Неточные совпадения
Лампа, плохо освещая просторную кухню, искажала формы
вещей: медная посуда
на полках приобрела сходство с оружием, а белая масса плиты — точно намогильный памятник. В мутном пузыре света старики
сидели так, что их разделял только угол стола. Ногти у медника были зеленоватые, да и весь он казался насквозь пропитанным окисью меди. Повар, в пальто, застегнутом до подбородка,
сидел не по-стариковски прямо и гордо; напялив шапку
на колено, он прижимал ее рукой, а другою дергал свои реденькие усы.
Одетый в подобие кадетской курточки, сшитой из мешочного полотна, Иноков молча здоровался и садился почему-то всегда неуютно, выдвигая стул
на средину комнаты.
Сидел, слушая музыку, и строгим взглядом осматривал
вещи, как бы считая их. Когда он поднимал руку, чтоб поправить плохо причесанные волосы, Клим читал
на боку его курточки полусмытое синее клеймо: «Первый сорт. Паровая мельница Я. Башкирова».
К тому времени я уже два года жег зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно
сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел
на мое зеленое окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных
вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
За столом между дверями, лицом к публике,
сидел на стуле господин судебный пристав, при знаке, и производил распродажу
вещей.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю;
на досках постлана мне постель,
вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я
сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам,
на Волгу.
Веревкин
сидел на низеньком диванчике, положив свою громадную голову в ладони рук как
вещь, совершенно для него лишнюю.
Утром мне доложили, что Дерсу куда-то исчез.
Вещи его и ружье остались
на месте. Это означало, что он вернется. В ожидании его я пошел побродить по поляне и незаметно подошел к реке.
На берегу ее около большого камня я застал гольда. Он неподвижно
сидел на земле и смотрел в воду. Я окликнул его. Он повернул ко мне свое лицо. Видно было, что он провел бессонную ночь.
Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о литературных или ученых
вещах, в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что в самом деле заинтересован ими, а для того, чтобы пощеголять своим умом (которого ему не случилось получить от природы), своими возвышенными стремлениями (которых в нем столько же, как в стуле,
на котором он
сидит) и своею образованностью (которой в нем столько же, как в попугае).
Неизменными посетителями Сухаревки были все содержатели антикварных магазинов. Один из них являлся с рассветом, садился
на ящик и смотрел, как расставляют
вещи.
Сидит, глядит и, чуть усмотрит что-нибудь интересное, сейчас ухватит раньше любителей-коллекционеров, а потом перепродаст им же втридорога. Нередко антиквары гнали его...
Однажды я пришел к нему после утреннего чая и вижу, что он,
сидя на полу, укладывает свои
вещи в ящики, тихонько напевая о розе Сарона.
Правда, множество
вещей оставались неразъясненными: рассказывали, что бедная девушка до того любила своего жениха, по некоторым — «обольстителя», что прибежала к нему
на другой же день, как он ее бросил и когда он
сидел у своей любовницы; другие уверяли, напротив, что она им же была нарочно завлечена к любовнице, единственно из нигилизма, то есть для срама и оскорбления.
Совершенно неожиданно пришлось мне, добрая Наталья Дмитриевна, распространиться
на вашем листке о таких
вещах, которые только неприятным образом шевелят сердце. Извините — я это время,
сидя больше дома, разбирал новое Уложение, и потому оно все вертится
на уме…
Работа эта, видно, его очень занимала.
Сидя в одном белье
на полу, он тщательнейшим образом разобрал
вещи, пересмотрел их, и когда уложил снова, то
на дворе было уже светло.
Доктор Клименко — городской врач — приготовлял в зале все необходимое для осмотра: раствор сулемы, вазелин и другие
вещи, и все это расставлял
на отдельном маленьком столике. Здесь же у него лежали и белые бланки девушек, заменявшие им паспорта, и общий алфавитный список. Девушки, одетые только в сорочки, чулки и туфли, стояли и
сидели в отдалении. Ближе к столу стояла сама хозяйка — Анна Марковна, а немножко сзади ее — Эмма Эдуардовна и Зося.
