Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк
на постой. А если что, велит запереть
двери. «Я тебя, — говорит, — не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!»
Она
стояла в
дверях с Щербацким и смотрела
на него.
На другой день, дамы еще не вставали, как охотничьи экипажи, катки и тележка
стояли у подъезда, и Ласка, еще с утра понявшая, что едут
на охоту, навизжавшись и напрыгавшись досыта, сидела
на катках подле кучера, взволнованно и неодобрительно за промедление глядя
на дверь, из которой все еще не выходили охотники.
— Пусти, пусти, поди! — заговорила она и вошла в высокую
дверь. Направо от
двери стояла кровать, и
на кровати сидел, поднявшись, мальчик в одной расстегнутой рубашечке и, перегнувшись тельцем, потягиваясь, доканчивал зевок. В ту минуту, как губы его сходились вместе, они сложились в блаженно-сонную улыбку, и с этою улыбкой он опять медленно и сладко повалился назад.
Она молча пристально смотрела
на него,
стоя посреди комнаты. Он взглянул
на нее,
на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до
двери, он всё молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого листа бумаги.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала пол, и указал ей место в углу у
двери. Оглядев горницу, Левин вышел
на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами
на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
Алексей Александрович задумался и,
постояв несколько секунд, вошел в другую
дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась
на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря
на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая
на его вопрос. — Это видите ли как: двое садятся
на лавку. Это пассажиры. А один становится
стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы.
Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
Варенька
стояла в
дверях, переодетая в желтое ситцевое платье, с повязанным
на голове белым платком.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой
двери и ставни заперты изнутри,
стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела
на толстом бревне, облокотясь
на свои колени и поддерживая голову руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной
дверью буфета,
стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего
на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Бабушка была уже в зале: сгорбившись и опершись
на спинку стула, она
стояла у стенки и набожно молилась; подле нее
стоял папа. Он обернулся к нам и улыбнулся, заметив, как мы, заторопившись, прятали за спины приготовленные подарки и, стараясь быть незамеченными, остановились у самой
двери. Весь эффект неожиданности,
на который мы рассчитывали, был потерян.
Налево от
двери стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик, шкафчик, уставленный лекарствами, и большое кресло,
на котором дремал доктор; подле кровати
стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка, в белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала лед к голове maman, которую не было видно в эту минуту.
Дверь скрипнула, и в комнату вошел дьячок
на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что, так как я не плачу и
стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из шалости или любопытства забрался
на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал.
Он
стоял подле письменного стола и, указывая
на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который,
стоя на своем обычном месте, между
дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
У
дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием,
стоял гайдук с усами в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз, что делало его очень похожим
на кота.
Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой проходило по его правой стене и освещало угол подле
двери. У постели его
стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил
на артельщика. Из полуотворенной
двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой
дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его
на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у
двери. Незваный гость был уже тоже у
дверей. Они
стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда
дверь разделяла их, а он прислушивался.
— Кто это? Кто это? — проговорил он вдруг хриплым задыхающимся голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами
на дверь, где
стояла дочь, и усиливаясь приподняться.
Когда Раскольников вышел, он
постоял, подумал, сходил
на цыпочках в свою комнату, смежную с пустою комнатой, достал стул и неслышно перенес его к самым
дверям, ведущим в комнату Сони.
Он тяжело перевел дыхание, — но странно, сон как будто все еще продолжался:
дверь его была отворена настежь, и
на пороге
стоял совсем незнакомый ему человек и пристально его разглядывал.
Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и притворился спящим. Разумихин отворил
дверь и некоторое время
стоял на пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел к дивану. Послышался шепот Настасьи...
Говоря это, они
стояли на лестнице,
на площадке, перед самою хозяйкиною
дверью.
Видя же, что она
стоит в
дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо
на нее.
Он
стоял, смотрел и не верил глазам своим:
дверь, наружная
дверь, из прихожей
на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел,
стояла отпертая, даже
на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
«Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», — продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился
на ситцевую занавеску перед
дверью во вторую крошечную комнатку, где
стояли старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он
дверь в контору.
На этот раз в ней было очень мало народу,
стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься
на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница
на ту пору
стояла совсем пустая; все
двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он
постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
В одно мгновение прошмыгнул он в отворенную
дверь и притаился за стеной, и было время: они уже
стояли на самой площадке.
