Неточные совпадения
Наконец я ей сказал: «Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это было
в сентябре; и точно, день был чудесный, светлый и не жаркий; все
горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад и вперед, молча; наконец она села на дерн, и я сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я
бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.
Ночью она начала бредить; голова ее
горела, по всему телу иногда
пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось
в горы, домой… Потом она также говорила о Печорине, давала ему разные нежные названия или упрекала его
в том, что он разлюбил свою джанечку…
Гонимы вешними лучами,
С окрестных
гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел
в безмолвии ночей.
Когда на коленки их у паперти ставила, все еще
в башмачонках были, каких ни есть, да
в салопчиках, все как ни есть, а купецкие дети; а тут уж пошли
бегать и босенькие: на ребенке одежонка
горит, известно.
Вся
гора, взятая нераздельно, кажется какой-то мрачной, мертвой, безмолвной массой, а между тем там много жизни: на подошву ее лезут фермы и сады;
в лесах гнездятся павианы (большие черные обезьяны), кишат змеи,
бегают шакалы и дикие козы.
Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода,
пробежали мимо берегов Европы, как
в первый раз пал на нас у подошвы
гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов.
Робок, наг и дик скрывался
Троглодит
в пещерах скал,
По полям номад скитался
И поля опустошал.
Зверолов, с копьем, стрелами,
Грозен
бегал по лесам…
Горе брошенным волнами
К неприютным берегам!
Мутная вода шумящими каскадами
сбегала с
гор; листва на деревьях и трава на земле еще не успели обсохнуть и блестели как лакированные;
в каплях воды отражалось солнце и переливалось всеми цветами радуги.
Она настаивала, чтобы вечера вовсе не было, но вечер устроился, маленький, без выставки, стало быть, неотяготительный для нее, и она, — чего никак не ожидала, — забыла свое
горе:
в эти годы горевать так не хочется,
бегать, хохотать и веселиться так хочется, что малейшая возможность забыть заставляет забыть на время
горе.
У самой реки мы встретили знакомого нам француза-гувернера
в одной рубашке; он был перепуган и кричал: «Тонет! тонет!» Но прежде, нежели наш приятель успел снять рубашку или надеть панталоны, уральский казак
сбежал с Воробьевых
гор, бросился
в воду, исчез и через минуту явился с тщедушным человеком, у которого голова и руки болтались, как платье, вывешенное на ветер; он положил его на берег, говоря: «Еще отходится, стоит покачать».
Лицо у меня
горело, голос дрожал, на глаза просились слезы. Протоиерея удивило это настроение, и он, кажется, приготовился услышать какие-нибудь необыкновенные признания… Когда он накрыл мою склоненную голову, обычное волнение исповеди
пробежало в моей душе… «Сказать, признаться?»
Отдельные сцены производили потрясающее впечатление.
Горело десятками лет нажитое добро,
горело благосостояние нескольких тысяч семей. И тут же рядом происходили те комедии, когда люди теряют от паники голову. Так, Харитон Артемьич
бегал около своего горевшего дома с кипой газетной бумаги
в руках — единственное, что он успел захватить.
Бывало, сидит он
в уголку с своими «Эмблемами» — сидит… сидит;
в низкой комнате пахнет гераниумом, тускло
горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые девы, словно Парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то
бегают, то странно дрожат
в полутьме, и странные, также полутемные мысли роятся
в голове ребенка.
Марья Михайловна поселилась с сыном
в этом мезонине, и по этой галерее
бегал кроткий, но резвый Вильгельм-Роберт Райнер, засматриваясь то на блестящие снеговые шапки
гор, окружающих со всех сторон долину, то следя за тихим, медлительным шагом коров, переходивших вброд озерной заливец.
Вдали,
в розовом праздничном тумане вечерней зари, сияли золотые купола и кресты. Высоко на
горе белые стройные церкви, казалось, плавали
в этом цветистом волшебном мареве. Курчавые леса и кустарники
сбежали сверху и надвинулись над самым оврагом. А отвесный белый обрыв, купавший свое подножье
в синей реке, весь, точно зелеными жилками и бородавками, был изборожден случайными порослями. Сказочно прекрасный древний город точно сам шел навстречу поезду.
Дорога
в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью
в Багрове и жизнью
в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и
горы, так захотелось
побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Дворовые мальчики и девочки, несколько принаряженные, иные хоть тем, что были
в белых рубашках, почище умыты и с приглаженными волосами, — все весело
бегали и начали уже катать яйца, как вдруг общее внимание привлечено было двумя какими-то пешеходами, которые, сойдя с Кудринской
горы, шли вброд по воде, прямо через затопленную урему.
Тот сел построже. Кучер, сев на козлы, сейчас же понесся скоком
в гору. Колокольчик под дугой сильно звенел. При этом звуке два — три человека, должно быть, сотские, с несколько встревоженными лицами
пробежали по площади.
Наконец потухла и заря,
в хороводах послышались крики и визги; под
гору с валов стали
сбегать по две, по три фигуры мужчин и женщин и пропадать затем
в дальних оврагах.
