Неточные совпадения
Больной и ласки и веселье
Татьяну
трогают; но ей
Не хорошо
на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник, когда отец, отставив банки с клейстером, инструменты и неоконченную работу,
садился, сняв передник, отдохнуть с трубкой в зубах, — забраться к нему
на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки,
трогать различные части игрушек, расспрашивая об их назначении.
— А ты полагал, у меня вода в жилах? Но мне это кровопускание даже полезно. Не правда ли, доктор? Помоги мне
сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно.
Трогай, кучер.
Он вяло напился чаю, не
тронул ни одной книги, не присел к столу, задумчиво закурил сигару и
сел на диван. Прежде бы он лег, но теперь отвык, и его даже не тянуло к подушке; однако ж он уперся локтем в нее — признак, намекавший
на прежние наклонности.
Против него
садился Райский и с удивлением глядел
на лицо Васюкова, следил, как, пока еще с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью, потом сначала пальцем
тронет струны, повинтит винты, опять
тронет, потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди:
сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не
трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут
на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз
трогала лоб рукой и
села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес,
на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям,
на диване — и, не найдя, что ей нужно,
села на стул, по-видимому, в изнеможении.
— Кабы он
на прародительском
троне сидел, ну, тогда точно, что… А то и я, пожалуй, велю
трон у себя в квартире поставить да
сяду — стало быть, и я буду король?
— Вот я и домой пришел! — говорил он,
садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания
на присутствующих. — Вишь, как растянул вражий сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне.
На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не
тронь, не
тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть, уже я сам достану.
Фирс(подходит к двери,
трогает за ручку). Заперто. Уехали… (
Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… А Леонид Андреич, небось, шубы не надел, в пальто поехал… (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел… Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… (Ложится.) Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего… Эх ты… недотепа!.. (Лежит неподвижно.)
Чело надменное вознесши,
Схватив железный скипетр, царь,
На громком
троне властно
севши,
В народе зрит лишь подлу тварь.
Живот и смерть в руке имея...
Как праотец, изгнанный из рая, вышел из ворот маркизиного дома Пархоменко
на улицу и, увидев
на балконе маркизино общество, самым твердым голосом сторговал за пятиалтынный извозчика в гостиницу Шевалдышева. Когда успокоившаяся маркиза возвратилась и
села на свой пружинный
трон, Бычков ткнул человек трех в ребра и подступил к ней с словами...
Желтков, совершенно растерявшись, опустился вдруг
на диван и пролепетал омертвевшими губами: «Прошу, господа,
садиться». Но, должно быть, вспомнил, что уже безуспешно предлагал то же самое раньше, вскочил, подбежал к окну, теребя волосы, и вернулся обратно
на прежнее место. И опять его дрожащие руки забегали, теребя пуговицы, щипля светлые рыжеватые усы,
трогая без нужды лицо.
В то время как Хаджи-Мурат
садился на лошадь, воинский начальник заметил, что все пять нукеров собирались ехать с Хаджи-Муратом, и сказал ему, что ему не позволяется брать с собой всех, но Хаджи-Мурат как будто не слыхал,
тронул лошадь, и воинский начальник не стал настаивать.
— Вы меня ударили, — сказал Гез. — Вы все время оскорбляли меня. Вы дали мне понять, что я вас ограбил. Вы держали себя так, как будто я ваш слуга. Вы
сели мне
на шею, а теперь пытались убить. Я вас не
трону. Я мог бы заковать вас и бросить в трюм, но не сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой вниз — я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут шлюпку и весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь.
— Не
троньте его, — сказал вполголоса один из конюхов. — Вишь, какой выскочка! Не хуже его пытались усидеть
на Вихре, да летали же вверх ногами. Пускай
сядет: я вам порукою — не ускачет из
села.
Градобоев. Давай их сюда! Сейчас допрос. Ух, устал. Вот она наша служба-то! (Хочет
садиться на скамью). Тут что еще! Мягко что-то! Никак мертвое тело? (
Трогает руками). Еще забота! Фу, ты! Нет тебе минуты покою.
Иногда с ней бывало что-то странное: выходя из-за кулис, Людмила должна была пройти через всю сцену и
сесть на золоченый картонный
трон.
Но
на этот раз она не дошла до
трона. Выйдя из-за кулис, она сделала несколько шагов к огню передней рампы, потом, при громе аплодисментов, повернула назад и, будто
на стул,
села на пол посредине пустой сцены.
Людмила выходила, нетвердыми шагами шла к
трону, потом вдруг останавливалась или
садилась на другой попутный стул, хваталась руками за голову и, будто проснувшись от глубокого сна, сверкала блестящими, большими голубыми глазами и шла к своему
трону.
Рославлев пожал еще раз руку молодому купцу и
сел с Иваном Архиповичем в коляску. Ямщик
тронул лошадей, затянул песню, и когда услышал, что купец даст ему целковый
на водку, присвистнул и помчался таким молодцом вдоль улицы, что старой ямщик не усидел
на завалине, вскочил и закричал ему вслед...
Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали
на циновках, по обе стороны
трона, держа наготове свертки папируса, тростник и чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же
сел на свой
трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем
на спину золотого льва и, склонив голову
на ладонь, приказал...
