«Каждый день старуха Ушакова ездила на могилу сына. Какая бы ни была погода, шел ли дождь, или бушевала злая вьюга, каждое утро часу в десятом ее лошади стояли у ворот кладбища, а она сама
сидела у могилы, плакала и с жадностью, точно любуясь, глядела на надпись: „Погиб от руки убийцы“».
Неточные совпадения
Буду свой крест до
могилы нести!»
Снова помещик лежит под халатом,
Снова
у ног его Яков
сидит,
Снова помещик зовет его братом.
Тогда, вместо него,
сидел у него и принимал посетителей один из его приятелей, преданный ему душою и телом и молчаливый, как
могила.
…Три года тому назад я
сидел у изголовья больной и видел, как смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в
могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не предал своей горести ни на минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Хоронили Колю утром другого дня; я не пошел в церковь и всю обедню
сидел у разрытой
могилы матери, вместе с собакой и Язёвым отцом. Он вырыл
могилу дешево и все хвастался этим передо мной.
В будни я бываю занят с раннего утра до вечера. А по праздникам, в хорошую погоду, я беру на руки свою крошечную племянницу (сестра ожидала мальчика, но родилась
у нее девочка) и иду не спеша на кладбище. Там я стою или
сижу и подолгу смотрю на дорогую мне
могилу и говорю девочке, что тут лежит ее мама.
На другое утро, рано, я пошла на кладбище. Май месяц стоял тогда во всей красе цветов и листьев, и долго я
сидела на свежей
могиле. Я не плакала, не грустила;
у меня одно вертелось в голове: «Слышишь, мама? Он хочет и мне оказывать покровительство!» И мне казалось, что мать моя не должна была оскорбиться тою усмешкой, которая невольно просилась мне на губы.
Тут старик под кедрой
сидит, а тут мы ему
могилу роем; вырыли
могилу ножами, помолились богу, старик уж
у нас молчит, только головой качает, слезно плачет. Село солнце, старик
у нас помер. Стемнело, мы уж и яму сровняли.
И видели они, что возле Настиной могилки, понурив голову и роняя слезы,
сидит дядя Никифор. То был уж не вечно пьяный, буйный, оборванный Микешка Волк, но тихий, молчаливый горюн, каждый Божий день молившийся и плакавший над племянницыной
могилой. Исхудал он, пожелтел, голову седина пробивать стала, но глаза
у него были не прежние мутные — умом, тоской, благодушьем светились. Когда вокруг
могилы стали набираться званые и незваные поминальщики, тихо отошел он в сторонку.
Тебе в
могилу тихую привет,
Мой старый друг, я, старец, посылаю.
Ты был
у нас деканом много лет,
К тебе, бывало, еду и читаю
Я грешные стихи, пускаясь в свет,
И за полночь мы за стаканом чаю
Сидим, вникаем в римского певца…
Тебя любил и чтил я как отца!
Вечером, воротившись от Маши, я
сидел в темноте
у окна. Тихо было на улице и душно. Над забором сада, как окаменевшие черные змеи, темнели средь дымки молодой листвы извилистые суки ветел. По небу шли черные облака странных очертаний, а над ними светились от невидимого месяца другие облака, бледные и легкие. Облака все время шевелились, ворочались, куда-то двигались, а на земле было мертво и тихо, как в глубокой
могиле. И тишина особенно чувствовалась оттого, что облака наверху непрерывно двигались.