Неточные совпадения
Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная «выемка», и
стали готовиться к ней: прятали
книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним словом, все,
в чем можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
Несмотря на то что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение
статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался
в руки экземпляр сочиненной Грустиловым
книги:"О восхищениях благочестивой души"…
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но села к лампе и развернула
книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его за то, что он хотел бороться, но невольно сама
становилась в положение борьбы.
На его счастье,
в это самое тяжелое для него по причине неудачи его
книги время, на смену вопросов иноверцев, Американских друзей, самарского голода, выставки, спиритизма,
стал Славянский вопрос, прежде только тлевшийся
в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из возбудителей этого вопроса, весь отдался ему.
В этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил
в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне
стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной
книге.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я
стал читать стихи, которые были
в наших
книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня
в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я
стал потихоньку рыться
в его бумагах и
в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
И он
стал читать — вернее, говорить и кричать — по
книге древние слова моря. Это был первый урок Грэя.
В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: «Мы».
— Все об воскресении Лазаря, — отрывисто и сурово прошептала она и
стала неподвижно, отвернувшись
в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал
в кривом подсвечнике, тускло освещая
в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной
книги. Прошло минут пять или более.
— Моя
статья?
В «Периодической речи»? — с удивлением спросил Раскольников, — я действительно написал полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной
книги одну
статью, но я снес ее тогда
в газету «Еженедельная речь», а не
в «Периодическую».
Но крепко набрался каких-то новых правил.
Чин следовал ему: он службу вдруг оставил,
В деревне
книги стал читать.
К постели подошли двое толстых и
стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают
в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
За
книгами он
стал еще более незаметен. Никогда не спрашивал ни о чем, что не касалось его обязанностей, и лишь на второй или третий день, после того как устроился
в углу, робко осведомился...
Но она не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом дерева, она сама говорила фразы, не совсем обыкновенные
в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка
книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь
становится величественной, когда видишь, как работают тысячи людей.
— Я там немножко поссорился, чтоб рассеять скуку, — ответил Тагильский небрежно, толкнул ногою дверь ресторана и строго приказал лакею найти его перчатки,
книгу.
В ресторане он
стал как будто трезвее и за столиком, пред бутылкой удельного вина
стал рассказывать вполголоса, с явным удовольствием...
Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой
в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин
стал смотреть на нее, как на смешную «Ванскок», — Анну Скокову, одну из героинь романа Лескова «На ножах»; эту
книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим ставил рядом с «Бесами» Достоевского.
Хотелось сделать еще что-нибудь, тогда он
стал приводить
в порядок
книги на полках шкафа.
Томилина не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав
статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но
книга упала на пол; Томилин сказал...
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со страниц
книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его
становился заметней, а лицо еще более плоским.
В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Поговорить с нею о Безбедове Самгину не удавалось, хотя каждый раз он пытался начать беседу о нем. Да и сам Безбедов
стал невидим, исчезая куда-то с утра до поздней ночи. Как-то, гуляя, Самгин зашел к Марине
в магазин и застал ее у стола, пред ворохом счетов, с толстой торговой
книгой на коленях.
Он почти сердито
стал спрашивать ее, почему она не читает
книг, не ходит
в театр, не знает ничего лучше постельки, но Рита, видимо, не уловив его тона, спросила спокойно, расплетая волосы...
Старики беспокоили. Самгин пошел
в кабинет, взял на ощупь
книгу, воротился, лег. Оказалось, он ошибся,
книга — не Пушкин, а «История Наполеона». Он
стал рассматривать рисунки Ораса Берне, но перед глазами стояли, ругаясь, два старика.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый человечек,
в шелковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал, что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются
в книжных магазинах.
В книжном магазине нашлась монография на французском языке. Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и, поставив на грудь себе тяжелую
книгу,
стал рассматривать репродукции.
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал
книгу, которую никто не хотел издать, долго работал
в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за
статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила
в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора
в ряды людей неблагонадежных.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл глаза. Из
книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина
становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен
в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
— Два десятка… — задумчиво говорила она, — ужели она их все положит? — И, поставив
в шкаф банку, побежала
в кухню. А Обломов ушел к себе и
стал читать
книгу…
Но гулять «с мсьё Обломовым», сидеть с ним
в углу большой залы, на балконе… что ж из этого? Ему за тридцать лет: не
станет же он говорить ей пустяков, давать каких-нибудь
книг… Да этого ничего никому и
в голову не приходило.
И вдруг она опять
стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к делу взгляды, так что он не раз с досадой бросал
книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она провожает его удивленным взглядом: ему совестно
станет, он воротится и что-нибудь выдумает
в оправдание.
— Я всегда прежде посмотрю, — продолжала она смелее, — и если печальный конец
в книге — я не
стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
Бабушка отодвинула от себя все
книги, счеты, гордо сложила руки на груди и
стала смотреть
в окно. А Райский сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
— Пусть так! — более и более слабея, говорила она, и слезы появились уже
в глазах. — Не мне спорить с вами, опровергать ваши убеждения умом и своими убеждениями! У меня ни ума, ни сил не
станет. У меня оружие слабо — и только имеет ту цену, что оно мое собственное, что я взяла его
в моей тихой жизни, а не из
книг, не понаслышке…
С Райским говорила о литературе; он заметил из ее разговоров, что она должна была много читать,
стал завлекать ее дальше
в разговор, они читали некоторые
книги вместе, но непостоянно.