— Хоть наперед должен вас предуведомить, — продолжал губернатор, — что управлять здешней губернией и быть
на посту губернатора очень нелегкая
вещь: в сущности все мы здесь
сидим как отдельные герцогства.
Он качал головой и смотрел
на нас — впрочем, не столько укоризненно, сколько жалеючи. Как будто говорил: какие большие выросли, а самых простых
вещей не знаете! Мы
сидели и ждали.
С тех пор"молодой человек"неотлучно разделяет наше супружеское счастие. Он проводит время в праздности и обнаруживает склонность к галантерейным
вещам. Покуда он
сидит дома, Матрена Ивановна обходится со мной хорошо и снисходит к закладчикам. Но по временам он пропадает недели
на две и
на три и непременно уносит при этом енотовую шубу. Тогда Матрена Ивановна выгоняет меня
на розыски и не впускает в квартиру до тех пор, пока"молодого человека"не приведут из участка… конечно, без шубы.
Одним утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла. Она не ощущала никакой особенной боли, ни
на что не жаловалась, а просто не могла встать. Ее даже не встревожило это обстоятельство, как будто оно было в порядке
вещей. Вчера
сидела еще у стола, была в силах бродить — нынче лежит в постели, «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и, потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.
Перед нею
сидела на стуле какая-то длинная, сухая женская фигура в чепчике, с головою, несколько качавшеюся, что сообщало оборке
на чепце беспрерывное колебание; она вязала шерстяной шарф
на двух огромных спицах, глядя
на него сквозь тяжелые очки, которых обкладка, сделанная, впрочем, из серебра, скорее напоминала пушечный лафет, чем
вещь, долженствующую покоиться
на носу человека; затасканный темный капот, огромный ридикюль, из которого торчали еще какие-то спицы, показывали, что эта особа — свой человек, и притом — небогатый человек; последнее всего яснее можно было заметить по тону Марьи Степановны.
— Ах, боже мой, боже мой! — заговорил он тонким, певучим голосом, задыхаясь, суетясь и своими телодвижениями мешая пассажирам вылезти из брички. — И такой сегодня для меня счастливый день! Ах, да что же я таперичка должен делать! Иван Иваныч! Отец Христофор! Какой же хорошенький паничок
сидит на козлах, накажи меня бог! Ах, боже ж мой, да что же я стою
на одном месте и не зову гостей в горницу? Пожалуйте, пoкорнейше прошу… милости просим! Давайте мне все ваши
вещи… Ах, боже мой!
Илья и раньше замечал, что с некоторого времени Яков изменился. Он почти не выходил гулять
на двор, а всё
сидел дома и даже как бы нарочно избегал встречи с Ильёй. Сначала Илья подумал, что Яков, завидуя его успехам в школе, учит уроки. Но и учиться он стал хуже; учитель постоянно ругал его за рассеянность и непонимание самых простых
вещей. Отношение Якова к Перфишке не удивило Илью: Яков почти не обращал внимания
на жизнь в доме, но Илье захотелось узнать, что творится с товарищем, и он спросил его...
Я
сидел на сцене среди депутаций и вместо приветственной речи, под влиянием общего восторга, памятуя
вещее слово незабвенного Петра Платоновича, приветствовал великую артистку тут же
на программе набросанным экспромтом...
Было начало второго, когда я вернулся к себе.
На столе в кабинете в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый
на странице «Опасности поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я
сидел над ним, перелистывая страницы. И тут произошла интересная
вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что значит настоящее знание.
Он
сидел на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал
вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы:
на дно была положена подушка,
на нее — развинченная и завернутая в бумагу лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком
сидел большой рыжий кот и смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него
на постоянной службе.
На всем решительно — и
на вещах, и
на людях (кроме Лагранжа) — печать необыкновенного события, тревоги и волнения. Лагранж, не занятый в спектакле,
сидит в уборной, погруженный в думу. Он в темном плаще. Он молод, красив и важен. Фонарь
на его лицо бросает таинственный свет.
