по одной из длинных стен ее стоял огромный буфет из буйволовой кожи,
с тончайшею и изящнейшею резною живописью; весь верхний ярус этого буфета был уставлен фамильными кубками, вазами и бокалами князей Григоровых; прямо против входа виднелся,
с огромным зеркалом, каррарского мрамора […каррарский мрамор — белый мрамор, добываемый на западном склоне Апеннинских
гор.] камин, а на противоположной ему стене были расставлены на малиновой бархатной доске, идущей от
пола до потолка, японские и севрские блюда; мебель была средневековая, тяжелая, глубокая,
с мягкими подушками; посредине небольшого, накрытого на несколько приборов, стола красовалось серебряное плато, изображающее, должно быть, одного из мифических князей Григоровых, убивающего татарина;
по бокам этого плато возвышались два чуть ли не золотые канделябра
с целым десятком свечей; кроме этого столовую освещали огромная люстра и несколько бра
по стенам.
Про свое собственное училище барон сказал, что оно пока еще зерно, из которого, может быть, выйдет что-нибудь достойное внимания общества; себя при этом он назвал сеятелем, вышедшим в
поле с добрыми пожеланиями, которые он надеется привести к вожделенному исполнению
с помощию своих добрых и уважаемых сослуживцев, между которыми барон как-то
с особенною резкостью в похвалах указал на избранную им начальницу заведения, г-жу Петицкую, добродетели которой,
по его словам, как светоч, будут
гореть перед глазами ее юных воспитанниц.
— Он самый, барин. Да еще Горчак
с Разбойником… Тут нашему брату сплавщику настоящее
горе. Бойцы щелкают наши барочки, как бабы орехи.
По мерной воде еще ничего, можно пробежать, а как за пять аршин перевалило — тут держись только за землю. Как в квашонке месит… Непременно надо до Кумыша схватиться и обождать малость, покамест вода спадет хоть на пол-аршина.
Охотник, поездив несколько времени
по горам и
полям и не найдя нигде зайцев, сделал соображение, что они все лежат в лесу; а как на беду он взял
с собой ружье, то, подъехав к лесу, привязал на опушке лошадь к дереву, посадил ястреба на толстый сучок, должник привязал к седлу, а сам отправился стрелять в лес зайцев.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та,
с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой
полет по этой горке, и я знаю, что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое
горе у тебя будет вскоре, если ты любила меня…
— Мировой проснулся ночью-то, — объяснял Филька, — в избе темень, душа
горит, вот он пополз
по полу-то, да и нашел ковш… думает — вода и давай пить! После его рвало-рвало
с помоев-то, а Ястребок катается, хохочет над ним.
Чалый мерин, которому дозволено гулять в саду
по дряхлости лет и за заслуги, оказанные еще в юности,
по случаю секретных поездок верхом верст за шесть, за пять, в самую глухую полночь и во всевозможную погоду, — чалка этот вдруг заржал; это значит, слышит лошадей — такой уж конь табунный, жив-сгорел
по своем брате; значит, это
с поля едут.
Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь,
по всему
полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и
с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро:
сгорел совсем;
сгорел сам собою.
Цирельман и его жена Этля — старая не
по летам женщина, изможденная
горем и голодной, бродячей жизнью — были бездетны. Они жили на краю местечка, снимая угол у вдовы сапожника, которая, в свою очередь, нанимала за два рубля целую комнату, переделанную из яичного склада. В огромной и пустой, как сарай, комнате, вымазанной голубой известкой, стояли прямо на земляном
полу не отгороженные никакими занавесками две кровати: у одной стены помещалась вдова
с четырехлетней девочкой, а у другой — Цирельман
с женой.
Кузьма Васильевич вслед за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без окон, обитой
по стенам и
по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые свечи
горели на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом
с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки,
с красною кистью на конце, висели близ изголовья.
В самом деле место тут каменистое. Белоснежным кварцевым песком и разноцветными гальками усыпаны отлогие берега речек, а на
полях и
по болотам там и сям торчат из земли огромные валуны гранита. То осколки Скандинавских
гор, на плававших льдинах занесенные сюда в давние времена образования земной коры. За Волгой иное толкуют про эти каменные громады: последние-де русские богатыри, побив силу татарскую, похвалялись здесь бой держать
с силой небесною и за гордыню оборочены в камни.
