Неточные совпадения
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко
с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову не входит, что в
глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за
мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
— А на что мне тебя… гунявого? [Гуня́вый — гнусавый, в другом значении — плешивый, неуклюжий.] — отвечала Аленка,
с наглостью смотря ему в
глаза, — у меня свой
муж хорош.
Анна, думавшая, что она так хорошо знает своего
мужа, была поражена его видом, когда он вошел к ней. Лоб его был нахмурен, и
глаза мрачно смотрели вперед себя, избегая ее взгляда; рот был твердо и презрительно сжат. В походке, в движениях, в звуке голоса его была решительность и твердость, каких жена никогда не видала в нем. Он вошел в комнату и, не поздоровавшись
с нею, прямо направился к ее письменному столу и, взяв ключи, отворил ящик.
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя
мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его
глаза, надо знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить
с ним лечь.
— Здесь столько блеска, что
глаза разбежались, — сказал он и пошел в беседку. Он улыбнулся жене, как должен улыбнуться
муж, встречая жену,
с которою он только что виделся, и поздоровался
с княгиней и другими знакомыми, воздав каждому должное, то есть пошутив
с дамами и перекинувшись приветствиями
с мужчинами. Внизу подле беседки стоял уважаемый Алексей Александровичем, известный своим умом и образованием генерал-адъютант. Алексей Александрович зaговорил
с ним.
Кити была в особенности рада случаю побыть
с глазу на
глаз с мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо всё отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили, и ему не ответили.
Когда началась четырехверстная скачка
с препятствиями, она нагнулась вперед и, не спуская
глаз, смотрела на подходившего к лошади и садившегося Вронского и в то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий голос
мужа. Она мучалась страхом зa Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса
мужа с знакомыми интонациями.
— Неужели это возможно, чтобы мы были как
муж с женою, одни, своею семьей
с тобой? — сказала она, близко вглядываясь в его
глаза.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала
мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть в
глаза тем,
с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
— Очень, очень верю. Как я чувствую, мы бы дружны были
с ним, — сказала она и испугалась за то, что сказала, оглянулась на
мужа, и слезы выступили ей на
глаза.
Бедная старушка, привыкшая уже к таким поступкам своего
мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но услыша о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих,
с которыми угрожала ей такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в
глазах ее и в судорожно сжатых губах.
— Вскоре после венца он и начал уговаривать меня: «Если хозяин попросит, не отказывай ему, я не обижусь, а жизни нашей польза будет», — рассказывала Таисья, не жалуясь, но как бы издеваясь. — А они — оба приставали — и хозяин и зять его. Ну, что же? — крикнула она, взмахнув головой, и кошачьи
глаза ее вспыхнули яростью. —
С хозяином я валялась по мужеву приказу, а
с зятем его — в отместку
мужу…
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица не верит ему, испытывает его. Непонятно было ее отношение к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные
глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за
мужем с больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но не могут понять.
Но на другой день,
с утра, он снова помогал ей устраивать квартиру. Ходил со Спиваками обедать в ресторан городского сада, вечером пил
с ними чай, затем к
мужу пришел усатый поляк
с виолончелью и гордо выпученными
глазами сазана, неутомимая Спивак предложила Климу показать ей город, но когда он пошел переодеваться, крикнула ему в окно...
— У Тагильского оказалась жена, да — какая! — он закрыл один
глаз и протяжно свистнул. — Стиль модерн, ни одного естественного движения, говорит голосом умирающей. Я попал к ней по объявлению: продаются книги. Книжки, брат, замечательные. Все наши классики, переплеты от Шелля или Шнелля, черт его знает! Семьсот целковых содрала. Я сказал ей, что был знаком
с ее
мужем, а она спросила: «Да?» И — больше ни звука о нем, стерва!
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего
мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский
глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана
с гряд петрушка или салат, — она
с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее
глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием
мужа.
