Неточные совпадения
— А вот другой Дон-Кишот просвещенья: завел школы! Ну, что, например, полезнее человеку, как знанье грамоты? А ведь как распорядился? Ведь ко мне приходят
мужики из его деревни. «Что это, говорят, батюшка, такое?
сыновья наши совсем от рук отбились, помогать в работах не хотят, все в писаря хотят, а ведь писарь нужен один». Ведь вот что вышло!
Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он несчастный
сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто
мужик и лентяй.
Однажды, в его присутствии, Василий Иванович перевязывал
мужику раненую ногу, но руки тряслись у старика, и он не мог справиться с бинтами;
сын ему помог и с тех пор стал участвовать в его практике, не переставая в то же время подсмеиваться и над средствами, которые сам же советовал, и над отцом, который тотчас же пускал их в ход.
— Хлопоты у меня большие с
мужиками в нынешнем году, — продолжал Николай Петрович, обращаясь к
сыну. — Не платят оброка. [Оброк — более прогрессивная по сравнению с барщиной денежная форма эксплуатации крестьян. Крестьянин заранее «обрекался» дать помещику определенную сумму денег, и тот отпускал его из имения на заработки.] Что ты будешь делать?
А под Иванов день еще три
мужика ушли: Лаптев, Балочов, да особо ушел Васька, кузнецов
сын.
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег спать, а проснувшись, объявил, что ему ехать не следует, что есть
мужик Шеин, который живет особняком, на юру, что очередь за его
сыновьями, но он богат и все отделывается. Я послал за Шеиным, но он рапортовался больным. Что делать? вооружиться терпением, резигнацией? так я и сделал. Я прожил полторы сутки, наконец созвал ямщиков, и Шеина тоже, и стал записывать имена их в книжку. Они так перепугались, а чего — и сами не знали, что сейчас же привели лошадей.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и
сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Повар приехал несколькими минутами ранее нас и, по-видимому, уже успел распорядиться и предупредить кого следовало, потому что при самом въезде в околицу встретил нас староста (
сын бурмистра), дюжий и рыжий
мужик в косую сажень ростом, верхом и без шапки, в новом армяке нараспашку.
— Зачем я к нему пойду?.. За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и за себя оброку не взнес… Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего… Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя голова! (
Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…
Тем не менее на первый раз она решилась быть снисходительною. Матренку сослали на скотную и, когда она оправилась, возвратили в девичью. А приблудного
сына окрестили, назвали Макаром (всех приблудных называли этим именем) и отдали в деревню к бездетному
мужику «в дети».
— А затем, сватушка, что три
сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя поминали… Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а
мужик весь хлеб на базары свез. По деревням везде ситцы да самовары пошли… Ослабел
мужик. А тут водкой еще его накачивают… Все за легким хлебом гонятся да за своим лакомством. Что только и будет!..
— Что
мужики, что бабы — все точно очумелые ходят. Недалеко ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты на старости лет… От жадности и с
сыном вздорила, а теперь оба плакать будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно… Ушел бы куда глаза глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый
мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина
сына Илюшки, который косился на
мужика в красной рубахе.
Усидели на местах только груздевские приказчики — Илюшка, торговавший красным товаром, бывший казачок Тишка и старший
сын Основы, степенный и молчаливый
мужик Степан, промышлявший разным харчем, мукой и солью.
Старший
сын, Федор, был смирный и забитый
мужик, не могший служить опорой дому в качестве большака.
Все служебное время года он читал дела, обрабатывал свои «мнения» да исподтишка любовался
сыном Сержем, только что перешедшим во второй курс университета, а летом подбивал дорожки в саду своей подмосковной, лечил гомеопатиею баб и
мужиков да прививал оспу ребяткам, опять издали любуясь
сыном, поставленным матерью в положение совершенно независимое от семейства.
— Да ведь это
сын, ваше высокородие, того мужичка, который купил Парфенку-то в рекруты; вот ему это и не по нутру, что я говорю, — отвечал корявый
мужик. — Ну-те, черти, — крикнул он затем в окно другим понятым, стоявшим на улице, — подите, пособите покойницу-то вынуть из гроба.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на
сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев,
мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием
сына. — Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а
мужики едят свое, не мое.
— Ну, и
мужикам чтобы задельным, — подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем
сыну.
