Неточные совпадения
Старый, толстый Татарин, кучер Карениной, в глянцовом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого
серого, взвивавшегося у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши
голову, слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
Анна в
сером халате, с коротко остриженными, густою щеткой вылезающими черными волосами на круглой
голове, сидела на кушетке.
Становилось жарко; белые мохнатые тучки быстро бежали от снеговых гор, обещая грозу;
голова Машука дымилась, как загашенный факел; кругом него вились и ползали, как змеи,
серые клочки облаков, задержанные в своем стремлении и будто зацепившиеся за колючий его кустарник.
Герои наши видели много бумаги, и черновой и белой, наклонившиеся
головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма резко, которая, своротив
голову набок и положив ее почти на самую бумагу, выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым голосом: «Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за № 368!» — «Вы всегда куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!» Иногда голос более величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно: «На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не евши».
— Я их боюсь, лягушек-то, — заметил Васька, мальчик лет семи, с белою, как лен,
головою, в
сером казакине с стоячим воротником и босой.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и
серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги,
серые волосы на его
голове были смазаны маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
Усталые глаза его видели во тьме комнаты толпу призрачных,
серых теней и среди них маленькую девушку с лицом птицы и гладко причесанной
головой без ушей, скрытых под волосами.
Через стул от Кутузова сидел, вскинув руки за шею, низко наклонив
голову, незнакомый в широком,
сером костюме, сначала Клим принял его за пустое кресло в чехле.
Впереди и вправо от него сидел человек в
сером костюме, с неряшливо растрепанными волосами на
голове; взмахивая газетой, он беспокойно оглядывался, лицо у него длинное, с острой бородкой, костлявое, большеглазое.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь отца, как равнодушно и отец и мать относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку отца на
голове своей, на шее и встряхнул
головой. Вспомнилось, как отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные,
серые, как пепел, холодные слова...
Самгин четко видел уродливо скорченное тело без рук и ног, с
головой, накрытой
серым передником, — тело, как бы связанное в узел и падавшее с невероятной быстротой.
Там слышен был железный шум пролетки; высунулась из-за угла, мотаясь,
голова лошади, танцевали ее передние ноги; каркающий крик повторился еще два раза, выбежал человек в
сером пальто, в фуражке, нахлобученной на бородатое лицо, — в одной его руке блестело что-то металлическое, в другой болтался небольшой ковровый саквояж; человек этот невероятно быстро очутился около Самгина, толкнул его и прыгнул с панели в дверь полуподвального помещения с новенькой вывеской над нею...
Когда эти
серые люди, неподвижно застыв, слушали Маракуева, в них являлось что-то общее с летучими мышами: именно так неподвижно и жутко висят вниз
головами ослепленные светом дня крылатые мыши в темных уголках чердаков, в дуплах деревьев.
Плотное,
серое кольцо людей, вращаясь, как бы расталкивало, расширяло сумрак. Самгин яснее видел Марину, — она сидела, сложив руки на груди, высоко подняв
голову. Самгину казалось, что он видит ее лицо — строгое, неподвижное.
С неба, покрытого рваной овчиной облаков, нерешительно и ненадолго выглядывало солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на
голых прутьях кустарника, на
серых ветках ольхи, ползли по влажной земле.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над
серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в зеленые телеги, сверкали медные
головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий чай.
Но, поправив на
голове серую, измятую шляпу, прибавил...
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое — черные, в касках, человек десять
серых — в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали
головами толстые лошади.
Там, на востоке, поднимались тяжко синие тучи, отемняя
серую полосу дороги, и, когда лошади пробегали мимо одиноких деревьев, казалось, что с
голых веток сыплется темная пыль.
— Предательство этой расы, лишенной отечества богом, уже установлено, — резко кричал, взвизгивая на высоких нотах, человек с лысой
головой в форме куриного яйца, с красным лицом, реденькой
серой бородкой.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и на улице было тихо, Клим не понимал его слов, провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать в панели, обнажать
головы.
Серые тени испуга являлись на лицах, делая их почти однообразными.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал
головой направо, налево и улыбался, глядя в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты, в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой, что она разгадана. Но он тотчас же почувствовал, что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко, что казалось: тела под ним нет, а только одна
голова лежит на подушке и под
серой полоской лба неестественно блестят глаза.
Проснулся поздно, ощущая во рту кислый вкус ржавчины,
голова налита тяжелой мутью, воздух в комнате был тоже мутно-серый, точно пред рассветом.
Когда Самгин вышел к чаю — у самовара оказался только один городской
голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая
серая борода, на шишковатом черепе волосы, тоже
серые, росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
Там у стола сидел парень в клетчатом пиджаке и полосатых брюках; тугие щеки его обросли густой желтой шерстью, из больших светло-серых глаз текли слезы, смачивая шерсть, одной рукой он держался за стол, другой — за сиденье стула; левая нога его,
голая и забинтованная полотенцем выше колена, лежала на деревянном стуле.
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное,
серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув
голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
За спиной редактора стоял шкаф, тесно набитый книгами, в стеклах шкафа отражалась
серая спина, круглые, бабьи плечи, тускло блестел
голый затылок, казалось, что в книжном шкафе заперт двойник редактора.
