Неточные совпадения
— Ишь лохмотьев каких набрал и
спит с ними, ровно с кладом… — И Настасья закатилась своим болезненно-нервическим смехом. Мигом
сунул он все под шинель и пристально впился
в нее глазами. Хоть и очень мало мог он
в ту минуту вполне толково сообразить, но чувствовал, что с человеком не так обращаться будут, когда придут его брать. «Но… полиция?»
— Из Брянска
попал в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал
сунуть в ножны. А я — тем, о котором было сказано: «не мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
Нагнулся и
сунул штык, точно ухват
в печку,
в тело Дьякона; старик опрокинулся, палка
упала к ногам штатского, — он стоял и выдергивал штык.
Часа через полтора Самгин шагал по улице, следуя за одним из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще
спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым улицам за человеком, который,
сунув руки
в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
— Что ты —
спал? — хрипло спросил Дронов, задыхаясь, кашляя; уродливо толстый, с выпученным животом, он, расстегивая пальто, опустив к ногам своим тяжелый пакет, начал вытаскивать из карманов какие-то свертки,
совать их
в руки Самгина. — Пища, — объяснил он, вешая пальто. — Мне эта твоя толстая дурында сказала, что у тебя ни зерна нет.
Климу не хотелось
спать, но он хотел бы перешагнуть из мрачной
суеты этого дня
в область других впечатлений. Он предложил Маракуеву ехать на Воробьевы горы. Маракуев молча кивнул головой.
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил
в рот, проглотил, запил вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища,
попадая в его желудок, тотчас же переваривается
в слова. Откинув плечи на спинку стула,
сунув руки
в карманы брюк, он говорил...
В десять часов мы легли
спать; я завернулся с головой
в одеяло и из-под подушки вытянул синенький платочек: я для чего-то опять сходил, час тому назад, за ним
в ящик и, только что постлали наши постели,
сунул его под подушку.
У верхней ступеньки они остановились на мгновение, но затем один за другим стали шмыгать мимо слепого звонаря, который с искаженным от злобы лицом
совал наудачу сжатыми кулаками, стараясь
попасть в кого-нибудь из бежавших.
Дверь скрипнула… Платок скользнул по коленям Лизы. Лаврецкий подхватил его, прежде чем он успел
упасть на пол, быстро
сунул его
в боковой карман и, обернувшись, встретился глазами с Марфой Тимофеевной.
Он
сунул руку за загородку. Из круглой дверки тотчас же высунулась маленькая разъяренная мордочка с разинутой
пастью,
в которой сверкали белые острые зубки. Хорек быстро то показывался, то прятался, сопровождая это звуками, похожими на сердитый кашель.
Ему что-то говорило, что если б он мог
пасть к ее ногам, с любовью заключить ее
в объятия и голосом страсти сказать ей, что жил только для нее, что цель всех трудов,
суеты, карьеры, стяжания — была она, что его методический образ поведения с ней внушен был ему только пламенным, настойчивым, ревнивым желанием укрепить за собой ее сердце…
Мне показалось, что я пропал, — подсидели меня эти люди, и теперь мне уготовано место
в колонии для малолетних преступников! Когда так — все равно! Уж если тонуть, так на глубоком месте. Я
сунул в руки приказчика псалтирь, он спрятал его под пальто и пошел прочь, но тотчас повернулся, и — псалтирь
упал к моим ногам, а человек зашагал прочь, говоря...
Они хихикали, перемигивались и, не умея или не желая соблюдать очереди
в еде,
совали ложки
в чашку как
попало, задевали за ложки рабочих — всё это было неприятно Матвею.
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо
падали в ноги и изо всех сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с какой невозмутимой важностью
суют они
в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Намотав на левую руку овчинный полушубок, он выманивал, растревожив палкой, медведя из берлоги, и когда тот, вылезая, вставал на задние лапы, отчаянный охотник
совал ему
в пасть с левой руки шубу, а ножом
в правой руке наносил смертельный удар
в сердце или
в живот.
В его тяжелой голове путались мысли, во рту было сухо и противно от металлического вкуса. Он оглядел свою шляпу, поправил на ней павлинье перо и вспомнил, как ходил с мамашей покупать эту шляпу.
