Неточные совпадения
Русский обычай сватовства
считался чем-то безобразным, над ним смеялись все и сама княгиня.
— Немцы
считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы,
русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
Русское государство давно уже признано великой державой, с которой должны
считаться все государства мира и которая играет видную роль в международной политике.
Но славянофильская философия истории не хочет знать антиномичности России, она
считается только с одним тезисом
русской жизни.
Со мной
считались и церемонились вследствие моей известности, особенно известности за границей, среди христиан Запада, поддержавших
русское движение.
Пост Кусуннай, давно уже заброшенный, находится верст на сто севернее Мауки, у устья реки Кусунная, которая когда-то
считалась границею между
русскими и японскими владениями на Сахалине.]
Годом основания Корсаковского
считается 1869 год, но это справедливо лишь по отношению к нему как к пункту ссыльной колонии; на самом же деле первый
русский пост на берегу бухты Лососей был основан в 1853-54 гг.
Такова и вся наша
русская жизнь: кто видит на три шага вперед, тот уже
считается мудрецом и может надуть и оплести тысячи людей.
А наши няньки, закачивая детей, спокон веку причитывают и припевают: «Будешь в золоте ходить, генеральский чин носить!» Итак, даже у наших нянек чин генерала
считался за предел
русского счастья и, стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства.
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой
русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не
считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
— Вся
русская армия чтит память покойного вашего батюшки, а батальон, которым он командовал, и поныне
считается образцовым. Очень рад слышать, что вы идете по стопам достославного отца своего.
Но даже и в самые благоприятные минуты, которые удалось прожить
русскому обществу, ненавистничество никогда не
считалось чудовищным и позорным.
Решительно невозможно понять, почему появление
русского культурного человека в
русской деревне (если бы даже этот человек и не был местным обывателем)
считается у нас чем-то необыкновенным, за что надо вывертывать руки к лопаткам и вести к становому.
Переводы В.М. Лаврова сочинений Сенкевича и Ожешко
считались лучшими, печатались во многих номерах «
Русской мысли» за все долгие годы ее издания.
Эта наклонность к стишкам свела его с одним мрачным и как бы забитым чем-то товарищем, сыном какого-то бедного генерала, из
русских, и который
считался в заведении великим будущим литератором.
Всем
русским критикам всё значение проповеди Христа представлялось только в том, что она как будто им назло мешает известной деятельности, направленной против того, что ими в данную минуту
считается злом, так что выходило, что на принцип непротивления злу насилием нападали два противоположные лагеря: консерваторы потому, что этот принцип препятствовал их деятельности противления злу, производимому революционерами, их преследованиям и казням; революционеры же потому, что этот принцип препятствовал противлению злу, производимому консерваторами и их ниспровержению.
Он хотел посмотреть, что за народ сидит там, в глуби
русских трущоб, и
посчитаться, с кем там придется вести дело, если бы затеялась революция.
Так как вся революция, которая
считалась иными тогдашними нашими политиками столь необходимою и сбыточною и замышлялась будто бы на пользу тех великих форм
русской народной жизни, в которые был сентиментально влюблен и о которых мечтал и грезил Артур Бенни, то он, как боевой конь, ждал только призыва, куда бы ему броситься, чтобы умирать за народную общинную и артельную Россию, в борьбе ее с Россиею дворянскою и монархическою.
Раскаявшийся прощенный
русский эмигрант герценовской партии В. И. Кельсиев,
считаясь тогда в изгнании и именуясь «не осужденным государственным преступником», [Такое звание принадлежало не одному В. И. Кельсиеву, а его, в официальных бумагах, давали и покойному Алек.
Подсудимый Бенни
считался здесь английским подданным, а между тем правительственное учреждение, снабжавшее этого великобританского подданного Артура Бенни отпуском в Польшу для свидания с отцом его, подданным
русской короны, томашовским пастором, ни на одну минуту не остановилось перед разноподданностью этого отца с сыном!