Дворник
стоял у
дверей своей каморки и указывал прямо
на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему
на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали
на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту
дверь, она заперта
на ключ. Возле
дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за
дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя
на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
Порфирий Петрович несколько мгновений
стоял, как бы вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками
на непрошеных свидетелей. Те мигом скрылись, и
дверь притворилась. Затем он поглядел
на стоявшего в углу Раскольникова, дико смотревшего
на Николая, и направился было к нему, но вдруг остановился, посмотрел
на него, перевел тотчас же свой взгляд
на Николая, потом опять
на Раскольникова, потом опять
на Николая и вдруг, как бы увлеченный, опять набросился
на Николая.
Гаврило
стоит в
дверях кофейной, Иван приводит в порядок мебель
на площадке.
Кнуров. Что тут ценить! Пустое дело! Триста рублей это
стоит. (Достает из бумажника деньги и отдает Огудаловой.) До свиданья! Я пойду еще побродить… Я нынче
на хороший обед рассчитываю. За обедом увидимся. (Идет к
двери.)
Стояла белая зима с жестокою тишиной безоблачных морозов, плотным, скрипучим снегом, розовым инеем
на деревьях, бледно-изумрудным небом, шапками дыма над трубами, клубами пара из мгновенно раскрытых
дверей, свежими, словно укушенными лицами людей и хлопотливым бегом продрогших лошадок.
Дмитрий явился в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он посмотрел в щель неприкрытой
двери на фигуру брата. Держа руки за спиной, Дмитрий
стоял пред книжным шкафом,
на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены за сапоги.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее
на дому, в ее маленькой уютной комнате. Осенний вечер сумрачно смотрел в окна с улицы и в
дверь с террасы; в саду, под красноватым небом, неподвижно
стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками.
На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина, в капоте в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
В большой комнате
на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки,
стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола;
на одном из них бронзовый медведь держал в лапах стержень лампы;
на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у
двери, прижалась фисгармония, в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов, рядом с печью — белые
двери...
Здесь,
на воздухе, выстрелы трещали громко, и после каждого хотелось тряхнуть головой, чтобы выбросить из уха сухой, надсадный звук. Было слышно и визгливое нытье летящих пуль. Самгин оглянулся назад —
двери сарая были открыты, задняя его стена разобрана; пред широкой дырою
на фоне голубоватого неба
стояло голое дерево, — в сарае никого не было.
Самгин встал, проводил ее до
двери, послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и,
стоя у
двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.
Блестели золотые, серебряные венчики
на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула
стояли посреди комнаты вокруг стола. Около
двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Длинный зал, стесненный двумя рядами толстых колонн, был туго наполнен публикой; плотная масса ее как бы сплющивалась, вытягиваясь к эстраде под напором людей, которые тесно
стояли за колоннами, сзади стульев и даже
на подоконниках окон, огромных, как
двери.
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за
дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго
стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею — себя с растрепанной прической, с открытым ртом
на сером потном лице.
Самгин, оглушенный,
стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул
на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из
дверей домов и становились в полукруг; несколько человек
стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами,
на панелях, у
дверей сидели и
стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Снимая пальто, Самгин отметил, что кровать
стоит так же в углу, у
двери, как
стояла там,
на почтовой станции. Вместо лоскутного одеяла она покрыта клетчатым пледом. За кроватью, в ногах ее, карточный стол с кривыми ножками,
на нем — лампа, груда книг, а над ним — репродукция с Христа Габриеля Макса.
— Эй, барин, ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал.
На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона
стояли обер-кондуктор и жандарм,
дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
— Не беспокойся, — сказал гость Анфимьевне, хотя она не беспокоилась, а,
стоя в
дверях, сложив руки
на животе, смотрела
на него умильно и ожидая чего-то.
— Вчера хромой приглашал Лютова
на мельницу, — сказал Клим девушке, — она уже сидела у стола, торопливо отхлебывая кофе, обжигаясь и шипя, а Макаров, поставив недопитый стакан, подошел к
двери на террасу и,
стоя там, тихонько засвистал.
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с
двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол
на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий
стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.