Анна Павловна. Вы говорите — любить, но как же любить такого человека — тряпку,
на которого ни в чем нельзя положиться? Ведь теперь что было… (Оглядывается
на дверь и торопится рассказать.) Дела расстроены, все заложено, платить нечем. Наконец дядя присылает две тысячи, внести проценты. Он едет с этими деньгами и… пропадает. Жена
сидит с больным ребенком, ждет, и, наконец, получается записка — прислать ему белье и
вещи…
Красавина. Ну, уж кавалер, нечего сказать! С налету бьет! Крикнул это, гаркнул: сивка, бурка,
вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой! В одно ухо влез, в другое вылез, стал молодец молодцом.
Сидит королевишна в своем новом тереме
на двенадцати венцах. Подскочил
на все двенадцать венцов, поцеловал королевишну во сахарны уста, а та ему именной печатью в лоб и запечатала для памяти.
— Прошу не швыряться чужими
вещами, которые вы украли! — закричал Михаленко страшным голосом и быстро сел
на кровати. Глаз его еще больше вылез из орбиты, а дряблые щеки запрыгали. — Вы мерзавец! Я знаю вас, вам не в первый раз присваивать чужое. Вы в Перми свели из гостиницы чужую собаку и
сидели за это в тюрьме. Арестант вы!
Елена. Нет, нет, мой сон
вещий. Будто мы все ехали
на корабле в Америку и
сидим в трюме. И вот шторм. Ветер воет. Холодно-холодно. Волны. А мы в трюме. Вода поднимается к самым ногам… Влезаем
на какие-то нары. И вдруг крысы. Такие омерзительные, такие огромные. Так страшно, что я проснулась.
— Вот где у нас эта защита
сидит, вот-с! То и гляди, из Иркутска запрос прискачет
на курьерских… Кто заседатель в участке? Как мог допустить такое положение
вещей!.. А ч-черт! А я только тем и виноват против других, что у меня тут… не угодно ли… защитник угнетенных явился…
В гостином дворе торговцы в лавках и у лавок; проходит народ, некоторые останавливаются и покупают разные
вещи. Слышны голоса: «Здесь рукавицы, шапки, кушаки! Гляди, зипун! Из Решмы, с оторочкой». Петр Аксенов
сидит на скамье у своей лавки (крайней справа). Василий Лыткин входит, отпирает крайнюю лавку с противоположной стороны; заставляет ее скамьей и подходит к Аксенову.
Иона брел по гравию ко дворцу, и ключи бренчали у него
на поясе. Каждый раз, как уезжали посетители, старик аккуратно возвращался во дворец, один обходил его, разговаривая сам с собой и посматривая внимательно
на вещи. После этого наступал покой и отдых, и до сумерек можно было
сидеть на крылечке сторожевого домика, курить и думать о разных старческих разностях.
Вещала сидя на золотом треножнике, установленном около трещины в земле в нижних помещениях храма.]; читаете им стишки Мерзлякова: «ах, как мило!
— Поглядеть в самом деле, не
сидит ли у кельи Иван-царевич
на сивке,
на бурке,
на вещей каурке… — сказала чернобровая Варя улангерская.
Если мы
сидим в движущемся корабле и смотрим
на какую-нибудь
вещь на этом же корабле, то мы не замечаем того, что плывем; если же мы посмотрим в сторону
на то, что не движется вместе с нами, например
на берег, то тотчас же заметим, что движемся. То же и в жизни. Когда все люди живут не так, как должно, то это незаметно нам, но стоит одному опомниться и зажить по-божьи, и тотчас же становится явным то, как дурно живут остальные. Остальные же всегда гонят за это того, кто живет не так, как они все.
То, что я увидела там, потрясло меня сильнее всех призраков
на свете! По узкой дороге, между рядами утесов, по берегу кипящего пеной и жемчужными брызгами Терека, приближались коляска и арба, до верху нагруженная
вещами, моими
вещами из Гори — сундуками, баулами и чемоданами. В коляске
сидела дама в трауре, со спущенной
на лицо вуалью.
Всё время, пока я
сидел у приятеля и ехал потом
на вокзал, меня мучило беспокойство. Мне казалось, что я боюсь встречи с Кисочкой и скандала.