Век Екатерины, перед которым они благоговели,
считался у них не только
русским, но даже
русскою стариною.
Во всех трех губерниях
считается до мильона крестьян и мещан мужеского пола. Если половина их отказалась от водки, то и тут выйдет 500 000 человек… Но, по всем известиям, в обществах трезвости гораздо более половины населения. С этим совершенно сходятся и сведения о количестве вина, проданного и оплаченного акцизом в Ковенской губернии. Вот что напечатано в 96 № «
Русского дневника» (8 мая...
К тому же внутренне давно уже приходилось
считаться с тяжелой болезнью
русского самодержавия и перспективой возможного его исчезновения с исторического горизонта и своего рода «беспоповства» в иерархии власти.].
Все это в Дерпте было немыслимо. Если мои товарищи по"Рутении", а позднее по нашему вольному товарищескому кружку, грешили против целомудрия, то это
считалось"приватным"делом, наружу не всплывало, так что я за все пять лет не знал, например, ни у одного товарища ни единой нелегальной связи, даже в самых приличных формах; а о женитьбе тогда никто и не помышлял, ни у немцев, ни у
русских. Это просто показалось бы дико и смешно.
Московские традиции и преданность Островскому представлял собою и Горбунов, которого я стал вне сцены видать у начальника репертуара Федорова, где он
считался как бы своим человеком. Как рассказчик — и с подмостков и в домах — он был уже первый увеселитель Петербурга. По обычаю того времени, свои народные рассказы он исполнял всегда в
русской одежде и непременно в красной рубахе.
А уже из Парижа я списался с редакцией газеты"
Русский инвалид". Редактора я совсем не знал. Это был полковник генерального штаба Зыков, впоследствии заслуженный генерал. Тогда газета
считалась весьма либеральной. Ее постоянными сотрудниками состояли уже оба «сиамских близнеца» тогдашнего радикализма (!) Суворин и Буренин как фельетонисты.
Другой покойник в гораздо большей степени мог бы
считаться если не изгнанником, то"
русским иностранцем", так как он с молодых лет покинул отечество (куда наезжал не больше двух-трех раз), поселился в Париже, пустил там глубокие корни, там издавал философский журнал, там вел свои научные и писательские работы; там завязал обширные связи во всех сферах парижского общества, сделался видным деятелем в масонстве и умер в звании профессора College de France, где занимал кафедру истории наук.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего
русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром,
считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
Все это было рассказано в печати г-жой Пешковой (она писала под фамилией Якоби), которая проживала тогда в Риме, ухаживала за ним и по возвращении моем в Петербург в начале 1871 года много мне сама рассказывала о Бенни, его болезни и смерти. Его оплакивала и та
русская девушка, женихом которой он долго
считался.
Кроме Атенея — клуба лондонской интеллигенции, одним из роскошных и популярных
считался Reform club с громким политическим прошедшим. Туда меня приглашали не раз. Все в нем, начиная с огромного атриума, было в стиле. Сервировка, ливреи прислуги, отделка салонов и читальни и столовых — все это первого сорта, с такой барственностью, что нашему брату,
русскому писателю, делалось даже немного жутко среди этой обстановки. Так живут только высочайшие особы во дворцах.
И тем разительнее выходил контраст между Подколесиным и Большовым. Такая бытовая фигура, уже без всякой комической примеси, появилась решительно в первый раз, и создание ее было делом совершенно нового понимания
русского быта, новой полосы интереса к тому, что раньше не
считалось достойным художественной наблюдательности.
Оба эти фельетониста
считались тогда очень радикальными и сотрудничали, кроме газеты Корша, Суворин — у Стасюлевича, а Буренин — в «Отечественных записках», которые печатали его сатирические вещи, направленные и на победителей Франции — пруссаков (одна сатира начиналась, помню, стихами «Как на выси валерьенской» — Mont Valerien), и на вождя
русского консерватизма — Каткова, и на педагогов школы его сотоварища Леонтьева.
