Неточные совпадения
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они
говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Бедная
старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего
говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах.
И, остановясь понюхать табаку, она долго и громко
говорила что-то о безбожниках студентах. Клим шел и думал о сектанте, который бормочет: «Нога поет — куда иду?», о пьяном мещанине, строгой
старушке, о черноусом человеке, заинтересованном своими подтяжками. Какой смысл в жизни этих людей?
Толстенькая и нескладная, она часто
говорила о любви, рассказывала о романах, ее похорошевшее личико возбужденно румянилось, в добрых, серых глазах светилось тихое умиление
старушки, которая повествует о чудесах, о житии святых, великомучеников.
Клим, тщательно протирая стекла очков своих куском замши, думал, что Нехаева
говорит, как
старушка.
— У меня нашлись общие знакомые с старухой Премировой. Славная
старушка. Но ее племянница — ужасна! Она всегда такая грубая и мрачная? Она не
говорит, а стреляет из плохого ружья. Ах, я забыла: она дала мне письмо для тебя.
Он
говорил, нервно покуривая, дыша дымом, глядя на конец папиросы. Спивак не ответила ему, а
старушка Премирова, вздохнув, сказала...
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз; ни с кем не
говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя
старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Старушка все еще ничего не понимала, что такое они замыслили и как исполнят, но сражатель ее успокоивал и
говорил, что «все будет честно и благородно».
Старушка спряталась за Ивана Иваныча и указывает на должника —
говорит: «Вот — он!»
Не то, чтобы полиция или иные какие пристава должнику мирволили —
говорят, что тот им самим давно надоел и что они все
старушку очень жалеют и рады ей помочь, да не смеют…
— Ну, извините, —
говорит старушка, — я вам не поверю — он замотался, но человек хороший.
— Я, друг мой, — рассказывает мне
старушка, — уже решилась ему довериться… Что же делать: все равно ведь никто не берется, а он берется и твердо
говорит: «Я вручу». Не гляди, пожалуйста, на меня так, глаза испытуючи. Я нимало не сумасшедшая, — а и сама ничего не понимаю, но только имею к нему какое-то таинственное доверие в моем предчувствии, и сны такие снились, что я решилась и увела его с собою.
Сомнений, что все это именно так, как
говорила старушка, не могло быть ни малейших. Она научилась зорко следить за каждым шагом своего неуловимого должника и знала все его тайности от подкупленных его слуг.
Добрый купец и
старушка, мать его, угощали нас как родных, отдали весь дом в распоряжение, потом ни за что не хотели брать денег. «Мы рады добрым людям, —
говорили они, — ни за что не возьмем: вы нас обидите».
— Помню, помню, бедная Элен
говорила мне что-то тогда, когда ты у тех
старушек жил: они тебя, кажется, женить хотели на своей воспитаннице (графиня Катерина Ивановна всегда презирала теток Нехлюдова по отцу)… Так это она? Elle est encore jolie? [Она еще красива?]
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с
старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем было оставить их, — так же, как и другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что
говорили со двора проходившие арестанты.
Вслед за
старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что
старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы
говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Рядом с
старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал, приставив руки к ушам, покачивая головой, то, что ему
говорил похожий на него арестант с измученным лицом и седеющей бородой.
— Матушка ты наша, Надежда Васильевна, —
говорила одна сгорбленная
старушка, — ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает.
— Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а если б была, вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил. Смотрите, вы ни слова не
говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать… вот он, — прибавила
старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.
Живо помню я
старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством
говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
— Ну, полноте, полноте, —
говорил я, смеясь,
старушке, — и насморку не будет, и чаю я не хочу, а вы мне украдьте сливок получше, с самого верху.
Она сидела, улыбаясь, и иногда взглядывала на меня, как бы
говоря: «Лета имеют свои права,
старушка раздражена»; но, встречая мой взгляд, не подтверждавший того, она делала вид, будто не замечает меня.
Я вспомнил, как
старушка, иной раз слушая наши смелые рассказы и демагогические разговоры, становилась бледнее, тихо вздыхала, уходила в другую комнату и долго не
говорила ни слова.
Отец мой возил меня всякий год на эту языческую церемонию; все повторялось в том же порядке, только иных стариков и иных
старушек недоставало, об них намеренно умалчивали, одна княжна
говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то в будущий год господь еще позовет?» — И сомнительно качала головой.
И толпа шумно понеслась по улицам. И благочестивые
старушки, пробужденные криком, подымали окошки и крестились сонными руками,
говоря: «Ну, теперь гуляют парубки!»
— Машенька! — сказала
старушка, обращаясь к белокурой барышне, — останься с гостем да
поговори с ним, чтобы гостю не было скучно!
