Неточные совпадения
Старый князь
сидел молча, сбоку поглядывая своими блестящими глазками на Каренина, и Степан Аркадьич понял, что он придумал уже какое-нибудь словцо, чтоб отпечатать этого государственного мужа, на которого, как на стерлядь, зовут
в гости.
Всё семейство
сидело за обедом. Дети Долли с гувернанткой и Варенькой делали планы о том, куда итти за грибами. Сергей Иванович, пользовавшийся между всеми
гостями уважением к его уму и учености, доходившим почти до поклонения, удивил всех, вмешавшись
в разговор о грибах.
Все
сидели, как поповны
в гостях (как выражался старый князь), очевидно,
в недоумении, зачем они сюда попали, выжимая слова, чтобы не молчать.
Я окончил вечер у княгини;
гостей не было, кроме Веры и одного презабавного старичка. Я был
в духе, импровизировал разные необыкновенные истории; княжна
сидела против меня и слушала мой вздор с таким глубоким, напряженным, даже нежным вниманием, что мне стало совестно. Куда девалась ее живость, ее кокетство, ее капризы, ее дерзкая мина, презрительная улыбка, рассеянный взгляд?..
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится
в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж
гостейТого, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом
сидитИ
в дверь украдкою глядит.
В углу на стуле
сидел Заметов, привставший при входе
гостей и стоявший
в ожидании, раздвинув
в улыбку рот, но с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на Раскольникова даже с каким-то замешательством.
— Конечно, — отвечал Хлопуша, — и я грешен, и эта рука (тут он сжал свой костливый кулак и, засуча рукава, открыл косматую руку), и эта рука повинна
в пролитой христианской крови. Но я губил супротивника, а не
гостя; на вольном перепутье да
в темном лесу, не дома,
сидя за печью; кистенем и обухом, а не бабьим наговором.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы
в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного
гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью на плечах, с картузом на голове,
сидел он на оконнице; он не поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему на шею.
Вечером того же дня Одинцова
сидела у себя
в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла
гостей, и
в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла.
В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова все это знала.
Вечером
сидел в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля,
гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять женщину, но — не решился.
Маргарита говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался.
Сидя на стуле плечо
в плечо с
гостем, Маргарита заглядывала
в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил
в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Климу хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он
сидел в углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя бесшумно чайную посуду и посматривая на
гостя испуганными глазами. Она даже вздрогнула, когда дядя Яков сказал...
— На кой дьявол нужна наша интеллигенция при таком мужике? Это все равно как деревенские избы перламутром украшать. Прекраснодушие, сердечность, романтизм и прочие пеперменты, уменье
сидеть в тюрьмах, жить
в гиблых местах ссылки, писать трогательные рассказы и статейки. Страстотерпцы, преподобные и тому подобные.
В общем — незваные
гости.
Но — передумал и, через несколько дней, одетый алхимиком, стоял
в знакомой прихожей Лютова у столика, за которым
сидела, отбирая билеты, монахиня, лицо ее было прикрыто полумаской, но по неохотной улыбке тонких губ Самгин тотчас же узнал, кто это. У дверей
в зал раскачивался Лютов
в парчовом кафтане,
в мурмолке и сафьяновых сапогах; держа
в руке, точно зонтик, кривую саблю, он покрякивал, покашливал и, отвешивая
гостям поклоны приказчика, говорил однообразно и озабоченно...
— Очень рад, — сказал третий, рыжеватый, костлявый человечек
в толстом пиджаке и стоптанных сапогах. Лицо у него было неуловимое, украшено реденькой золотистой бородкой, она очень беспокоила его, он дергал ее левой рукою, и от этого толстые губы его растерянно улыбались, остренькие глазки блестели, двигались мохнатенькие брови. Четвертым
гостем Прейса оказался Поярков, он
сидел в углу, за шкафом, туго набитым книгами
в переплетах.
Потом минут десять
сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами с посудой. Денисов, заглянув
в эту комнату, — крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на
гостя из столицы, говорил...
Как там отец его, дед, дети, внучата и
гости сидели или лежали
в ленивом покое, зная, что есть
в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов,
сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное
в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов
в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Должность хорошая, старинная:
сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу, покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придет, а сперва зарычи, а потом уж пропусти или
в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим
гостям, известно: булавой наотмашь, вот так!
Войдешь
в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены
гости, как смирно и глубокомысленно
сидят — за картами.
Через три дня он опять был там и вечером, когда прочие
гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова; она
сидела в кабинете и нюхала спирт.
— Нет, двое детей со мной, от покойного мужа: мальчик по восьмому году да девочка по шестому, — довольно словоохотливо начала хозяйка, и лицо у ней стало поживее, — еще бабушка наша, больная, еле ходит, и то
в церковь только; прежде на рынок ходила с Акулиной, а теперь с Николы перестала: ноги стали отекать. И
в церкви-то все больше
сидит на ступеньке. Вот и только. Иной раз золовка приходит
погостить да Михей Андреич.
Она надела на седые волосы маленький простой чепчик; на ней хорошо
сидело привезенное ей Райским из Петербурга шелковое светло-коричневое платье. Шея закрывалась шемизеткой с широким воротничком из старого пожелтевшего кружева. На креслах
в кабинете лежала турецкая большая шаль, готовая облечь ее, когда приедут
гости к завтраку и обеду.
Сама Бережкова,
в шелковом платье,
в чепце на затылке и
в шали,
сидела на диване. Около нее, полукружием
в креслах, по порядку
сидели гости.
—
В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь,
в день рождения Марфеньки, — он приезжал,
сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера?
Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он ушел с ней
в сад, потом она скрылась к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать
гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день
сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же
в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Она
сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему
гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на него эти маневры. Если он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала ему подле себя место.
Погуляв по северной стороне островка, где есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились
в село. Охотники наши застрелили дорогой три или четыре птицы.
В селе на берегу разостланы были циновки; на них
сидели два старика, бывшие уже у нас, и пригласили сесть и нас. Почти все жители села сбежались смотреть на редких
гостей.
Вверху стола
сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с другой —
гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась
в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
— Шикарный немец, — говорил поживший
в городе и читавший романы извозчик. Он
сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была
в большом доме, я
гостей возил тоже; с еклектрической искрой.
В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
Верочка раза два входила
в комнату, поглядывая искоса на
гостя, и делала такую мину, точно удивлялась, что он продолжает еще
сидеть.
Когда Привалов вошел
в кабинет Бахарева, старик
сидел в старинном глубоком кресле у своего письменного стола и хотел подняться навстречу
гостю, но сейчас же бессильно опустился
в свое кресло и проговорил взволнованным голосом...
— Вот не ожидал!.. — кричал Ляховский навстречу входившему
гостю. — Да для меня это праздник… А я, Василий Назарыч, увы!.. — Ляховский только указал глазами на кресло с колесами,
в котором
сидел. — Совсем развинтился… Уж извините меня, ради бога! Тогда эта болезнь Зоси так меня разбила, что я совсем приготовился отправляться на тот свет, да вот доктор еще придержал немного здесь…
Праздничный день. Екатерина Ивановна кончила свои длинные, томительные экзерсисы на рояле. Потом долго
сидели в столовой и пили чай, и Иван Петрович рассказывал что-то смешное. Но вот звонок; нужно было идти
в переднюю встречать какого-то
гостя; Старцев воспользовался минутой замешательства и сказал Екатерине Ивановне шепотом, сильно волнуясь...
В их большом каменном доме было просторно и летом прохладно, половина окон выходила
в старый тенистый сад, где весной пели соловьи; когда
в доме
сидели гости, то
в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком — и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин.
— Здравствуйте пожалуйста, — сказал Иван Петрович, встречая его на крыльце. — Очень, очень рад видеть такого приятного
гостя. Пойдемте, я представлю вас своей благоверной. Я говорю ему, Верочка, — продолжал он, представляя доктора жене, — я ему говорю, что он не имеет никакого римского права
сидеть у себя
в больнице, он должен отдавать свой досуг обществу. Не правда ли, душенька?
Пришлось опять долго
сидеть в столовой и пить чай. Иван Петрович, видя, что
гость задумчив и скучает, вынул из жилетного кармана записочки, прочел смешное письмо немца-управляющего о том, как
в имении испортились все запирательства и обвалилась застенчивость.
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он
в той же одежде, как и вчера
сидел с ними, когда собрались к нему
гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак
в Кане Галилейской…
Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил требуемое: осторожно провел его
в сени, сам вошел
в большую первую комнату, соседнюю с той,
в которой
сидели гости, и вынес из нее свечу.
— А так и въезжают. Сядет
в сенях один другому верхом на плечи да
в благородное семейство и въедет,
сидя верхом. Какой же это
гость?
Сидит он обыкновенно
в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не
в далеком от него расстоянии;
в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам
гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (
в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост
в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Приехал я к нему летом, часов
в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии,
сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому
гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
Если нет у ней
гостя,
сидит себе моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет — зимой; летом
в сад ходит, цветы сажает и поливает, с котятами играет по целым часам, голубей кормит…
В девять часов утра
гости, ночевавшие
в Покровском, собралися один за другим
в гостиной, где кипел уже самовар, перед которым
в утреннем платье
сидела Марья Кириловна, а Кирила Петрович
в байковом сюртуке и
в туфлях выпивал свою широкую чашку, похожую на полоскательную.
…На другой день я поехал
в Стаффорд Гауз и узнал, что Гарибальди переехал
в Сили, 26, Prince's Gate, возле Кензинтонского сада. Я отправился
в Prince's Gate; говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали с глаз; человек двадцать
гостей ходило,
сидело, молчало, говорило
в зале,
в кабинете.
Резвиться, но не шуметь, за обедом
сидеть прямо и не вмешиваться
в разговоры старших; смотреть весело вообще и
в особенности при
гостях и т. д.
— А не пойдешь, так
сиди в девках. Ты знаешь ли, старик-то что значит? Молодой-то пожил с тобой — и пропал по
гостям, да по клубам, да по цыганам. А старик дома
сидеть будет, не надышится на тебя! И наряды и уборы… всем на свете для молодой жены пожертвовать готов!
— Настька (дедушкина «краля») намеднись сказывала. Ходила она к нему
в гости:
сидят вдвоем, целуются да милуются. Да, плакали наши денежки! Положим, что дом-то еще можно оттягать: родительское благословение… Ну, а капитал… фьюить!
— Разумеется. Ты у тетеньки
в гостях и, стало быть, должен вести себя прилично. Не след тебе по конюшням бегать.
Сидел бы с нами или
в саду бы погулял — ничего бы и не было. И вперед этого никогда не делай. Тетенька слишком добра, а я на ее месте поставила бы тебя на коленки, и дело с концом. И я бы не заступилась, а сказала бы: за дело!
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка
гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал
в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она
сидела в гостиной
в обычной ленивой позе и не то дремала, не то о чем-то думала.
Под самым покутом, [Покут — почетный угол
в хате.] на почетном месте,
сидел гость — низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками,
в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный
в золу табак.