Неточные совпадения
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей
в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня,
кухня и забор.
Уж темно:
в санки он
садится.
«Пади, пади!» — раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка
в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской
кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
В кухне — кисленький запах газа, на плите,
в большом чайнике, шумно кипит вода, на белых кафельных стенах солидно сияет медь кастрюль,
в углу, среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с младенцем. Макаров
сел за стол и, облокотясь, сжал голову свою ладонями, Иноков, наливая
в стаканы вино, вполголоса говорит...
Поперек длинной, узкой комнаты ресторана, у стен ее, стояли диваны, обитые рыжим плюшем, каждый диван на двоих; Самгин
сел за столик между диванами и почувствовал себя
в огромном, уродливо вытянутом вагоне. Теплый, тошный запах табака и
кухни наполнял комнату, и казалось естественным, что воздух окрашен
в мутно-синий цвет.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней
в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь,
сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге
в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Она вышла. Я поспешно и неслышно прошел
в кухню и, почти не взглянув на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу и двор на улицу. Но я успел только увидать, как она
села в извозчичью карету, ожидавшую ее у крыльца. Я побежал по улице.
Когда они покончили, староста положил становому
в телегу куль овса и мешок картофеля, писарь, напившийся
в кухне,
сел на облучок, и они уехали.
Весь наш двор и
кухня были, конечно, полны рассказами об этом замечательном событии. Свидетелем и очевидцем его был один только будочник, живший у самой «фигуры». Он видел, как с неба слетела огненная змея и
села прямо на «фигуру», которая вспыхнула вся до последней дощечки. Потом раздался страшный треск, змея перепорхнула на старый пень, а «фигура» медленно склонилась
в зелень кустов…
Я вошел
в кухню,
сел у окна, как во сне.
В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили
в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожженными купоросом, с повязанными тесемкой волосами, все похожие на темные иконы
в углу
кухни, —
в этот опасный час дед
садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними.
Заплакали дети, отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила ее куда-то, взяв
в охапку; веселая рябая нянька Евгенья выгоняла из
кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок
сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек
в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем.
Потом, как-то не памятно, я очутился
в Сормове,
в доме, где всё было новое, стены без обоев, с пенькой
в пазах между бревнами и со множеством тараканов
в пеньке. Мать и вотчим жили
в двух комнатах на улицу окнами, а я с бабушкой —
в кухне, с одним окном на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали
в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему
селу, всегда у нас,
в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано утром волком выл гудок...
Потом он вошел
в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним — бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он
сел на скамью, опершись руками
в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря...
Или придешь к знакомому и, не заставши дома,
сядешь писать ему записку, а сзади
в это время стоит и ждет его слуга — каторжный с ножом, которым он только что чистил
в кухне картофель.
Пробираюсь немедленно
в кухню, бужу Савелия-кучера, пятнадцать целковых ему, «подай лошадей
в полчаса!» Чрез полчаса, разумеется, возок у ворот; у Анфисы Алексеевны, сказали мне, мигрень, жар и бред, —
сажусь и еду.
По отъезде ученой экспедиции Пелагея стала мести залу и готовить к чаю, а Лиза
села у окна и, глядя на речную луговину, крепко задумалась. Она не слыхала, как Женни поставила перед нею глубокую тарелку с лесными орехами и ушла
в кухню готовить новую кормежку.
Впрочем, верила порче одна кухарка, женщина, недавно пришедшая из
села; горничная же, девушка, давно обжившаяся
в городе и насмотревшаяся на разные супружеские трагикомедии, только не спорила об этом при Розанове, но
в кухне говорила: «Точно ее, барыню-то нашу, надо отчитывать: разложить, хорошенько пороть, да и отчитывать ей: живи, мол, с мужем, не срамничай, не бегай по чужим дворам.
Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне,
сел в угол и стал читать, повесив на стенку над своей головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из
кухни, осторожно подошла к нему. Он поднял голову и вопросительно взглянул ей
в лицо.
Мать ушла
в кухню ставить самовар. Рыбин
сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.
— Усталая-то? — укоризненно отозвалась мать, принимаясь возиться около самовара. Саша тоже вышла
в кухню,
села там на лавку и, закинув руки за голову, заговорила...
Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и
села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла
в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась
в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова
села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь… И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала...
На постоялый двор, стоящий
в самом центре огромного
села, въезжают четыре тройки. Первая, заложенная
в тарантас чудовищных размеров, везет самих хозяев; остальные три заложены
в простые кибитки, из которых
в одной помещаются два господина
в гражданском платье;
в другой приказчик Петр Парамоныч, тучный малый,
в замасленном длиннополом сюртуке, и горничная девушка;
в третьей повар с
кухнею.
Чай пила как-то урывками, за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор)
садилась на минуточку; только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила за чем-то
в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «Что же ты сама, командирша, никогда ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы не ела, так и жива бы не была», снова отправлялась на
кухню.
Но от меня он торопливо отправлялся куда-нибудь
в казарму или
в кухню,
садился там подле кого-нибудь из разговаривающих, слушал внимательно, иногда и сам вступал
в разговор даже очень горячо, а потом вдруг как-то оборвет и замолчит.
Пригласив меня к себе
в кухню, он
садился за стол рядом со мною, крепко растирал ладонями стриженую голову и шептал
в ухо мне...
Но
в Сарапуле
сел на пароход толстый мужчина, с дряблым, бабьим лицом без бороды и усов. Теплая длинная чуйка и картуз с наушниками из лисьего меха еще более усиливали его сходство с женщиной. Он тотчас же занял столик около
кухни, где было теплее, спросил чайный прибор и начал пить желтый кипяток, не расстегнув чуйки, не сняв картуза, обильно потея.
Устали,
сели за стол, а Клавдия убежала с веселым хохотом
в кухню. Выпили водки, пива, побили бутылки и стаканы, кричали, хохотали, махали руками, обнимались и целовались. Потом Передонов и Володин побежали
в Летний сад, — Передонов спешил похвастаться письмом.
Она кричала во все горло и была веселая. Они собирались плясать. Преполовенская и Варвара пробрались через
кухню в горницы и
сели у окна смотреть, что будет на дворе.
На «Нырке» питались однообразно, как питаются вообще на небольших парусниках, которым за десять-двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе — больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями.
В знак душевного мира, а может быть, и различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно
село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на крыше
кухни.
Пелагея, увидевшись с знакомым, пошла
в кухню надеть капот, шелковый платок и потом с ворчанием отправилась к отцу Иоанникию; а Медузин
сел за письменный стол и просидел с час
в глубокой задумчивости; потом вдруг «обошелся посредством» руки, схватил бумагу и написал, — вы думаете, комментарий к «Энеиде» или к Евтропиевой краткой истории, — и ошибаетесь. Вот он что написал...
Ярцева дома не было. Рассудина
села за рояль и принялась за скучные, трудные экзерцисы, приказав Лаптеву не мешать ей. И он не развлекал ее разговорами, а сидел
в стороне и перелистывал «Вестник Европы». Проиграв два часа, — это была ее дневная порция, — она поела чего-то
в кухне и ушла на уроки. Лаптев прочел продолжение какого-то романа, потом долго сидел, не читая и не испытывая скуки и довольный, что уже опоздал домой к обеду.
Лаевский пошел
в кухню, но, увидев
в дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся
в гостиную и
сел.
В присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике. Прошло больше минуты
в молчании. Фон Корен вдруг поднял глаза на Лаевского и спросил...
На скамье, под окном
кухни, сидел согнувшись Мирон;
в одной его руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели стёкла, тонкие золотые ниточки сверкали
в воздухе; без очков нос Мирона казался ещё больше. Яков молча
сел рядом с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел
в открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя
в небо...
Аркадина.
Садись. (Снимает у него с головы повязку.) Ты как
в чалме. Вчера один приезжий спрашивал на
кухне, какой ты национальности. А у тебя почти совсем зажило. Остались самые пустяки. (Целует его
в голову.) А ты без меня опять не сделаешь чик-чик?
Взяли из
кухни палку,
сели на пол и, упершись друг другу ступнями
в ступни ног, долго старались поднять друг друга с пола, а Хохол, ухмыляясь, подзадоривал нас...