Самый маленький заводский служащий, который
бегал с пером за ухом, и тот знал малейшие подробности приезда набоба, отношения враждовавших партий и все эпизоды поездки
в горы.
Зашли
в лес — и долго там проплутали; потом очень плотно позавтракали
в деревенском трактире; потом лазали на
горы, любовались видами, пускали сверху камни и хлопали
в ладоши, глядя, как эти камни забавно и странно сигают, наподобие кроликов, пока проходивший внизу, невидимый для них, человек не выбранил их звонким и сильным голосом; потом лежали, раскинувшись, на коротком сухом мохе желто-фиолетового цвета; потом пили пиво
в другом трактире, потом
бегали взапуски, прыгали на пари: кто дальше?
— Да пошел раз
в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет,
в дупле жареные цыплята пищат. Я влез
в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть?
Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку
в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
— Элдар, — прошептал Хаджи-Мурат, и Элдар, услыхав свое имя и, главное, голос своего мюршида, вскочил на сильные ноги, оправляя папаху. Хаджи-Мурат надел оружие на бурку. Элдар сделал то же. И оба молча вышли из сакли под навес. Черноглазый мальчик подвел лошадей. На стук копыт по убитой дороге улицы чья-то голова высунулась из двери соседней сакли, и, стуча деревянными башмаками,
пробежал какой-то человек
в гору к мечети.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно. Дядя действительно был один,
в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах
горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь
пробегала временем по всему его телу.
— Молодец стал ты!..
В деревне девки за тобой стадами
бегали бы… Н-да… Зажил бы ты там хорошо-о! Я бы деньжонок тебе добыл… Открыть бы тебе лавочку да на богатой и жениться!.. И полетит твоя жизнь, как санки под
гору.
В дверях главной залы появился новый субъект, красивый, щегольски одетый мужчина средних лет, с ловко расчесанной на обе стороны бородкой. На руках его
горели дорогие бриллиантовые перстни, а из-под темной визитки
сбегала по жилету толстая, изящная золотая цепь, увешанная брелоками.
— Он самый, барин. Да еще Горчак с Разбойником… Тут нашему брату сплавщику настоящее
горе. Бойцы щелкают наши барочки, как бабы орехи. По мерной воде еще ничего, можно
пробежать, а как за пять аршин перевалило — тут держись только за землю. Как
в квашонке месит… Непременно надо до Кумыша схватиться и обождать малость, покамест вода спадет хоть на пол-аршина.
— Под Кыном надо будет хватку сделать. Эх, задарма сколько время потеряли даве, цельное утро, а теперь, того гляди, паводок от дождя захватит
в камнях! Беда, барин!.. Кабы вы даве с Егором-то Фомичом покороче ели, выбежали бы из
гор, пожалуй, и под Молоковом успели бы
пробежать загодя… То-то, поди, наш Осип Иваныч теперь горячку порет, — с улыбкой прибавил Савоська, делая рукой кормовым знак «поддоржать корму». — Поди, рвет и мечет, сердяга.
Он
сбегал во дворец
в спальню, где стояли две узких пружинных кровати со скомканным бельем и на полу была навалена груда зеленых яблок и
горы проса, приготовленного для будущих выводков, вооружился мохнатым полотенцем, а подумав, захватил с собой и флейту, с тем чтобы на досуге поиграть над водною гладью.
Везде тихо-тихонько, только
в полумраке на синем льду озера катается на коньках несколько прозябших мальчиков; на улице играют и вертятся на спинах две собаки; но Плау не спит и не скучает;
в окошках его чистеньких красных домиков везде
горят веселые огоньки и суетливо
бегают мелкие тени; несколько теней чешутся перед маленькими гамбургскими зеркальцами; две тени шнуруют на себе корсеты, одна даже пудрит себе шею.
Тогда завидно рисовалась
в голодном его воображеньи участь богача-живописца; тогда
пробегала даже мысль, пробегающая часто
в русской голове: бросить всё и закутить с
горя назло всему.
В предыдущие свои приезды Володя тоже занимался приготовлением для елки или
бегал на двор поглядеть, как кучер и пастух делали снеговую
гору, но теперь он и Чечевицын не обратили никакого внимания на разноцветную бумагу и ни разу даже не побывали
в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шептаться; потом они оба вместе раскрыли географический атлас и стали рассматривать какую-то карту.
Я оставила ваш дом, я не хотела влить капли
горя и неприятности
в чашу ваших радостей и с этой минуты поклялась
бегать счастливых людей.
Бабы и девки
бегали вниз, где был ключ, и таскали на
гору полные ведра и ушаты, и, вылив
в машину, опять убегали. Таскали воду и Ольга, и Марья, и Саша, и Мотька. Качали воду бабы и мальчишки, кишка шипела, и староста, направляя ее то
в дверь, то
в окна, задерживал пальцем струю, отчего она шипела еще резче.