Середи холмов, ложбин и оврагов, середь золотистых
полей и поросших кудрявым кустарником пригорков, меж тенистых рощ и благовонных сенных покосов, верстах в пятидесяти от Волги, над сонной, маловодной речкой,
по пологому склону
горы больше чем на версту вытянулась кострикой и пеньковыми оческами заваленная улица
с тремя сотнями крестьянских домов. Дома все большие, высокие, но чрезвычайно тесно построенные. Беда, ежели вспыхнет пожар, не успеют оглянуться, как все село дотла погорит.
По чистому, глубоко синему небу плыли белые облака. Над сжатыми
полями большими стаями носились грачи и особенно громко, не по-летнему, кричали. Пролетка взъехала на
гору. Вдали, на конце равнины, среди густого сада серел неуклюжий фасад изворовского дома
с зеленовато-рыжею, заржавевшею крышею.
С странным чувством, как на что-то новое, Токарев смотрел на него.
Они пошли
по коридору. Варвара Васильевна тихо открыла дверь в арестантскую. В задней ее половине, за решеткою, сидел на
полу больной.
По эту сторону стоял больничный служитель Иван — бледный,
с широко открытыми глазами. Маленькая лампочка
горела на стене. Варвара Васильевна шепотом спросила служителя...
Запад уже не
горел золотом. Он был покрыт ярко-розовыми, клочковатыми облаками, выглядевшими, как вспаханное
поле.
По дороге гнали стадо; среди сплошного блеянья овец слышалось протяжное мычанье коров и хлопанье кнута. Мужики, верхом на устало шагавших лошадях,
с запрокинутыми сохами возвращались
с пахоты. Сергей Андреевич свернул в переулок и через обсаженные ивами конопляники вышел в
поле. Он долго шел
по дороге, понурившись и хмуро глядя в землю. На душе у него было тяжело и смутно.
А Венцель, как назло, не выходил у меня из головы, да и только. Даже он стал мне сниться. Мы
с ним все лазили
по Мероницким
горам и чего-то скрывались от швабов.
Поля были не только сухи, но жарки, и Венцель то здесь, то там припадал к земле, прикладывал ладони к пыльному щебню и шептал мне: «Пробуй! пробуй, как горячо!.. Как они там пылают! Нет, нигде нет таких камней!»
Года через два, в начале сентября, мне снова пришлось быть в этих местах. Я ехал в телеге
с одним дернопольским парнем, Николаем. Небо было в тучах, на
полях рыли картошку, заросшие полынью межи тянулись через бурые, голые жнивья. На Беревской
горе мы нагнали высокого, худого и лохматого старика. Он медленно шел
по дороге, опираясь на длинную палку-посох. Заслышав телегу, старик посторонился и обратил к нам худое, продолговатое лицо.
Несколько молодежи сначала обступили пустырь, где все же,
по их понятиям, жил «колдун», но увидав молодого парня, видимо, того же искусника, который устроил
гору, осмелились подойти поближе, познакомились
с хозяином и мало-помалу пустырь, особенно
по праздникам, представлял оживленное зрелище, где молодежь обоего
пола с визгом и криком в запуски каталась
с горы.
С крутой
горы Кукушкину надо было спуститься на мост.
По ту сторону реки, за рядом дымовых труб города, выпускавших густые, белые и прямые столбы дыма, виднелось далекое белое
поле, сверкавшее на солнце. Несмотря на даль, видна была дорога и на ней длинный, неподвижный обоз. Направо синеватой дымкой поднимался лес. При виде чистого снежного
поля бурный и горький протест
с новой силой прилил к беспокойной голове Кукушкина. «А ты тут сиди!» — со злобой, не то
с отчаянием подумал он.
Несется
по всем улицам,
горы насыпала, все карнизы и стены побелила — стоят дома
с белыми глазами, как промороженные судаки; и словно нет никакого города, а стоят эти дома нелепой шеренгой посередь чистого снежного
поля.