С полгода по смерти Обломова жила она
с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле
мужа и выплакала все
глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала
глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
Но та пресмыкалась по двору взад и вперед, как ящерица, скользя бедром, то
с юбками и утюгом, то спасаясь от побоев Савелья —
с воем или
с внезапной, широкой улыбкой во все лицо, — и как избегала брошенного
мужем вслед ей кирпича или полена, так избегала и вопросов Райского. Она воротила лицо в сторону, завидя его, потупляла свои желтые, бесстыжие
глаза и смотрела, как бы шмыгнуть мимо его подальше.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены
мужья, разбивая о камни головы, только
с окаменелым ужасом покорности в
глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
— А умный, так и того лучше, — сказал старик. — А вот этим не займается? — прибавил он, указывая
глазами на парочку —
мужа с женой, очевидно фабричных, сидевших на другой стороне прохода.
Как развязать отношения
с Марьей Васильевной,
с ее
мужем так, чтобы было не стыдно смотреть в
глаза ему и его детям?
Она стояла сначала в середине толпы за перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих товарок; когда же причастницы двинулись вперед, и она выдвинулась вместе
с Федосьей, она увидала смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями мужичка
с светло-белой бородкой и русыми волосами — Федосьиного
мужа, который остановившимися
глазами глядел на жену.
Когда кончился монолог, театр затрещал от рукоплесканий. Mariette встала и, сдерживая шуршащую шелковую юбку, вышла в заднюю часть ложи и познакомила
мужа с Нехлюдовым. Генерал не переставая улыбался
глазами и, сказав, что он очень рад, спокойно и непроницаемо замолчал.
— Да вот еще нельзя ли ей Тараса,
мужа своего, повидать, — прибавила она,
глазами указывая на улыбающуюся Федосью. — Ведь он
с вами едет.
И слезы выступили у ней на
глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, чтò она означала. Слова ее означали то, что, кроме ее любви, владеющей всею ею, — любви к своему
мужу, для нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая размолвка
с ним — для нее тяжелое страдание.
— Што больно шумели там? —
с приветливой строгостью спрашивала Марья Степановна, указывая
глазами на половину
мужа.
Пока Антонида Ивановна говорила то, что говорят все жены подгулявшим
мужьям, Половодов внимательно рассматривал жену, ее высокую фигуру в полном расцвете женской красоты, красивое лицо, умный ленивый взгляд,
глаза с поволокой.
Эта примадонна женила на себе опустившегося окончательно золотопромышленника, а сама на
глазах мужа стала жить
с Сашкой.
И, странная вещь, после своего визита к maman, которая, конечно,
с истинно светским тактом открыла
глаза недоумевавшей дочери, Антонида Ивановна как будто почувствовала большее уважение к
мужу, потому что и в ее жизни явился хоть какой-нибудь интерес.
— Безостановочно продолжает
муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый! и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или
с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных
глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли что такое.
И пальцы Веры Павловны забывают шить, и шитье опустилось из опустившихся рук, и Вера Павловна немного побледнела, вспыхнула, побледнела больше, огонь коснулся ее запылавших щек, — миг, и они побелели, как снег, она
с блуждающими
глазами уже бежала в комнату
мужа, бросилась на колени к нему, судорожно обняла его, положила голову к нему на плечо, чтобы поддержало оно ее голову, чтобы скрыло оно лицо ее, задыхающимся голосом проговорила: «Милый мой, я люблю его», и зарыдала.
Мы застали Р. в обмороке или в каком-то нервном летаргическом сне. Это не было притворством; смерть
мужа напомнила ей ее беспомощное положение; она оставалась одна
с детьми в чужом городе, без денег, без близких людей. Сверх того, у ней бывали и прежде при сильных потрясениях эти нервные ошеломления, продолжавшиеся по нескольку часов. Бледная, как смерть,
с холодным лицом и
с закрытыми
глазами, лежала она в этих случаях, изредка захлебываясь воздухом и без дыхания в промежутках.