Минуты, часы безмолвною чередой
пробегали над моею головой, и я спохватился, как незаметно подкрался тот роковой час, когда тоска так властно овладевает сердцем, когда «чужая сторона» враждебно веет на него всем своим мраком и холодом, когда перед встревоженным воображением грозно встают неизмеримою, неодолимою далью все эти
горы, леса, бесконечные степи, которые залегли между тобой и всем дорогим, далеким, потерянным, что так неотступно манит к себе и что
в этот час как будто совсем исчезает из виду, рея
в сумрачной дали слабым угасающим огоньком умирающей надежды…
Господи, что только мы
в эту пору почувствовали! Хотели было сначала таинствовать и одному изографу сказать, но утерпеть ли сердцу человечу! Вместо соблюдения тайности обегли мы всех своих, во все окна постучали и все друг к другу шепчем, да не знать чего
бегаем от избы к избе, благо ночь светлая, превосходная, мороз по снегу самоцветным камнем сыпет, а
в чистом небе Еспер-звезда
горит.
Кроликов развелось там невероятное множество; вся
гора была изрыта их норами; они
бегали целыми стаями и очень забавно играли между собой; но при первом шуме или стуке, который мы от времени до времени нарочно производили, эти трусливые зверки пугались и прятались
в свои норы.
— Самой-то не было дома,
в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее… — ответил Самоквасов. — И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что из ее обители девица замуж
сбежала, да еще и венчалась-то
в великороссийской! Со стыда да с
горя слегла даже, заверяет Таифа.
Идет да идет Петр Степаныч, думы свои думая. Фленушка из мыслей у него не выходит. Трепетанье минувшей любви
в пораженном нежданным известием сердце.
Горит голова, туманится
в глазах, по телу дрожь
пробегает.
«Вдруг как электрический ток
пробежал по всему существу Наташи. Что-то страшно больно ударило ее
в сердце. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услышав из-за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое
горе».
— Mersi, Филетер Иванович, за внимание, я нуждаюсь
в нем, я хочу
гореть и никто не спешит угасить мой пламень… Вы умеете
бегать?
— Вы отгадали, это от брата, — сказала она и,
пробежав маленький листок, добавила: — все известие заключается вот
в чем (она взяла снова письмо и снова его прочитала): «Сестра, я еду к тебе; через неделю мы увидимся. Приготовь мне мою комнату, я проживу с месяц. Еду не один, а с
Гор…»
В простом кирпичном камине, который был устроен
в матушкиной комнате, ярко
горели дрова — и от них-то и шло то пунцовое пламя, которое,
пробегая через всю нашу зальцу, тушевалось концом света по полу моей комнаты.
— Боже мой, Миличка, ты все еще здесь, a тебя там хватились. Ищут. Никому и
в голову не пришло, конечно, заглянуть сюда. Кузьмичиха наша волнуется страшно, и, кажется, думает, что ты
сбежала совсем. Потеха! Куда скрылась «млада сербка», не знает никто, кроме вашей покорной слуги, конечно. A ты притихла, как мышка, тебе и
горя мало. И про Нюшу свою забыла совсем. Хороша, нечего сказать! — и маленькая Горелова укоризненно покачивает головкой.
Катя сидела у фонтана под
горой и закусывала. Ноги
горели от долгой ходьбы, полуденное солнце жгло лицо. Дороги были необычно пусты, нигде не встретила она ни одной телеги. Безлюдная тишина настороженно прислушивалась, тревожно ждала чего-то. Даже ветер не решался шевельнуться. И странно было, что все-таки шмели жужжат
в зацветающих кустах дикой сливы и что по дороге беззаботно
бегают милые птички посорянки, похожие на хохлатых жаворонков.
— А вы знаете, оказывается, у вас тут
в тылу работают «товарищи». Сейчас, когда я к вам ехал, погоня была. Контрразведка накрыла шайку
в одной даче на Кадыкое. Съезд какой-то подпольный. И двое совсем мимо меня
пробежали через дорогу
в горы. Я вовремя не догадался. Только когда наших увидел из-за поворота, понял. Все-таки пару пуль послал им вдогонку, одного товарища, кажется, задел — дольше побежал, припадая на ногу.
Еще немного — и всадник пропал под
горою. Внизу хлопнула калитка… Кто-то по-юношески быстро
пробежал лестницу, и
в ту же минуту Хаджи-Магомет вошел на кровлю.
Раз вечером,
в субботу, сидел я один у себя
в комнате — и вдруг начал сочинять стихи. Голова
горела, слезы подступали к горлу, по телу
пробегала дрожь. Я курил, ходил по комнате, садился к столу, писал, опять ходил.
В конце концов написал вот что...
Собаки тоже провожали Палтусова. Он
сбежал с лестницы, чувствуя, что щеки его
горят.
В первый раз он подумал о том, как можно придушить живого человека из-за денег.
К вящему
горю, Клару Павловну еще все оправдывали, находя, что она должна была
сбежать, во-первых, потому, что у Пекторалиса
в доме необыкновенные печи, которые
в сенях топятся, а
в комнатах не греют, а во-вторых, потому, что у него у самого необыкновенный характер — и такой характер аспидский, что с ним решительно жить невозможно: что себе зарядит
в голову, непременно чтобы по его и делалось.