Он был родом из Егорьевского уезда, но с молодых лет работал в Уклееве
на фабриках и в уезде и прижился тут. Его давно уже знали старым, таким же вот тощим и длинным, и давно уже его звали Костылем. Быть может, оттого, что больше сорока лет ему приходилось наниматься
на фабриках только ремонтом, — он о каждом человеке или вещи судил только со стороны прочности: не нужен ли ремонт. И прежде чем
сесть за стол, он попробовал несколько стульев, прочны ли, и сига тоже
потрогал.
Наука нынче представляет то же зрелище: она достигла высшего призвания своего; она явилась солнцем всеосвещающим, разумом факта и, следственно, оправданием его; но она не остановилась, не
села отдыхать
на троне своего величия; она перешла свою высшую точку и указывает путь из себя в жизнь практическую, сознаваясь, что в ней не весь дух человеческий исчерпан, хотя и весь понят.
Хотя Никита и отказал в шапке, и надо было привести в порядок свою, то есть засунуть выбивавшиеся и висевшие из ней хлопки и зашить коновальною иглой дыру, хоть сапоги со стельками из потника и не влезали сначала
на ноги, хоть Анютка и промерзла и выпустила было Барабана, и Машка в шубе пошла
на ее место, а потом Машка должна была снять шубу, и сама Акулина пошла держать Барабана, — кончилось тем, что Ильич надел-таки
на себя почти всё одеяние своего семейства, оставив только кацавейку и тухли, и, убравшись,
сел в телегу, запахнулся, поправил сено, еще раз запахнулся, разобрал вожжи, еще плотнее запахнулся, как это делают очень степенные люди, и
тронул.
— Кузьмы? О, господи!.. Что же теперь будет? Как ведь просил я Бузыгу: не
трогай из нашего
села коней —
на тебе! — вздыхал Козел, возясь у себя
на печке. — Василь, ты помни, если будут спрашивать, куда ходили, — говори — в казенный лес за лыками. А лыки, скажи, лесник отнял. Слышишь?
Потихонечку поднимаюсь,
сажусь и думаю: «Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется…»
Потрогал его… ничего — парной, теплый, и смотрю — и он просыпается и шевелится… И тоже
сел на ковре и
на меня смотрит… Потом говорит...
Здесь, несмотря
на промоченные ноги, он
сел на корточки и стал припоминать всё, что он делал: как он перелез через забор, искал ее окно и, наконец, увидал белую тень; как несколько раз, прислушиваясь к малейшему шороху, он подходил и отходил от окна; как то ему казалось несомненно, что она с досадой
на его медлительность ожидает его, то казалось, что это невозможно, чтобы она так легко решилась
на свидание; как, наконец, предполагая, что она только от конфузливости уездной барышни притворяется, что спит, он решительно подошел и увидал ясно ее положение, но тут вдруг почему-то убежал опрометью назад и, только сильно устыдив трусостью самого себя, подошел к ней смело и
тронул ее за руку.
Он
садился на корточки перед толстым, окруженным мохнатыми беловатыми листьями стеблем коровьяка, который был втрое выше его, и подолгу смотрел, как муравьиный народ бегает вверх к своим коровам — травяным тлям, как муравей деликатно
трогает тонкие трубочки, торчащие у тлей
на спине, и подбирает чистые капельки сладкой жидкости, показывавшиеся
на кончиках трубочек.
— Губить тебя?.. Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня не будет? — сказал Патап Максимыч,
сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка,
на исходе души за тебя просила… Да… Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа
на смертном одре, Христом Богом молила — волосом не
трогать тебя.
В старину был пастух; звали его Магнис. Пропала у Магниса овца. Он пошел в горы искать. Пришел
на одно место, где одни голые камни. Он пошел по этим камням и чувствует, что сапоги
на нем прилипают к этим камням. Он
потрогал рукой — камни сухие и к рунам не липнут. Пошел опять — опять сапоги прилипают. Он
сел, разулся, взял сапог в руки и стал
трогать им камни.
В каждом
селе — церковь, а иногда и две; есть и школы, тоже, кажется, во всех
селах. Избы деревянные, часто двухэтажные, крыши тесовые. Около каждой избы
на заборе или
на березке стоит скворечня, и так низко, что до нее можно рукой достать. Скворцы здесь пользуются общею любовью, и их даже кошки не
трогают. Садов нет.
Как только она
садилась на воду, он не
трогал ее и начинал парить, но лишь только чайка поднималась
на воздух, он опять бросался вслед за нею.
Объездчик очнулся от мыслей и встряхнул головой. Обеими руками он потряс седло,
потрогал подпругу и, как бы не решаясь
сесть на лошадь, опять остановился в раздумье.
Павел Петрович
сел в своей ложе в кресло, имевшее подобие
трона и поставленное
на некотором возвышении. За креслом стоял, с обнаженным палашем, кавалергард.
Чело надменное вознесши,
Прияв железный скипетр, царь,
На громном
троне властно
севши,
В народе зрит лишь подлу тварь.
Живот и смерть в руке имея:
„По воле, — рекл, — щажу злодея;
„Я властию могу дарить;
„Где я смеюсь, там все смеется;
„Нахмурюсь грозно, все смятется;
„Живешь тогда, велю коль жить...
Царь замахал правою рукой, и, видимо робея, дурно пропел что-то, и
сел на малиновый
трон.
Ямщик влез
на козлы, подобрал вожжи,
сел бочком и
тронул. Бубенчики звенели. Петербуржец, покачиваясь
на мягких рессорах, ехал и думал об ограниченности и предвзятости мыслей своего приятеля.