Неточные совпадения
Озими пышному всходу,
Каждому цветику рад,
Дедушка хвалит природу,
Гладит крестьянских
ребят.
Первое дело у деда
Потолковать с мужиком,
Тянется долго беседа,
Дедушка скажет потом:
«Скоро вам будет не трудно,
Будете вольный народ!»
И улыбнется так чудно,
Радостью весь расцветет.
Радость его разделяя,
Прыгало
сердце у всех.
То-то улыбка святая!
То-то пленительный смех!
— А не плачьте, ненько, не томите
сердца! Честное слово говорю вам — скоро его выпустят! Ничего у них нет против него, все
ребята молчат, как вареные рыбы…
— Ты, рожа этакая безобразная! — вмешивалась Экзархатова, не стесняясь присутствием смотрителя. — Только на словах винишься, а на
сердце ничего не чувствуешь. Пятеро у тебя
ребят, какой ты поилец и кормилец! Не воровать мне, не по миру идти из-за тебя!
Русское благодушие, всегда не лишенное хитрости, сверкнуло тихой искрой в его глазу, и эта искра тотчас зажгла пожар во всех
сердцах, — на лицах
ребят явились мягкие усмешки, что-то смущенное, как бы виноватое замелькало в глазах.
— Верно, мать честная! Господи, — иной раз, братцы, так жалко душеньку свою, — пропадает! Зальется
сердце тоскою, зальется горькой… э-э-хма:! В разбойники бы, что ли, пойти?!. Малым камнем — воробья не убьешь, — а ты вот все толкуешь:
ребята, дружно! Что —
ребята? Где там!
Афоня. Нет, не к росту. Куда мне еще расти, с чего! Я и так велик по годам. А это значит: мне не жить. Ты, дедушка, возьми то: живой человек о живом и думает, а у меня ни к чему охоты нет. Другой одёжу любит хорошую, а мне все одно, какой ни попадись зипунишко, было бы только тепло. Вот
ребята теперь, так у всякого своя охота есть: кто рыбу ловит, кто что; в разные игры играют, песни поют, а меня ничто не манит. В те поры, когда людям весело, мне тошней бывает, меня тоска пуще за
сердце сосет.
О господин мой, как она жалка;
Я, слыша речь ее, расплакался.
Шесть, семь
ребят в лохмотьях,
Лежащих на соломе без кусочка хлеба
Насущного. — Как я вообразил их крик:
«Мать! дай нам хлеба, — хлеба… мать! — дай хлеба!»
Признаться,
сердце сжалось у меня.
Ну, сели, поехали. До свету еще часа два оставалось. Выехали на дорогу, с версту этак проехали; гляжу, пристяжка у меня шарахнулась. Что, думаю, такое тут? Остановил коней, оглядываюсь: Кузьма из кустов ползет на дорогу. Встал обок дороги, смотрит на меня, сам лохмами своими трясет, смеется про себя… Фу ты, окаянная сила! У меня и то кошки по
сердцу скребнули, а барыня моя, гляжу, ни жива ни мертва…
Ребята спят, сама не спит, мается. На глазах слезы. Плачет… «Боюсь я, говорит, всех вас боюсь…»
Да и как ей, бедной, не бояться: клади с ней много, богато едет, да еще с
ребятами; материнское
сердце — вещун.
Баба. Знаю, что грех, да
сердца своего не уйму. Ведь я тяжела, а работаю за двоих. Люди убрались, а у нас два осьминника не кошены. Надо бы довязать, а нельзя, домой надо, этих
ребят поглядеть.
Стало у меня
сердце еще пуще болеть, чего ни передумала; тоже, как и твое дело, кормилец, сперва намекала, нет ли у ней чего на
сердце, не мужчинка ли ее какой приманивает: девушка, думаю, на возрасте, там же всяк час наезжают дворовые
ребята, народ озорник, прямо те сказать, девушники; сама своими глазами, думаю, ничего не вижу, а других, хоть бы и суседей, спросить об этаком деле стыдно.
Иоле знал, что y Танасио не может быть легко на
сердце. Ведь дома y брата осталась любимая жена Милена и четверо мал мала меньше
ребят, его, Иолиных, племянников и племянниц. A ведь, Бог знает, что ожидало их отряд впереди… Бог знает, сколько пройдет еще времени, пока подоспеет к ним на помощь сербское войско. И как долго придется принимать своей грудью удары многочисленного врага!
Так как в доме жило несколько медицинских студентов, между которыми бывали
ребята веселые и шаловливые, то один из них пообещал раз Гиезию «показать
сердце грешника».
По всему городу стояли плач и стоны. Здесь и там вспыхивали короткие, быстрые драмы. У одного призванного заводского рабочего была жена с пороком
сердца и пятеро
ребят; когда пришла повестка о призыве, с женою от волнения и горя сделался паралич
сердца, и она тут же умерла; муж поглядел на труп, на
ребят, пошел в сарай и повесился. Другой призванный, вдовец с тремя детьми, плакал и кричал в присутствии...
Было очень хорошо, мягкий морозец и тишина. Борька Ширкунов отозвал меня в сторону и спросил, соглашусь ли я быть курсовым комсомольским организатором. Для приличия я помолчала, «подумала» и сказала, что ничего не имею против, а
сердце колотилось от радости за доверие ко мне. Присоединилась к
ребятам, снова пела, но по-другому, как-то звончее.
Товарищ, сознайтесь: когда заходите в бюро, то
сердце по-особенному начинает биться, и охватывает робость перед
ребятами из бюро. Глупо и стыдно, но это так, и они мне кажутся особенными, «избранными». Как будто я не могу дорасти до них!
Старый солдат. Как! кто бы знал? Не все хорошей славе на
сердце лежать, а дурной бежать; и добрая молва по добру и разносится. От всего святого русского воинства нашему князю похвала; государь его жалует; ему честь, а полку вдвое. Мы про него и песенку сложили. Как придем с похода по домам, наши
ребята да бабы будут величать его, а внучки подслушают песенку, выучат ее да своим внучатам затвердят.
— Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не горячась. Какая-нибудь кукушка, вертихвостка, наплодит
ребят и с легким
сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давайте! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!