Сунул он руку
в карман и достал оттуда комок бурой, липкой замазки. Как эта замазка
попала ему
в карман? Он подумал, понюхал: пахнет медом. Ага, это еврейский пряник! Как он, бедный, размок!
Обменявшись рассказами о наших злоключениях, мы завалились
спать. Корсиков
в уборной устроил постель из пачек ролей и закрылся кацавейкой, а я завернулся
в облака и море,
сунул под голову крышку гроба из «Лукреции Борджиа» и уснул сном счастливого человека, достигшего своей цели.
Я вышел. А вечером она писала письмо за письмом и посылала меня то к Пекарскому, то к Кукушкину, то к Грузину и, наконец, куда мне угодно, лишь бы только я поскорее нашел Орлова и отдал ему письмо. Когда я всякий раз возвращался обратно с письмом, она бранила меня, умоляла,
совала мне
в руку деньги — точно
в горячке. И ночью она не
спала, а сидела
в гостиной и разговаривала сама с собой.
«И платье, — говорят, — и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три рубля денег
в месяц на табак будешь получать, — только осторожней кури и трубку куда
попало с огнем не
суй, а то деревню сожжешь».
— Хорош корм, нечего сказать! — заворчала Ворона. — Ты и не думай туда
совать нос… Слышишь? Как только начнешь клевать зернышки, так и
попадешь в сетку.
— Ты
в лохмотьях, — говорил он, — вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты сделал рейс, — прибавил Том, видя, что я опустил на тюфяк золото, которое мне было теперь некуда
сунуть на себе. — Прими же приличный вид, поужинай и ложись
спать, а утром можешь отправляться куда хочешь.
Наталья любила кормить его пшеничным хлебом с патокой, он сам научился макать куски хлеба
в чашку патоки; радостно рыча, покачиваясь на мохнатых ногах,
совал хлеб
в розовую, зубастую
пасть, обсасывал липкую, сладкую лапу, его добродушные глазёнки счастливо сияли, и он тыкал башкой
в колени Натальи, вызывая её играть с ним.
В сущности, ведь ясно: все люди стремятся к одному и тому же, к полноте покоя;
суета дня — это только мало приятное введение к тишине ночи, к тем часам, когда остаёшься один на один с женщиной, а потом, приятно утомлённый её ласками,
спишь без сновидений.
Все окрестные помещики считали Петра Яковлевича весельчаком и неистощимым шутником и забавником. По своему уменью
попасть в тон каждого, по щедрости, с которою он
совал деньги чужой прислуге, что
в те времена не было
в обычае, он был всеми любим, за пределами собственного дома,
в котором за все проигрыши и неудачи искал сорвать сердце на первом встречном.
Ее темные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив губы, а щеки и уши у нее густо покраснели. Принять десять копеек я благородно отказался, а записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту с чахоточным румянцем на щеках. Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, —
сунул медь
в карман своих брюк, но — не
попал, и деньги рассыпались по полу.
И
сунул пальцы руки
в рот себе, качаясь, почти
падая. Присев, я взял его на спину себе и понес, а он, упираясь подбородком
в череп мой, ворчал...
Мы не хотели этого и устроились так: ноги и туловища
сунули в дыру, где было очень прохладно, а головы оставили на солнце,
в отверстии дыры, так что если бы глыба камня над нами захотела
упасть, то она только раздавила бы нам черепа.
…Я стою
в сенях и, сквозь щель, смотрю во двор: среди двора на ящике сидит, оголив ноги, мой хозяин, у него
в подоле рубахи десятка два булок. Четыре огромных йоркширских борова, хрюкая, трутся около него, тычут мордами
в колени ему, — он
сует булки
в красные
пасти, хлопает свиней по жирным розовым бокам и отечески ласково ворчит пониженным, незнакомым мне голосом...
Подвизгивая, хрюкая и чавкая, йоркширы
суют тупые, жадные морды
в колени хозяина, трутся о его ноги, бока, — он, тоже взвизгивая, отпихивает их одною рукой, а
в другой у него булка, и он дразнит ею боровов, то — поднося ее близко к
пастям, то — отнимая, и трясется
в ласковом смехе, почти совершенно похожий на них, но еще более жуткий, противный и — любопытный.
Через полчаса все мы крепко
спали в мягких постелях… Сквозь сон я слышал какую-то
суету. Кто-то как будто называл мою фамилию, кто-то пытался осторожно разбудить меня… Затем меня оставили
в покое.