Отец эту девушку выдает замуж за
мужика, наказывает ее мать старуху, зачем она допустила свидание дочери с
сыном.
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и на него русский
мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос, идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего
сына…
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что
мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил
сына, он назвал
мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно говоря, производил он один.
Конечно, во всяком звании — свой сукин
сын, и всех
мужиков защищать я не согласен…
— Иной раз кажется — начнут они Пашу обижать, измываться над ним. Ах ты,
мужик, скажут, мужицкий ты
сын! Что затеял? А Паша — гордый, он им так ответит! Или — Андрей посмеется над ними. И все они там горячие. Вот и думаешь — вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь никогда!
Мать прислушивалась к спору и понимала, что Павел не любит крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и
мужиков добру учить надо. Она больше понимала Андрея, и он казался ей правым, но всякий раз, когда он говорил Павлу что-нибудь, она, насторожась и задерживая дыхание, ждала ответа
сына, чтобы скорее узнать, — не обидел ли его хохол? Но они кричали друг на друга не обижаясь.
Порою ей казалось, что широкоплечий, чернобородый
мужик и ее
сын, стройный, крепкий, — оба ослепли.
Но загадывать до весны далеко: как-нибудь изворачивались прежде, изворотимся и вперед. На то он и слывет в околотке умным и хозяйственным
мужиком. Рожь не удается, овес уродится. Ежели совсем неурожайный год будет, он кого-нибудь из
сыновей на фабрику пошлет, а сам в извоз уедет или дрова пилить наймется. Нужда, конечно, будет, но ведь крестьянину нужду знать никогда не лишнее.
Наконец он умирает. Умирает тихо, честно, почти свято. За гробом следует жена с толпою
сыновей, дочерей, снох и внучат. После погребенья совершают поминки, в которых участвует вся деревня. Все поминают добром покойника."Честный был, трудовой
мужик — настоящий хрестьянин!"
Крепкий, белый парень, кудрявый, с ястребиным носом и серыми, умными глазами на круглом лице, Фома был не похож на
мужика, — если бы его хорошо одеть, он сошел бы за купеческого
сына из хорошей семьи. Это был человек сумрачный, говорил мало, деловито. Грамотный, он вел счета подрядчика, составлял сметы, умел заставить товарищей работать успешно, но сам работал неохотно.
— Вот все говорят друг другу: не умеешь жить, —
мужики, матросы, тетка Матрена —
сыну; а что надо уметь?
Четыре казака ехали за ним: Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, — тот самый, который продал порох Гамзале; Игнатов, отслуживающий срок, немолодой человек, здоровый
мужик, хваставшийся своей силой; Мишкин, слабосильный малолеток, над которым все смеялись, и Петраков, молодой, белокурый, единственный
сын у матери, всегда ласковый и веселый.
— Тятя, — звал его
сын, — иди на завод,
мужики кличут!
У него было три
сына: меньшой, думая, что он один не спасет его, принялся кричать, рвать на себе волосы и призывать на помощь всех проходящих; между тем
мужик выбился из сил, и когда старший
сын бросился спасать его, то насилу вытащил из воды и чуть было сам не утонул с ним вместе.
Дымов,
сын зажиточного
мужика, жил в свое удовольствие, гулял и не знал горя, но едва ему минуло двадцать лет, как строгий, крутой отец, желая приучить его к делу и боясь, чтобы он дома не избаловался, стал посылать его в извоз, как бобыля-работника.
Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская женщина, которая с плачем жаловалась на свекора, будто бы хотевшего убить ее; тут были два брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и с отчаянной злобой смотревшие друг на друга; тут был и небритый седой дворовый, с дрожащими от пьянства руками, которого
сын его, садовник, привел к барину, жалуясь на его беспутное поведение; тут был
мужик, выгнавший свою бабу из дома за то, что она целую весну не работала; тут была и эта больная баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего не говоря, сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…
— Теперь старик большего
сына, Карпа, слыхать, хочет хозяином в дому поставить. Стар, мол, уж стал; мое дело около пчел. Ну Карп-то и хороший
мужик,
мужик аккуратный, а всё далеко против старика хозяином не выйдет. Уж того разума нету!