Эта идея привела меня
в бешенство; я разлегся еще больше и
стал перебирать
книгу с таким видом, как будто до меня ничего не касается.
Накамура, собеседники его и два переводчика
стали заглядывать
в книгу, чтоб узнать, как попало туда имя губернатора.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали
в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой,
в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу.
В руках у него была
книга. Отец Аввакум взял у него
книгу, снял с его носа очки, надел на свой и
стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул.
Книга была — Конфуций.
И тогда может наступить конец Европы не
в том смысле,
в каком я писал о нем
в одной из
статей этой
книги, а
в более страшном и исключительно отрицательном смысле слова.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все время потом не разрывал связей с ними и
в последние свои годы
в университете
стал печатать весьма талантливые разборы
книг на разные специальные темы, так что даже
стал в литературных кружках известен.
Он расписался, я эту подпись
в книге потом видел, — встал, сказал, что одеваться
в мундир идет, прибежал
в свою спальню, взял двухствольное охотничье свое ружье, зарядил, вкатил солдатскую пулю, снял с правой ноги сапог, ружье упер
в грудь, а ногой
стал курок искать.
Вот она и читает на своей кроватке, только
книга опускается от глаз, и думается Вере Павловне: «Что это,
в последнее время
стало мне несколько скучно иногда? или это не скучно, а так? да, это не скучно, а только я вспомнила, что ныне я хотела ехать
в оперу, да этот Кирсанов, такой невнимательный, поздно поехал за билетом: будто не знает, что, когда поет Бозио, то нельзя
в 11 часов достать билетов
в 2 рубля.
С давнего времени это был первый случай, когда Лопухов не знал, что ему делать. Нудить жалко, испортишь все веселое свиданье неловким концом. Он осторожно встал, пошел по комнате, не попадется ли
книга.
Книга попалась — «Chronique de L'Oeil de Boeuf» — вещь, перед которою «Фоблаз» вял; он уселся на диван
в другом конце комнаты,
стал читать и через четверть часа сам заснул от скуки.
В первые месяцы своего перерождения он почти все время проводил
в чтении; но это продолжалось лишь немного более полгода: когда он увидел, что приобрел систематический образ мыслей
в том духе, принципы которого нашел справедливыми, он тотчас же сказал себе: «теперь чтение
стало делом второстепенным; я с этой стороны готов для жизни», и
стал отдавать
книгам только время, свободное от других дел, а такого времени оставалось у него мало.
Если бы, например, он
стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою, быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а
в разговоре с Верочкою также не было такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого слова
в тех
книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
Со мной были две красненькие ассигнации, я отдал одну ему; он тут же послал поручика за
книгами и отдал ему мое письмо к обер-полицмейстеру,
в котором я, основываясь на вычитанной мною
статье, просил объявить мне причину ареста или выпустить меня.
Сделалась пауза. Комиссия собиралась
в библиотеке князя Сергея Михайловича, я обернулся к шкафам и
стал смотреть
книги. Между прочим, тут стояло многотомное издание записок герцога Сен-Симона.
Влияние Грановского на университет и на все молодое поколение было огромно и пережило его; длинную светлую полосу оставил он по себе. Я с особенным умилением смотрю на
книги, посвященные его памяти бывшими его студентами, на горячие, восторженные строки об нем
в их предисловиях,
в журнальных
статьях, на это юношески прекрасное желание новый труд свой примкнуть к дружеской тени, коснуться, начиная речь, до его гроба, считать от него свою умственную генеалогию.
Он сказал мне, что по приказанию военного генерал-губернатора, которое было у него
в руках, он должен осмотреть мои бумаги. Принесли свечи. Полицмейстер взял мои ключи; квартальный и его поручик
стали рыться
в книгах,
в белье. Полицмейстер занялся бумагами; ему все казалось подозрительным, он все откладывал и вдруг, обращаясь ко мне, сказал...
Так оканчивалась эта глава
в 1854 году; с тех пор многое переменилось. Я
стал гораздо ближе к тому времени, ближе увеличивающейся далью от здешних людей, приездом Огарева и двумя
книгами: анненковской биографией Станкевича и первыми частями сочинений Белинского. Из вдруг раскрывшегося окна
в больничной палате дунуло свежим воздухом полей, молодым воздухом весны…
Шевырев портил свои чтения тем самым, чем портил свои
статьи, — выходками против таких идей,
книг и лиц, за которые у нас трудно было заступаться, не попавши
в острог.
Одиноко сидел
в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой
книги. Уже много лет, как он затворился
в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый гроб,
в который ложился спать вместо постели. Закрыл святой старец свою
книгу и
стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник
в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
За это время я начал писать, написал свою первую
статью и первую
книгу «Субъективизм и индивидуализм
в общественной философии».
Вспоминаю, что одна критическая
статья в газете основана была на опечатке
в моей
книге.