Неточные совпадения
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило в половине сентября).
Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились
печи и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
То
солнцем дерево
печёт,
То градом, то дождём сечёт,
И ветром, наконец, то Деревцо сломило.
Он отбрасывал их от себя, мял, разрывал руками, люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое
солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло
печи, — на этом
солнце прыгали черненькие шарики.
К полудню
солнце начинало сильно
печь.
Впереди синее море, над головой синее небо, да
солнце, как горячий уголь,
пекло лицо, а сзади кучка гор жмутся друг к другу плечами, будто проводить нас, пожелать счастливого пути. Это берега Бонин-Cима: прощай, Бонин-Cима!
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать этим тонким, прохладным воздухом. Там и
солнце ярко сияло, но не
пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил выйти из экипажей.
Солнце разгоралось на небе, как бы свирепея; парило и
пекло неотступно; воздух был весь пропитан душной пылью.
Когда меня разбудили, лошади уже были запряжены, и мы тотчас же выехали.
Солнце еще не взошло, но в деревне царствовало суетливое движение, в котором преимущественно принимало участие женское население. Свежий, почти холодный воздух, насыщенный гарью и дымом от топящихся
печей, насквозь прохватывал меня со сна. На деревенской улице стоял столб пыли от прогонявшегося стада.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в
печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит
солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Хлеб был в самом деле ужасный. При взломе он отсвечивал на
солнце мельчайшими капельками воды, прилипал к пальцам и имел вид грязной, осклизлой массы, которую неприятно было держать в руках. Мне было поднесено несколько порций, и весь хлеб был одинаково недопечен, из дурно смолотой муки и, очевидно, с невероятным припеком.
Пекли его в Ново-Михайловке под наблюдением старшего надзирателя Давыдова.
И чем сильнее
пекло солнце, тем больше они проявляли жизни.
Но вот
солнце начинает жарче
печь мне голову и спину, дорога становится пыльнее, треугольная крышка чайницы начинает сильно беспокоить меня, я несколько раз переменяю положение: мне становится жарко, неловко и скучно.
Петр, видимо, выбился из сил, не зная, как и куда направлять лошадей; те, в свою очередь, были все в пене; но в воздухе было превосходно:
солнце сильно
пекло, повсюду пахнуло каким-то теплом и весной.
— Или еще того хуже было на солончаках над самым над Каспием:
солнце рдеет,
печет, и солончак блестит, и море блестит…
Погода была прекрасная;
солнце сияло и грело, но не
пекло; свежий ветер бойко шумел а зеленых листьях; по земле, небольшими пятнами, плавно и быстро скользили тени высоких круглых облачков.
Ноги, даже выше колен, насквозь мокры, в голове какой-нибудь ужаснейший вздор (твердишь тысячу раз сряду мысленно: и-и-и по-оо-о двад-ца-а-ать и-и-и по семь), руки и ноги сквозь промоченные панталоны обожжены крапивой, голову уже начинают
печь прорывающиеся в чащу прямые лучи
солнца, есть уже давно не хочется, а все сидишь в чаще, поглядываешь, послушиваешь, подумываешь и машинально обрываешь и глотаешь лучшие ягоды.
— Гляди, потемнело, — сказал Силуян, — никак в самом деле дождь идти хочет к вечеру. Вишь, и
солнца не стало, и все парит, ровно в
печи… Ну, мил-лые… иди ровней! Раб-ботай…
Дороге, казалось, не будет конца. Лошади больше махали головами по сторонам, чем бежали вперед.
Солнце сильно склонилось, но жар не унимался. Земля была точно недавно вытопленная
печь. Колокольчик то начинал биться под дугой, как бешеный и потерявший всякое терпение, то лишь взвизгивал и шипел. На небе продолжалось молчаливое передвижение облаков, по земле пробегали неуловимые тени.
Выгоревший на
солнце и омытый дождями, он туго набит облаками серовато-зелёной и серебристой пеньки; в сухую погоду его широкий зев открыт, и амбар кажется огромною
печью, где застыл серый густой дым, пропитанный тяжким запахом конопляного масла и смолы.
А на дворе между тем не на шутку разыгралась весна. Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах стоят лужи;
солнце на пригреве
печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и стали вить гнезда; жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком. Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
Ему казалось, что он давно уже едет и подпрыгивает, что
солнце давно уже
печет ему в спину.