Наконец хозяйка с тетушкою и чернявою барышнею возвратились.
Поговоривши еще немного, Василиса Кашпоровна распростилась с
старушкою и барышнями, несмотря на все приглашения остаться ночевать.
Старушка и барышни вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще кланялись выглядывавшим из брички тетушке и племяннику.
— Насчет гречихи я не могу вам сказать: это часть Григория Григорьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не могу: уже стара! В старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь бог знает что. Хотя, впрочем, и
говорят, что теперь все лучше. — Тут
старушка вздохнула; и какому-нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе вздох старинного осьмнадцатого столетия.
Добрые
старушки настойчиво уговаривали нас не ходить и все время
говорили одно и то же слово «гыры». Я уступил: не раздеваясь, лег на мягкую хвою; отяжелевшие веки закрылись сами собой. Я слышал, как заскрипел снег под лыжами около дома (это куда-то ушли
старушки), и вслед за тем я, как и мои спутники, погрузился в глубокий сон.
— Мы, —
говорит, — к своей родине привержены и тятенька мой уже старичок, а родительница —
старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом звании.
— Вот и с
старушкой кстати прощусь, —
говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все помирать придется.
Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет
старушка, все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
Нюрочка даже покраснела от этой бабьей болтовни. Она хорошо поняла, о ком
говорила Домнушка. И о Васе Груздеве она слышала, бывая у Парасковьи Ивановны.
Старушка заметно ревновала ее и при случае, стороной, рассказывала о Васе ужасные вещи. Совсем мальчишка, а уж водку сосет. Отец-то на старости лет совсем сбесился, — ну, и сынок за ним. Видно, яблоко недалеко от яблони падает. Вася как-то забрался к Палачу, да вместе целых два дня и пьянствовали. Хорош молодец, нечего сказать!
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил
старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я
говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и
старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше
говорим об этом дне, лишь только сойдемся.
— Что, матушка,
говорите? — отвечал тот, быстро обернувшись к
старушке.
Старушка ласкала дитя, ласкала мать и утешала их,
говоря...
Дорогою мать очень много
говорила с моим отцом о Марье Михайловне Мертваго; хвалила ее и удивлялась, как эта тихая
старушка, никогда не возвышавшая своего голоса, умела внушать всем ее окружающим такое уважение и такое желание исполнять ее волю.
— Ваше превосходительство, —
говорила старушка. — мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: «Отдайте,
говорит, маменька, мне состояние ваше!» — «Ну, я
говорю, если ты промотаешь его?» — «А вам,
говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!» Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, — мотать!
— Не могу я этого сделать, — отвечал Абреев, — потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, — вот видели у меня
старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния,
говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело — невозможно!
— Полно, полно, голубка моя, полно! — вскрикнула
старушка, крепко обнимая Нелли. — Ведь матушка твоя была в это время больна, когда
говорила.
Кончилось тем, что восторжествовал все-таки индивидуализм, а государственность должна была уступить. Правда, что Терпугов оставлял поле битвы понемногу: сначала просто потому, что
говорить о пустяках не стоило, потом — потому, что надо же
старушку чем-нибудь почтить; но, наконец, разговаривая да разговаривая, и сам вошел во вкус птенцовских лугов.
Думаю я: это непременно ее душа за мной следует, верно она меня манит и путь мне кажет. И пошел. Весь день я шел сам не знаю куда и невмоготу устал, и вдруг нагоняют меня люди, старичок со
старушкою на телеге парою, и
говорят...
Насилу у одной дворовой
старушки добился, что Грушенька еще недавно тут была и всего,
говорит, ден десять как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не вернулась.
Я было сейчас же и поднялся, чтобы на кухню уйти, но нянюшка Татьяна Яковлевна разговорчивая была
старушка из московских: страсть любила все высказать и не захотела через это слушателя лишиться, а
говорит...
— В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо от
старушки и, не читая, бросить под стол или
поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— Крестись! — почти приказала она потом gnadige Frau, которая поняла, что больная требует от нее клятвенного подтверждения того, что она ей
говорила; gnadige Frau на мгновение поколебалась, но, вспомнив, что скрывать от
старушки несчастие зятя была не ее воля, а воля Сусанны Николаевны, перекрестилась.
— Была, я, сударыня, нынешним летом у Егора Егорыча Марфина, — супруга у них теперича молодая, — им доложили обо мне, она позвала меня к себе в комнату, напоила, накормила меня и
говорит мне: «Вы бы,
старушка, в баню сходили, и имеете ли вы рубашку чистую?» — «Нету,
говорю, сударыня, была у меня всего одна смена, да и ту своя же братья, богомолки, украли».
— Знаю, знаю, —
говорила старушка, в одно и то же время смеясь и плача.