Неточные совпадения
«Скучаешь, видно, дяденька?»
— Нет, тут
статья особая,
Не скука тут — война!
И сам, и люди вечером
Уйдут, а к Федосеичу
В каморку
враг: поборемся!
Борюсь я десять лет.
Как выпьешь рюмку лишнюю,
Махорки как накуришься,
Как эта печь накалится
Да свечка нагорит —
Так тут устой… —
Я вспомнила
Про богатырство дедово:
«Ты, дядюшка, — сказала я, —
Должно быть, богатырь».
На другой день, проснувшись рано,
стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович
стал его звать молодым человеком и как ему зашла в голову загадка о том, друг или
враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то с Ольгой
стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный
враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
«Теперь сходитесь».
Хладнокровно,
Еще не целя, два
врагаПоходкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил… Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.
Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два
врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.
— Вожаки прогрессивного блока разговаривают с «черной сотней», с «союзниками» о дворцовом перевороте, хотят царя Николая заменить другим.
Враги становятся друзьями! Ты как думаешь об этом?
— Чего это годить? Ты — слушай: господь что наказывал евреям? Истребляй
врага до седьмого колена, вот что.
Стало быть — всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов, про которые библия сказывает, — нет на земле…
— Летом заведу себе хороших
врагов из приютских мальчиков или из иконописной мастерской и
стану сражаться с ними, а от вас — уйду…
— Лапотное, соломенное государство ввязалось в драку с
врагом, закованным в
сталь, — а? Не глупо, а? За одно это правительство подлежит низвержению, хотя я вовсе не либерал. Ты, дурова голова, сначала избы каменные построй, железом их покрой, ну, тогда и воюй…
И день настал. Встает с одра
Мазепа, сей страдалец хилый,
Сей труп живой, еще вчера
Стонавший слабо над могилой.
Теперь он мощный
враг Петра.
Теперь он, бодрый, пред полками
Сверкает гордыми очами
И саблей машет — и к Десне
Проворно мчится на коне.
Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод
стал.
Два-три сраженья разыграть,
Конечно, может он с успехом,
К
врагу на ужин прискакать,
Ответствовать на бомбу смехом,
Не хуже русского стрелка
Прокрасться в ночь ко вражью
стану...
Мазепы
враг, наездник пылкий,
Старик Палей из мрака ссылки
В Украйну едет в царский
стан.
И если бы он узнал, что кто-нибудь распространяет или утверждает о нем этот слух, то, кажется, этот незлобивейший человек
стал бы ему вечным
врагом.
Между тем этот же Ляховский весь точно встряхивался, когда дело касалось новой фирмы «А.Б.Пуцилло-Маляхинский»; в нем загоралась прежняя энергия, и он напрягал последние силы, чтобы сломить своего
врага во что бы то ни
стало.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не
враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь
станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Никто-то об этом не узнает, никаких несправедливых сплетен не может произойти… вот эти двести рублей, и, клянусь, вы должны принять их, иначе… иначе,
стало быть, все должны быть
врагами друг другу на свете!
«Господа присяжные заседатели, вы помните ту страшную ночь, о которой так много еще сегодня говорили, когда сын, через забор, проник в дом отца и
стал наконец лицом к лицу с своим, родившим его,
врагом и обидчиком.
— Признаю себя виновным в пьянстве и разврате, — воскликнул он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, — в лени и в дебоширстве. Хотел
стать навеки честным человеком именно в ту секунду, когда подсекла судьба! Но в смерти старика,
врага моего и отца, — не виновен! Но в ограблении его — нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор!
В память избавления своего от
врага они поставили крест на высокой горе, которая с той поры
стала называться Крестовою.
Но тотчас, по изгнании
врага, на ее месте явилась новая, серенькая с белыми колонками дорического ордена, и Юрко
стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной.
Европа выбрала деспотизм, предпочла империю. Деспотизм — военный
стан, империя — война, император — военачальник. Все вооружено, война и будет, но где настоящий
враг? Дома — внизу, на дне — и там, за Неманом.
Вот этот взгляд следовало бы проводить в разборе последних европейских событий, преследовать реакцию, католицизм, монархизм не в ряду наших
врагов — это чрезвычайно легко, — но в собственном нашем
стане.
В 1846, в начале зимы, я был в последний раз в Петербурге и видел Витберга. Он совершенно гибнул, даже его прежний гнев против его
врагов, который я так любил,
стал потухать; надежд у него не было больше, он ничего не делал, чтоб выйти из своего положения, ровное отчаяние докончило его, существование сломилось на всех составах. Он ждал смерти.
Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто спознается с Басаврюком,
станет считать за католика,
врага Христовой церкви и всего человеческого рода.