Сын кузнеца шёл по тротуару беспечной походкой гуляющего человека, руки его были засунуты в карманы дырявых штанов, на плечах болталась не по росту длинная синяя блуза, тоже рваная и грязная, большие опорки звучно щёлкали каблуками по камню панели, картуз со сломанным козырьком молодецки сдвинут на левое ухо, половину головы
пекло солнце, а лицо и шею Пашки покрывал густой налёт маслянистой грязи.
И так однажды разозлясь,
что в страхе все поблекло,
в упор я крикнул
солнцу:
«Слазь!
довольно шляться в
пекло!»
Я крикнул
солнцу:
«Дармоед!
занежен в облака ты,
а тут — не знай ни зим, ни лет,
сиди, рисуй плакаты!»
Я крикнул
солнцу:
«Погоди!
послушай, златолобо,
чем так,
без дела заходить,
ко мне
на чай зашло бы!»
Что я наделал!
Высоко стоит
солнце на небе.
Горячо
печет землю-матушку, —
Мочи нет жать колосистой ржи.
Солнце нагревало черное сукно, невыносимо
пекло головы сквозь черные кепи; ноги чувствовали сквозь подошву раскаленный щебень шоссе.
Выклянчил Титов кусок земли, — управляющему Лосева покланялся, — дали ему хорошее местечко за экономией; начал он строить избу для нас, а я — всё нажимаю, жульничаю. Дело идёт быстро, домик строится, блестит на
солнце, как золотая коробочка для Ольги. Вот уже под крышу подвели его, надо
печь ставить, к осени и жить в нём можно бы.
Сознавайся и утверждай, что
солнце светит и даже
печет.
Солнце невыносимо
пекло нам затылки, Коновалов устроил из моей солдатской шинели нечто вроде ширмы, воткнув в землю палки и распялив на них шинель. Издали долетал глухой шум работ на бухте, но ее мы не видели, справа от нас лежал на берегу город тяжелыми глыбами белых домов, слева — море, пред нами — оно же, уходившее в неизмеримую даль, где в мягких полутонах смешались в фантастическое марево какие-то дивные и нежные, невиданные краски, ласкающие глаз и душу неуловимой красотой своих оттенков…
Стояла ли стужа, шел ли дождь,
пекло ли
солнце — всюду тащилась девчонка, цепляясь то с той, то с другой стороны за понёву матери.
Солнце на запад, день на исход, сучок на глазу на извод, сам пропадет, как чело (устье
печи) почернеет.
Как хмель пьется около кола по
солнцу,
Так бы вилась, обнималась около меня раба божия (имя).
Смоленские девушки говорят:
Зари мое ясныи,
Зари мое красныи,
Палудённыи
И палуношныи,
Придитя!
Как у
печи ат синю жарка
Чтоб я была жалка.
На етый час, на ету минуту...
А
солнце жжет и
печет по-прежнему.
Солнце уже и за полдни перешло, а обоз только половину дороги прошел. Пыль, жара,
солнце так и
печет, а укрыться негде. Голая степь, ни деревца, ни кустика по дороге.
Помню, как ярко и жарко
пекло солнце сухую, рассыпчатую под ногами землю, как играло оно на зеркале пруда, как бились у берегов крупные карпии, в середине зыбили гладь пруда стайки рыбок, как высоко в небе вился ястреб, стоя над утятами, которые, бурля и плескаясь, через тростник выплывали на середину; как грозовые белые кудрявые тучи сбирались на горизонте, как грязь, вытащенная неводом у берега, понемногу расходилась и как, проходя по плотине, я снова услыхал удары валька, разносящиеся по пруду.
Хозяйка, женщина лет 25-ти, высокая, худощавая, с добрым, кротким лицом, месит на столе тесто; утреннее
солнце бьет ей в глаза, в грудь, в руки, и кажется, она замешивает тесто с солнечным светом; хозяйская сестра-девушка
печет блины, стряпка обваривает кипятком только что зарезанного поросенка, хозяин катает из шерсти валенки.
Солнце начало
печь — шел первый час дня.
Земля изображала из себя
пекло. Послеобеденное
солнце жгло с таким усердием, что даже Реомюр, висевший в кабинете акцизного, потерялся: дошел до 35,8° и в нерешимости остановился… С обывателей лил пот, как с заезженных лошадей, и на них же засыхал; лень было вытирать.
Стоял чудесный июньский день.
Солнце жгло и
пекло немилосердно. По цветнику летали мохнатые пчелки и прелестные пестрые бабочки. Птицы чирикали в кустах. А на террасе сидели три мальчика и учили немецкие слова.
Солнце уж совсем вышло из-за леса и жарко
пекло землю и все, что было на ней.
Солнце, красный шар в пыли, невыносимо
пекло и жгло спину сквозь черный сюртук.