«Бедная артистка! — думал я. — Что за безумный, что за преступный человек
сунул тебя на это поприще, не подумавши о судьбе твоей! Зачем разбудили тебя? Затем только, чтоб сообщить весть страшную, подавляющую?
Спала бы душа твоя
в неразвитости, и великий талант, неизвестный тебе самой, не мучил бы тебя; может быть, подчас и поднималась бы с дна твоей души непонятная грусть, зато она осталась бы непонятной».
В городском саду, на деревьях, — там, где среди голых верхушек торчали пустые гнезда, без умолку кричали и гомозились галки. Они отлетали и тотчас же возвращались, качались на тонких ветках, неуклюже взмахивая крыльями, или черными тяжелыми комками
падали сверху вниз. И все это — и птичья
суета, и рыхлый снег, и печальный, задумчивый перезвон колоколов, и запах оттаивающей земли — все говорило о близости весны, все было полно грустного и сладостного, необъяснимого весеннего очарования.
Стало тихо. Иван дрожащими руками
совал ключ, но не мог
попасть в замок. Больной неподвижно сидел на тюфяке и с загадочным любопытством смотрел на толпу за решеткой.
Был десятый час утра. Дул холодный, сырой ветер, тающий снег с шорохом
падал на землю. Приемный покой N-ской больницы был битком набит больными. Мокрые и иззябшие, они сидели на скамейках, стояли у стен;
в большом камине пылал огонь, но было холодно от постоянно отворявшихся дверей. Служители
в белых халатах подходили к вновь прибывшим больным и
совали им под мышки градусники.
«Тонем!» — мгновенно решил он, встал на ноги, успел зажечь свечу и натянуть на себя пиджак. Он
спал в жилете и одетый, прикрываясь пледом. Под подушкой лежал его бумажник. Он
сунул его
в боковой карман и ощупал замшевую сумку.
Я
сунул его кулаком
в морду, перешел
в наступление и стал теснить. Испуг и изумление были на его красивом круглом лице с черными бровями, а я наскакивал, бил его кулаком по лицу,
попал в нос. Брызнула кровь. Он прижал ладони к носу и побежал. Пробежал мимо и рыжий, а Геня вдогонку накладывал ему
в шею…
И примет князь лесного боярина по-холопски, рогатиной припрет его, куда следует, покрепче. Тот разозлится да на него, а князь
сунет ему руку
в раскрытую
пасть да там ножом и пойдет работать. Тут-то вот любо, бывало, посмотреть на князя Алексея Юрьича — богатырь, прямой богатырь!..
— Да так, я живу
в суете, а когда нарочито соберусь спасаться, то на меня
нападает тоска, и вместо хорошего еще хуже выходит.
Марко
упал на колена, покаялся — и сознался, как дело было. Август Матвеич, когда ложился
спать, вынул билеты из кармана и
сунул их под подушку, а потом запамятовал и стал их
в кармане искать. Марко же, войдя
в его номер поправить постель, нашел деньги, соблазнился — скрал их,
в уверенности, что можно будет запутать других —
в чем, как видели, и успел. А потом, чтобы загладить свой грех перед богом, — он к одному прежде заказанному колоколу еще целый звон «на подбор» заказал и заплатил краденым билетом.
— Дедушка-то ваш, как узнал об этом, так и обмер… Удар с ним
в ту пору случился… Несколько оправившись, призывает меня к себе и говорит: «Поезжай и разыщи их, вот тут сто тысяч,
в банковых билетах, отдай им…» —
сунул он мне пачки этих билетов и прибавил: «Но чтобы они мне на глаза не показывались…» — вскрикнул он последнее-то слово не своим голосом и
упал на подушки постели… Второй удар с ним случился… Не приходя
в себя, Богу душу отдал…
Она
сунула руку под подушку и достала связку ключей. Второпях она не могла сперва найти ключ, а потом
попасть в замок. Время казалось ей вечностью.
Последние слова она произнесла совсем уже ослабевшим голосом, шатаясь отступила к креслу и буквально
упала в него. Князь Виктор
сунул в карман револьвер, быстро опустился перед ней на колени и стал целовать ее похолодевшие руки, обливая их горячими слезами.