Неточные совпадения
«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его холодная ненависть ко мне», — подумала она, не
слушая его слов, но
с ужасом вглядываясь в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее, смотрел из его глаз.
На дворе, на улице шумели, таскали тяжести. Это — не мешало. Самгин, усмехаясь, подумал, что, наверное, тысячи Варвар
с ужасом слушают такой шум, — тысячи, на разных улицах Москвы, в больших и маленьких уютных гнездах. Вспомнились слова Макарова о не тяжелом, но пагубном владычестве женщин.
Но думалось
с великим усилием, мысли мешали
слушать эту напряженную тишину, в которой хитро сгущен и спрятан весь рев и вой ужасного дня, все его слова, крики, стоны, — тишину, в которой скрыта злая готовность повторить все
ужасы, чтоб напугать человека до безумия.
Он сел на том месте, где стоял, и
с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под ногами.
Он не
слушал ее,
с ужасом вглядываясь в ее лицо, недавно еще смеющееся. И что стало теперь
с ней!
И вдруг за дверью услышала шаги и голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь,
с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
«А! что это такое!» — думал он,
слушая с дрожью почти
ужаса эти широко разливающиеся волны гармонии.
— Но я же и остерегал тебя, я называл страсть «волком»… — защищался он,
с ужасом слушая это явное, беззащитное признание.
Потом много раз Нехлюдов
с стыдом вспоминал весь свой разговор
с ней; вспоминал ее не столько лживые, сколько поддельные под него слова и то лицо — будто бы умиленного внимания,
с которым она
слушала его, когда он рассказывал ей про
ужасы острога и про свои впечатления в деревне.
Надежда Васильевна
с ужасом слушала этот сумасшедший бред и сама начинала чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это был первый шаг к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил...
— И я тебя тоже, Lise.
Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя
с Алешей, — я вам ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это
ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе
с вами и, если не прогонят меня, дождусь конца.
Судебный пристав тотчас к нему приблизился. Алеша вдруг вскочил и закричал: «Он болен, не верьте ему, он в белой горячке!» Катерина Ивановна стремительно встала со своего стула и, неподвижная от
ужаса, смотрела на Ивана Федоровича. Митя поднялся и
с какою-то дикою искривленною улыбкой жадно смотрел и
слушал брата.
Марфа Тимофеевна
с ужасом слушала свою племянницу.
Не
слушайте сестрицы; ну, чего дедушку глядеть: такой страшный, одним глазом смотрит…» Каждое слово Параши охватывало мою душу новым
ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я
с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться в гостиную.
«Мой дорогой друг, Поль!.. Я была на похоронах вашего отца, съездила испросить у его трупа прощение за любовь мою к тебе: я слышала, он очень возмущался этим… Меня, бедную, все, видно, гонят и ненавидят, точно как будто бы уж я совсем такая ужасная женщина! Бог
с ними,
с другими, но я желаю возвратить если не любовь твою ко мне, то, по крайней мере, уважение, в котором ты, надеюсь, и не откажешь мне, узнав все
ужасы, которые я перенесла в моей жизни…
Слушай...
Улита. Слушаю-с. Уж и еще я узнала кой-что, да только как-то и выговорить страшно. Как услыхала я, так всю в
ужас ударило, и так даже по всем членам трясение.
Я
слушал интереснейшие рассказы Казакова, а перед моими глазами еще стояла эта страшная бутафория
с ее паутиной, контурами мохнатых серых
ужасов: сатана, колесо, рухнувшая громада идола, потонувшая в пыли. Пахло мышами.
Мне стало скучно, и,
слушая разговоры моего отца и матери
с хозяевами, я задремал, как вдруг долетели до детского моего слуха следующие слова, которые навели на меня
ужас и далеко прогнали сон.
На суде близость товарищей привела Каширина в себя, и он снова, на мгновение, увидел людей: сидят и судят его и что-то говорят на человеческом языке,
слушают и как будто понимают. Но уже на свидании
с матерью он,
с ужасом человека, который начинает сходить
с ума и понимает это, почувствовал ярко, что эта старая женщина в черном платочке — просто искусно сделанная механическая кукла, вроде тех, которые говорят: «папа», «мама», но только лучше сделанная. Старался говорить
с нею, а сам, вздрагивая, думал...
«Парень этот ищет знамений, — он сам чудо, коли мог сохранить, в
ужасах жизни, любовь к человеку! И толпа, которая
слушала меня, — чудо, ибо вот — не оглохла она и не ослепла, хотя долго и усердно оглушали, ослепляли её. И ещё большее чудо — Михайла
с товарищами!»
Но замирая от
ужаса,
с холодными капельками пота на лбу, Дуняша уже не
слушает его…
— Сегодня же его найдут и арестуют, — сказала барыня и всхлипнула, и в этом звуке слышались оскорбление и досада. — Я знаю, кто довел его до такого
ужаса! Гадкая, мерзкая! Отвратительная, продажная тварь! (У барыни губы покривились и поморщился нос от отвращения.) Я бессильна…
слушайте вы, низкая женщина!.. я бессильна, вы сильнее меня, но есть кому вступиться за меня и моих детей! Бог всё видит! Он справедлив! Он взыщет
с вас за каждую мою слезу, за все бессонные ночи! Будет время, вспомните вы меня!
—
Послушай, Лидочка, ведь это, в сущности, ужасно! — говорит Сомов, вдруг останавливаясь перед женой и
с ужасом глядя на ее лицо. — Ведь ты мать… понимаешь? мать! Как же ты будешь детей учить, если сама ничего не знаешь? Мозг у тебя хороший, но что толку в нем, если он не усвоил себе даже элементарных знаний? Ну, плевать на знания… знания дети и в школе получат, но ведь ты и по части морали хромаешь! Ты ведь иногда такое ляпнешь, что уши вянут!
И странное что-то творилось
с Никитой. Он
слушал вдохновенного рассказчика и забыл, что перед ним не больше как «стрелок». И все смотрел на фотографию, и она оживала под его взглядом: в старческом, трупном лице угодника, в невидящих, устремленных в небо глазах горела глубокая, страшная жизнь; казалось, ко всему земному он стал совсем чужд и нечувствителен, и дух его в безмерном покаянном
ужасе рвался и не смел подняться вверх, к далекому небу.
—
Послушайте! —
с тихим
ужасом прошептал кто-то.
—
Послушай, он жив! — сказал он, глядя
с ужасом.
И по виду спокойно Таисия легла на правый бок, а мать заплакала и плакала часа полтора, пока Таисии не надоело
слушать и она не уснула. И
с того дня для Елены Дмитриевны стало две Таисии: одна, которая при посторонних, почтительно сдержанная, воспитанная в институте, образцовая дочь; другая, которая вдвоем — молчаливый
ужас, проклятие, призрак чего-то мертвого. А пола все-таки мести не сумела, а скатерти постлать не смогла, а пасьянс потихоньку раскладывала — бесполезная старуха, истинная дармоедка.
Слушала она и педагогические курсы, и акушерские, принималась заниматься и историей, и математикой, и естественными науками, но
с ужасом чувствовала иногда, что к серьезному труду она неспособна, что единственный, благополучный для нее исход — это появление маркиза или кавалера де-Мезон-Руж, но таковых, ставших за это время более практичными, не являлось.
Домаша
слушала свою мать
с каким-то священным
ужасом.
Она присела к столу и
послушала разговоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, Боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» думала Наташа,
с ужасом чувствуя отвращение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были всё те же.