За час до обеда Афанасий Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки, заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать
садились в двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной
кухни. За обедом обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду.
—
Сядьте сюда, сейчас, — сказала она Сергию, указывая на лавку
в кухне.
В сени вышел царь-отец.
Все пустились во дворец.
Царь недолго собирался:
В тот же вечер обвенчался.
Царь Салтан за пир честной
Сел с царицей молодой;
А потом честные гости
На кровать слоновой кости
Положили молодых
И оставили одних.
В кухне злится повариха,
Плачет у станка ткачиха —
И завидуют оне
Государевой жене.
А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла.
Мелания. Прибаутки?.. Ах ты… лапоть! Он — блаженный, прорицает, дура!
Сядь в прихожей, не уходи никуда…
В кухне был еще кто-нибудь?
Случай этот распространил ужас и беспокойство
в доме,
в людских,
в кухне, на конюшне и, наконец, во всем
селе. Агафья Ивановна ходила служить молебен и затеплила свечку
в девичьей перед иконой всех скорбящих заступницы. Молдаванка, сбивавшаяся во всех чрезвычайных случаях на поврежденную, бормотала сквозь зубы «о царе Давиде и всей кротости его» и беспрестанно повторяла: «Свят, свят, свят», как перед громовым ударом.
— Как я рад, что уговорил вашего супруга! — отнесся к ней гость, но она ничего ему не ответила и тотчас же вышла из комнаты, прошла
в кухню,
села на лавку и горько заплакала.
Тут из
кухни принесли ужин. Дядя пошел за нами во флигель и за компанию съел пять творожников и утиное крылышко. Он ел и глядел на нас. Все мы возбуждали
в нем восторг и умиление. Какую бы глупость ни сморозил мой незабвенный учитель и что бы ни сделала Татьяна Ивановна, всё находил он милым и восхитительным. Когда после ужина Татьяна Ивановна смиренно
села в уголок и принялась за вязанье, он не отрывал глаз от ее пальчиков и болтал без умолку.
Хозяйка, скрывая улыбку, прятала деньги
в карман; а я из ее просторной спальни шел
в свою узкую и темную комнату возле
кухни и
садился за переписку, по пятнадцати копеек с листа, какого-то доклада об элеваторах, чтоб заработать денег на плату той же хозяйке за свою комнату.
Здесь я купил
в лавке бумаги и конверт и
сел за столом
в кухне писать письмо к моей пафосской богине,
в которой женщина для меня нимало не затмевала божественный, мною созданный образ; я любил ее, но не иначе, как смертный может любить богиню, — и не предполагал, чтобы несомненная ее любовь ко мне имела другой характер, не соответствующий разнице наших отношений.
Катя пошла
в свою каморку за
кухнею,
села к открытому окну. Теплый ветерок слабо шевелил ее волосы.
В саду, как невинные невесты, цвели белым своим цветом абрикосы. Чтобы отвлечься от того, что было
в душе, Катя стала брать одну книгу за другою. Но, как с человеком, у которого нарывает палец, все время случается так, что он ушибается о предметы как раз этим пальцем, так было теперь и с Катей.
В кухне раздался резкий, громкий звонок. Александра Михайловна быстро
села на постели и с бьющимся сердцем стала вслушиваться. Ее взяло отчаяние: опять Андрей Иванович, опять истязания…
Придя
в кухню, отец
сел, дожидаясь сына, за стол. Алеша бегал по делам и, запыхавшись, вернулся.
Я вышел
в кухню, заглянул
в его комнату. Алексей лежал лицом к стене и — притворяясь? — ровно и громко дышал, как будто крепко спал. Я
сел к нему на постель, обнял через одеяло и припал к нему.
Весь вечер они ждут того времени, когда папа усядется играть
в винт и можно будет незаметно провести Неро
в кухню… Вот, наконец, папа
садится за карты, мама хлопочет за самоваром и не видит детей… Наступает счастливый момент.
Как она являлась при нем к madame
В., он отправлялся
в кухню, отрезывал там себе огромный ломоть черного хлеба, приходил
в гостиную,
садился перед ней, молчал и жевал все время, пока она не уйдет.