Он
стал штейнерианцем, но в известный момент
стал смертельным
врагом Штейнера и писал о нем ужасные вещи, потом опять вернулся в лоно штейнерианства.
Став католиком, он начал защищать очень ортодоксальное католичество, приобрел известность как
враг и свирепый критик модернизма.
Сначала боялись: испортит,
враг; а после сами мужики
стали звать его: айда, Мирон!
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его
врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря тому, что она не отрицала разум, как это делала Римская Церковь, и не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме — она единственная способна
стать посредником, что, впрочем, должно быть сделано единственной основой науки в России — и самими русскими».
Работающему человеку никогда здесь не было мирной, свободной и общеполезной деятельности; едва успевши осмотреться, он уже чувствовал, что очутился каким-то образом в неприятельском
стане и должен, для спасения своего существования, как-нибудь надуть своих
врагов, прикинувшись хоть добровольным переметчиком.
Их отцы и родственники на меня рассердились все, потому что дети наконец без меня обойтись не могли и всё вокруг меня толпились, а школьный учитель даже
стал мне наконец первым
врагом.
У меня много
стало там
врагов, и всё из-за детей.
А как вы думаете, князь, если б я давеча вам руку поцеловал (как искренно вызывался),
стал бы я вам
врагом за это впоследствии?
Злодеи скоро бы вломиться в
стан могли,
Когда б не прекратил сию кроваву сечу
Князь Курбский с Палецким,
врагам текущи
встречу.
Старику приносил вести о литературном мире, о литераторах, которыми он вдруг, неизвестно почему, начал чрезвычайно интересоваться; даже начал читать критические
статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он почти не понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на
врагов его, писавших в «Северном трутне».
Во-первых, он, как говорится, toujours a cheval sur les principes; [всегда страшно принципиален (франц.)] во-вторых, не прочь от «святого» и выражается о нем так: «convenez cependant, mon cher, qu'il у a quelque chose que notre pauvre raison refuse d'approfondir», [однако согласитесь, дорогой, есть вещи, в которые наш бедный разум отказывается углубляться (франц.)] и, в-третьих, пишет и монологи и передовые
статьи столь неослабно, что никакой Оффенбах не в силах заставить его положить оружие, покуда существует хоть один несраженный
враг.
Наконец Сергей выбился из сил. Сквозь дикий ужас им
стала постепенно овладевать холодная, вялая тоска, тупое равнодушие ко всякой опасности. Он сел под дерево, прижался к его стволу изнемогшим от усталости телом и зажмурил глаза. Все ближе и ближе хрустел песок под грузными шагами
врага. Арто тихо подвизгивал, уткнув морду в колени Сергея.
Мать считала их, мысленно собирая толпой вокруг Павла, — в этой толпе он
становился незаметным для глаз
врагов.
Торжество омрачено было некоторым замешательством, вызванным
врагами счастья, которые тем самым, естественно, лишили себя права
стать кирпичами обновленного вчера фундамента Единого Государства.
Надо выдержать ужасный натиск
врага, надо отстояться во что бы то ни
стало.
И тут-то исполнилось мое прошение, и
стал я вдруг понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме придет,
стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого
врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
— Долго-с; и все одним измором его,
врага этакого, брал, потому что он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб
стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
— Ответ на этот вопрос простой, — продолжал он, — необходимо вырвать с корнем злое начало… Коль скоро мы знаем, что наш
враг — интеллигенция,
стало быть, с нее и начать нужно. Согласны?
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не
стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные
враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно
стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
Налоги на содержание короля возросли, Наталья денег не давала, и Милан
стал ее
врагом. В королевстве образовались две партии — Милана и Натальи. Милан окончательно запутался в долгах и ухитрился заложить почти все свое королевство в австрийских банках.
Цензура придиралась, закрывая розницу, лишала объявлений. Издательские карманы
стали это чувствовать, что отозвалось и на сотрудниках. Начались недоумения, нелады: кружок марксистов держался особняком, кое-кто из сотрудников ушел. Цензура свирепствовала, узнав, какие
враги существующего порядка состоят в редакции. Гранки, перечеркнутые цензурой, возвращались пачками, а иногда и самого редактора вызывали в цензуру и, указывая на гранки, обвиняли чуть не в государственном преступлении.
Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почел прибытие верховых за новое себе оскорбление, в том смысле, что
враги слишком,
стало быть, надеялись на успех, коли не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого.
— Пожалуй, что и с горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский на ум приходит; подумаю про него, и самому страшно
станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы не были они
враги наши.
Не много верст проехал он, как вдруг Буян бросился к темному кусту и
стал лаять так зло, так упорно, как будто чуял скрытого
врага.
— Ну так что же? У полек,
стало быть,
враги — все
враги самостоятельности Польши, а ваши
враги — все русские патриоты.