Догнали телегу, в ней лежал на животе длинный мужик с забинтованной
головой;
серая, пузатая лошадь, обрызганная грязью, шагала лениво. Ямщик Самгина, курносый подросток, чем-то похожий на голубя, крикнул, привстав...
Постепенно сквозь шум пробивался и преодолевал его плачущий, визгливый голос, он притекал с конца стола, от человека, который, накачиваясь, стоял рядом с хозяйкой, — тощий человек во фраке, с лысой
головой в форме яйца, носатый, с острой
серой бородкой, — и, потрясая рукой над ее крашеными волосами, размахивая салфеткой в другой руке, он кричал...
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым,
серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в широких его рукавах сверкают
голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
Отделив от книги длинный листок, она приближает его к лампе и шевелит губами молча. В углу, недалеко от нее, сидит Марина, скрестив руки на груди, вскинув
голову; яркое лицо ее очень выгодно подчеркнуто пепельно-серым фоном стены.
Утром подул горячий ветер, встряхивая сосны, взрывая песок и
серую воду реки. Когда Варавка, сняв шляпу, шел со станции, ветер забросил бороду на плечо ему и трепал ее. Борода придала краснолицей, лохматой
голове Варавки сходство с уродливым изображением кометы из популярной книжки по астрономии.
Он сильно изменился в сравнении с тем, каким Самгин встретил его здесь в Петрограде: лицо у него как бы обтаяло, высохло, покрылось
серой паутиной мелких морщин. Можно было думать, что у него повреждена шея, —
голову он держал наклоня и повернув к левому плечу, точно прислушивался к чему-то, как встревоженная птица. Но острый блеск глаз и задорный, резкий голос напомнил Самгину Тагильского товарищем прокурора, которому поручено какое-то особенное расследование темного дела по убийству Марины Зотовой.
Иногда эти
голые мысли Клим представлял себе в форме клочьев едкого дыма, обрывков облаков; они расползаются в теплом воздухе тесной комнаты и
серой, грязноватой пылью покрывают книги, стены, стекла окна и самого мыслителя.
Самгин-сын посмотрел на это несколько секунд и, опустив
голову, прикрыл глаза, чтоб не видеть. В изголовье дивана стояла, точно вырезанная из гранита,
серая женщина и ворчливым голосом, удваивая гласные, искажая слова, говорила...
В костюме сестры милосердия она показалась Самгину жалостно постаревшей.
Серая, худая, она все встряхивала
головой, забывая, должно быть, что буйная шапка ее волос связана чепчиком, отчего
голова, на длинном теле ее, казалась уродливо большой. Торопливо рассказав, что она едет с двумя родственниками мужа в имение его матери вывозить оттуда какие-то ценные вещи, она воскликнула...
Самгину было немножко жаль эту замученную девицу, в чужой шубке, слишком длинной для нее, в тяжелых
серых ботиках, — из-под платка на
голове ее выбивались растрепанные и, видимо, давно не мытые пряди волос.
Две лампы освещали комнату; одна стояла на подзеркальнике, в простенке между запотевших
серым потом окон, другая спускалась на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив
голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Его слушали очень внимательно, многие
головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия, чувствовалось, что в ответ на его дружеские улыбки люди тоже улыбаются, а один депутат, совершенно лысый, двигал
серыми ушами, точно заяц.
— С прислугой осторожно! — предупреждал доктор Сомов, покачивая
головой, а на темени ее, в клочковатых волосах, светилась
серая, круглая пустота.
В комнату вошел пожилой человек, в
сером сюртуке, с прорехою под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в
сером же жилете, с медными пуговицами, с
голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его
голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в
сером цвете.
Утреннее солнце ярко освещало суетливую группу птиц и самую девушку. Райский успел разглядеть большие темно-серые глаза, кругленькие здоровые щеки, белые тесные зубы, светло-русую, вдвое сложенную на
голове косу и вполне развитую грудь, рельефно отливавшуюся в тонкой белой блузе.
А кругом, над
головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы сидели перед хижиной; он сверху весь
серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь. У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а воды в нем так мало, что нельзя и рук вымыть.
У одного зелень была не зеленая, а пепельного цвета, у другого слишком зеленая, как у молодого лимонного дерева, потом были какие-то совсем
голые деревья с иссохшим
серым стволом, с иссохшими сучьями, как у проклятой смоковницы, но на этом
сером стволе и сучьях росли другие, посторонние кусты самой свежей весенней зелени.
На неровных камнях покатой у тротуара мостовой лежал
головой ниже ног широкий немолодой арестант с рыжей бородой, красным лицом и приплюснутым носом, в
сером халате и таких же штанах.
Скромные старушки в белых платках и
серых кафтанах, и старинных поневах, и башмаках или новых лаптях стояли позади их; между теми и другими стояли нарядные с масляными
головами дети.
Они нашли Привалова на месте строившейся мельницы. Он вылез откуда-то из нижнего этажа, в плисовой поддевке и шароварах; ситцевая рубашка-косоворотка красиво охватывала его широкую шею. На
голове был надвинут какой-то картуз. Когда Зося протянула ему руку, затянутую в
серую шведскую перчатку с лакированным раструбом, Привалов с улыбкой отдернул назад свою уже протянутую ладонь.
— Умирает?! — схватившись за
голову, спрашивал Ляховский; его испугало
серое лицо доктора с помутившимися глазами.