Имя"Вейдевут"выбрал я неспроста. Род Боборыкиных ведет свое начало от Андрея Комбиллы (переиначенного
русскими XIII века в Кобылу), который пришел с дружиной при Симеоне Гордом и
считался потомком славянобалтийского короля Вейдевута. Н.Костомаров считал этого Вейдевута чем-то вроде легендарного Геркулеса поморских славян, что и высказывал в своих этюдах на тему: кто были Варяго-Русь?
Тут же положена им была еда и поставлено блюдечко с питьем. Песцы ищут тепла. Вели они себя тихо и зимой все больше спали. Эта семья
считалась любимцами старухи. Остальных держали на кухне, на
русской печи. С них обирали пух, чистили его, отдавали прясть, а сами вязали платки, косынки и целые шали на продажу в Ножовую линию и в галереи на модные магазины. Цены стояли на это вязанье хорошие. Их продавали за привозной товар с Макарьевской ярмарки, нижегородского и оренбургского производства.
С этим связана была особенная проблема в истории
русской социалистической мысли — может ли Россия миновать капиталистическое развитие, господство буржуазии, может ли революция быть социалистической, можно ли применять к России теорию марксизма, не
считаясь с особенностями
русского пути.
На поверхности
русской жизни либерализм как будто начинал играть довольно большую роль, и с ним должно было
считаться правительство.
Царица Анастасия была ангелом на престоле. Современники приписывают ей все женские добродетели, для которых только находили они имя на
русском языке: «целомудрие, смирение, набожность, чувствительность, благость, соединенные с умом основательным, не говоря о красоте, так как она
считалась уже необходимою принадлежностью царской невесты».
Крик этот достиг до ушей распоряжавшегося этой дикой расправой любимца царя Григория Лукьяновича Малюты Скуратова-Бельского. Он
считался грозой даже и среди опричников, и в силу своего влияния на Иоанна имел громадное значение не только в опричине, но, к сожалению, и во всем
Русском государстве.
В
русском интеллигентном слое всегда было рефлектирующе-болезненное отношение к культуре, которая
считалась зачатой в неправде и насилии.
Очевидно, совершилась страшная перемена в среде так называемого высшего
русского общества; и что удивительнее всего, — что эта перемена совершилась именно тогда, когда в том самом одном сословии, которое
считается необходимым подвергать отвратительному, грубому и глупому истязанию сечения, в этом самом сословии совершилась за эти 75 лет, а в особенности за последние 35 лет со времени освобождения, такая же огромная перемена, но только в обратном направлении.
Ненависть немцев к французам, англичан к янки и
русских к японцам и т. п. и обратно
считается добродетелью патриотизма.
Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал не раздеваясь на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое было то неопределенное, исключительно-русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что
считается большинством людей высшим благом мира.
Славянофильство было единственной серьезной
русской идеологией, с которой можно
считаться по существу.
Люди 20-х годов, считая телесное наказание позорным действием для себя, сумели уничтожить его в военной службе, где оно
считалось необходимым; люди нашего времени спокойно применяют его не над солдатами, а над всеми людьми одного из сословий
русского народа и осторожно, политично, в комитетах и собраниях, со всякими оговорками и обходами, подают правительству адресы и прошения о том, что наказание розгами не соответствует требованиям гигиены и потому должно бы было быть ограничено, или что желательно бы было, чтобы секли только тех крестьян, которые не кончили курса грамоты, или чтобы были уволены от сечения те крестьяне, которые подходят под манифест по случаю бракосочетания императора.
Ныне же в
русской социал-демократии возрождается старый народнический утопизм, буржуазия объявляется классом контрреволюционным, торжество социальной революции
считается возможным в стране, прошедшей лишь первые стадии промышленного развития и культурно отсталой, еще не прошедшей элементарной школы свободной гражданственности.
Старые большевики,
русские интеллигенты-революционеры, боятся этого нового типа и предчувствуют в нем гибель коммунистической идеи, но должны с ним
считаться.