— А! Митрия Иваныча
сын, видно… Этого держись, компания хорошая… Митрий — умный
мужик… коли
сын в него — это ладно! Вот другой-то… Ты, Фома, вот что: ты пригласи-ка их в воскресенье в гости к себе. Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь… Поглядим, какие они…
Из дядиной семьи, где он был принят и обласкан как
сын родной, Воронов очутился в казармах, под командой фельдфебеля, выкреста из евреев, и дядьки, вятского
мужика, заставлявшего своего «племяша» чистить сапоги и по утрам бегать в лавку и трактир с жестяным чайником за покупкой: «на две — чаю, на две — сахару и на копейку — кипятку».
— Мы, говорят, что? Мы
мужики, и задница у нас не купленная, а он генеральский
сын — это действительно говорят, но без всякого умысла, Василь Василич, а от души. Помните арестанта зарезанного? Как вам сказать — и не знаю, а ведь они его для Александра Иваныча зарезали.
— Ни минуты, ни секундочки! Пусть они, умные да талантливые, делают по-своему, а мы, бесталанные, двинем по низу, того-этого! Я
мужик, а ты мальчишка, ну и ладно, ну и пойдем по-мужичьему да по-ребячьему! Мать ты моя, земля ты моя родная, страдалица моя вековечная — земно кланяюсь тебе, подлец,
сын твой — подлец!
— А Михайла намедни спрашивал меня, правда ли, что барин с
сына женой живет. Я сказал, не знаю. Да и то, говорю, лучше с барином, чем с
мужиком.
Древний ткач Борис Морозов, маленький, хилый старичок, с восковым личиком, уютно спрятанным в седой, позеленевшей бороде, белый весь и вымытый, как покойник, встал, опираясь о плечо старшего
сына,
мужика лет шестидесяти, и люто кричал, размахивая костяной, без мяса, рукою...
— В живого такого
мужика — не верю! — упрямо говорила полуслепая Ольга, сидя рядом со снохой на диване, где возился и кричал её двухлетний
сын Платон. — Это нарочно выдумано, для примера…
Дознано было, что отец и старший
сын часто ездят по окрестным деревням, подговаривая
мужиков сеять лён. В одну из таких поездок на Илью Артамонова напали беглые солдаты, он убил одного из них кистенём, двухфунтовой гирей, привязанной к сыромятному ремню, другому проломил голову, третий убежал. Исправник похвалил Артамонова за это, а молодой священник бедного Ильинского прихода наложил эпитимью за убийство — сорок ночей простоять в церкви на молитве.
В словах жены он слышал, что она боится
сына, как раньше боялась керосиновых ламп, а недавно начала бояться затейливого кофейника, подарка Ольги: ей казалось, что кофейник взорвётся. Нечто близкое смешному страху матери пред
сыном ощущал пред ним и сам отец. Непонятен был юноша, все трое они непонятны. Что забавное находили они в дворнике Тихоне? Вечерами они сидели с ним у ворот, и Артамонов старший слышал увещевающий голос
мужика...
Прежде всего мне бросилась в глаза длинная фигура Никиты Зайца, растянутая по траве; руки были скручены назади, на лице виднелись следы свежей крови. Около него сидели два
мужика: один с черной окладистой бородой, другой — лысый; они тоже были связаны по рукам и все порывались освободиться. Около Никиты, припав головой к плечу
сына, тихо рыдала Зайчиха.
Мухоедов выпил рюмку водки, и мы вышли. Мухоедов побрел в завод, я вдоль по улице, к небольшому двухэтажному дому, где жил о. Егор. Отворив маленькую калитку, я очутился во дворе, по которому ходил молодой священник, разговаривая с каким-то
мужиком;
мужик был без шапки и самым убедительным образом упрашивал батюшку сбавить цену за венчание
сына.
— Отец Егор, развяжи ты мне руки, ради Христа! — взмолился
мужик. — Ведь страда наступает, до смерти
сына надо женить; ведь время-то теперь какое… а?
У старика всегда была склонность к семейной жизни, и он любил свое семейство больше всего на свете, особенно старшего сына-сыщика и невестку. Аксинья, едва вышла за глухого, как обнаружила необыкновенную деловитость и уже знала, кому можно отпустить в долг, кому нельзя, держала при себе ключи, не доверяя их даже мужу, щелкала на счетах, заглядывала лошадям в зубы, как
мужик, и всё смеялась или покрикивала; и, что бы она ни делала, ни говорила, старик только умилялся и бормотал...