На вокзале я нарочно просидел в уборной до второго звонка, а когда пробирался к своему вагону, меня давило такое чувство, как будто весь я от головы до ног был обложен крадеными
вещами. С каким нетерпением и страхом я ждал третьего звонка!
Но странная
вещь. Когда глаза молодого офицера остановились
на ложе, в которой
сидела молодая женщина, ему показалось, что она сделала как бы совершенно незаметное движение удовольствия, тотчас же сдержанное и чуть-чуть кивнула головой.
В убогой комнате
сидела худая, изможденная швея, ковырявшая что-то иглою. Она уставилась в работу красными от бессонницы и труда глазами и от времени до времени смотрела
на лежавшую рядом
на убогой постели худенькую белокурую девочку. Девочка была бледная, с посиневшими губами, с широко раскрытыми глазами. Бедняжку била лихорадка, и она зябко куталась в голубое стеганое одеяло, единственную роскошную
вещь, находившуюся в комнате. Все остальное было ветхо, убого и говорило о страшной нужде.
Князь Вадбольский. Чтоб конь его хоть раз в жизнь свою спотыкнулся
на ровном месте! Пропустить из-под ног зайца, а может быть, красного зверя — в самой
вещи досадно. Только что хвостиком мигнул! Да не век же горевать, друзья! Если чудак любит русские песни, так мы eго опять заловим
на эту приманку; если он любит нас, так сам пожалует; а недруг хоть вечно
сиди в своей берлоге!
Скучно. Табачница да табачница, газеты да газеты, хозяйкин антихрист да антихрист вперемежку со Строгоновским садом и Черной Речкой удивительно надоели. Кроме того, в башке то и дело
сидит вопрос: что я буду делать без места, когда проем все мои
вещи? Уж и так теперь питаюсь енотовой шубой, что заложил жиду Мовше. Спасибо дровокату Свисткову, — пришел и дал даровый билет для входа в Русский Трактир, что
на Крестовском острове. Сейчас отправляюсь
на Крестовский.
Ведерников ее поджидал. Она с любопытством оглядела украдкой его комнату. Было грязновато и неуютно, как всегда у мужчин, где не проходит по
вещам женская рука. Мебели почти нет. Портрет Ленина
на стене, груда учебников
на этажерке. Ведерников
сидел за некрашеным столом, чертил в тетрадке фигуры.
Костя несколько оправился и
сидел с заплаканными глазами, и лицом положительно приговоренного к смерти. Руки его лежали
на коленях и он сосредоточенно глядел
на блестевшее
на указательном пальце правой руки кольцо с великолепным изумрудом. Кольцо это было недавним подарком «власть имущей в Москве особы» и вероятно являлось наследственною
вещью покойного дяди Кости.
Хозяйка вернулась. Отдали? — говорю. Отдала. Одна она в лавочке? Никак нет, говорит. Писарь военный какой-то
сидит и морду корчит. В любовном, говорю, смысле? В любовном, говорит, потому что она ухмыляется. Молодой? Молодой. Красив? Ничего, так себе, с усиками; только
на щеке шишка,
на шишке бородавка, а
на бородавке волос. Ну, пущай их, думаю. Ведь поди ж ты: плевая
вещь эта табачница, а как гора с плеч свалилась!
В большом кабинете Долохова, убранном от стен до потолка персидскими коврами, медвежьими шкурами и оружием,
сидел Долохов в дорожном бешмете и сапогах перед раскрытым бюро,
на котором лежали счеты и пачки денег. Анатоль в расстегнутом мундире ходил из той комнаты, где
сидели свидетели, через кабинет в заднюю комнату, где его лакей-француз с другими укладывал последние
вещи. Долохов считал деньги и записывал.
На повозке была гора
вещей, и
на самом верху, рядом с детским кверху ножками перевернутым стульчиком,
сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая.
В 1884 году было напечатано в газетах, что в Нижнем Новгороде один торговец и один чиновник,
сидя в трактире, бранили местного губернатора Баранова. Полиция арестовала этих господ, но губернатор Баранов приказал их освободить и указал полиции впредь не обращать внимания
на такие ничтожные
вещи.