Со всем тем княгиня, в сущности, после смерти
мужа и дочерей скучала и бывала рада, когда старая француженка, бывшая гувернанткой при ее дочерях, приезжала к ней погостить недели на две или когда ее племянница из Корчевы навещала ее. Но все это было мимоходом, изредка, а скучное
с глазу на
глаз с компаньонкой не наполняло промежутков.
Жила она, как и при покойном
муже, изолированно,
с соседями не знакомилась и преимущественно занималась тем, что придумывала вместе
с крутобедрым французом какую-нибудь новую еду, которую они и проглатывали
с глазу на
глаз.
Анфиса Порфирьевна слегка оживилась. Но по мере того, как участь ее смягчалась, сердце все больше и больше разгоралось ненавистью. Сидя за обедом против
мужа, она не спускала
с него
глаз и все думала и думала.
Это был кроткий молодой человек, бледный, худой, почти ребенок. Покорно переносил он иго болезненного существования и покорно же угас на руках жены, на которую смотрел не столько
глазами мужа, сколько
глазами облагодетельствованного человека. Считая себя как бы виновником предстоящего ей одиночества, он грустно вперял в нее свои взоры, словно просил прощения, что встреча
с ним не дала ей никаких радостей, а только внесла бесплодную тревогу в ее существование.
Она уж и не пыталась бороться
с мужем, а только старалась не попадаться ему на
глаза, всячески угождая ему при случайных встречах и почти безвыходно проводя время на кухне.
Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не любил уступать ей и оттого почти всегда уходил из дому
с фонарями под обоими
глазами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать старушкам о бесчинстве своего
мужа и о претерпенных ею от него побоях.
Старушка любила пожаловаться новому зятю на его предшественников, а он так хорошо умел слушать ее старческую болтовню. Да и вообще аккуратный человек, как его ни поверни. Анфусе Гавриловне иногда делалось смешно над Агнией, как она ухаживала за
мужем, — так в
глаза и смотрит. Насиделась в девках-то, так оно и любопытно
с своим собственным
мужем пожить.
Вам не придется
с мужем быть
Минуты
глаз на
глаз...
Этот «сановник»,
муж ее, почему-то покровитель Епанчиных
с самой их молодости, председательствовавший тут же, был до того громадным лицом в
глазах Ивана Федоровича, что тот, кроме благоговения и страху, ничего не мог ощущать в его присутствии и даже презирал бы себя искренно, если бы хоть одну минуту почел себя ему равным, а его не Юпитером Олимпийским.
— Про-эк-за-ме-но-вать? — протянула генеральша и в глубочайшем изумлении стала опять перекатывать
глаза с дочерей на
мужа и обратно.
За несколько дней до кончины, уже не вставая
с постели,
с робкими слезинками на погасающих
глазах, объявила она
мужу при духовнике, что желает повидаться и проститься
с невесткой, благословить внука.
Феня ужасно смущалась своего первого визита
с мужем в Балчуговский завод и надвинула новенький шерстяной платок на самые
глаза.
Никто еще
с ней не говорил так, а пред ее
глазами пронеслась сцена поездки
с мужем в Балчуговский завод, когда Степан Романыч уговаривал их помириться
с отцом.
Так Анна и ушла ни
с чем для первого раза, потому что
муж был не один и малодушно прятался за других. Оставалось выжидать случая, чтобы поймать его
с глазу на
глаз и тогда рассчитаться за все.
Впрочем, они жили довольно дружно и согласно. Женни ни в чем не изменилась, ни в нраве, ни в привычках. Сделавшись матерью, она только еще более полюбила свой домашний угол и расставалась
с ним лишь в крайней необходимости, и то весьма неохотно.
Мужу она ни в чем не противоречила, но если бы всмотреться в жизнь Евгении Петровны внимательно, то можно бы заметить, что Николай Степанович в
глазах своей жены не вырастает, а малится.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает
с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в
глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и
с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа
с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею
мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Но почему же теперь ты
с какой-то радостью беспрерывно намекаешь мне, что я еще смешной мальчик и вовсе не гожусь быть
мужем; мало того, ты как будто хочешь осмеять, унизить, даже как будто очернить меня в
глазах Наташи.