Неточные совпадения
И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце, она живет шесть месяцев, с каждым
днем ожидая
решения.
Туман, застилавший всё в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние чувства с новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый
день с ним в его доме. Она вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое
решение.
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие о моем
решении чрез адвоката, которому я поручу
дело развода. Сын же мой переедет к сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
Левин хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных
делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем
решении жениться.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша стал свистать и, что было хуже всего, не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна не допустила бы в такой
день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее
решение, что Грише не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
Просидев дома целый
день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на
решении написать мужу. Она уже сочиняла это письмо, когда ей принесли письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.
На другой
день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что
решение это было основано на том, что̀ вчера сказал Француз в своем настоящем или притворном сне.
—
Решения, какого-нибудь
решения, Алексей Александрович. Я обращаюсь к тебе теперь («не как к оскорбленному мужу», хотел сказать Степан Аркадьич, но, побоявшись испортить этим
дело, заменил это словами:) не как к государственному человеку (что̀ вышло не кстати), а просто как к человеку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, — сказал он.
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только, чтобы производство
дела было все основано на бумагах, чтобы на словах ничего не было. И как только увидите, что
дело идет к развязке и удобно к
решению, старайтесь — не то чтобы оправдывать и защищать себя, — нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними статьями.
Дело ходило по судам и поступило наконец в палату, где было сначала наедине рассуждено в таком смысле: так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного в том проку, если бы даже он и выиграл
дело, а мужики были еще живы, стало быть, для них весьма важно
решение в их пользу; то вследствие того решено было так: что заседатель Дробяжкин был сам причиною, оказывая несправедливые притеснения мужикам Вшивой-спеси и Задирайлова-тож, а умер-де он, возвращаясь в санях, от апоплексического удара.
— Я приехал вам объявить сообщенное мне извещение, что вы находитесь под судом до времени окончания
решения по вашему
делу.
Заметим кстати одну особенность по поводу всех окончательных
решений, уже принятых им в этом
деле.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного
решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой
день после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
«Потому что это
дело очевидное, — бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего
решения.
Все с унынием ожидали
решения своей участи; все охали от дороговизны, которая в самом
деле была ужасна.
Спустя несколько
дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня
решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских и чуть не плакал от досады.
— Теперь
дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что
решение этих вопросов не может быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит, к счастью, невозможно. Заметь: к счастью! «Проблемы идеализма» — читал? Там Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает: если жизнь личности — бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы человечества, — здорово?
Он стоял среди комнаты, глядя, как из самовара вырывается пар, окутывая чайник на конфорке, на неподвижный огонь лампы, на одинокий стакан и две тарелки, покрытые салфеткой, — стоял, пропуская мимо себя события и людей этого
дня и ожидая от разума какого-нибудь
решения, объяснения.
Он на другой же
день сообщил ей свое
решение.
— Мне поставлен вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову и
делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к революции социальной. Да или нет, третье
решение логика исключает, но психология — допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.
В довершение путаницы крестьянин Анисим Фроленков заявил, что луга, которые монастырь не оспаривает, Ногайцев продал ему тотчас же после
решения окружного суда, а монастырь будто бы пользовался сеном этих лугов в уплату по векселю, выданному Фроленковым. Клим Иванович Самгин и раньше понимал, что это
дело темное и что Прозоров, взявшись вести его, поступил неосторожно, а на
днях к нему явился Ногайцев и окончательно убедил его —
дело это надо прекратить. Ногайцев был испуган и не скрывал этого.
Хлопоты ее вначале были очень успешны: адвокат ей встретился участливый и милостивый, и в суде ей
решение вышло скорое и благоприятное, но как дошло
дело до исполнения — тут и пошла закорюка, да такая, что и ума к ней приложить было невозможно.
Было, я думаю, около половины одиннадцатого, когда я, возбужденный и, сколько помню, как-то странно рассеянный, но с окончательным
решением в сердце, добрел до своей квартиры. Я не торопился, я знал уже, как поступлю. И вдруг, едва только я вступил в наш коридор, как точас же понял, что стряслась новая беда и произошло необыкновенное усложнение
дела: старый князь, только что привезенный из Царского Села, находился в нашей квартире, а при нем была Анна Андреевна!
Не желаю судить теперь о намерениях Алексея Никаноровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился в некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно ввиду близкого
решения этого
дела в суде.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть
дело о письме про наследство
решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
— Ах нет-с, — шагнула она ко мне, складывая руки ладошками и как бы умоляя меня, — вы уж повремените так спешить. Тут
дело важное, для вас самих очень важное, для них тоже, и для Андрея Петровича, и для маменьки вашей, для всех… Вы уж посетите Анну Андреевну тотчас же, потому что они никак не могут более дожидаться… уж это я вас уверяю честью… а потом и
решение примете.
Мы выбежали на лестницу. Без сомнения, лучше нельзя было и придумать, потому что, во всяком случае, главная беда была в квартире Ламберта, а если в самом
деле Катерина Николаевна приехала бы раньше к Татьяне Павловне, то Марья всегда могла ее задержать. И однако, Татьяна Павловна, уже подозвав извозчика, вдруг переменила
решение.
«188* года апреля 28
дня, по указу Его Императорского Величества, Окружный Суд, по уголовному отделению, в силу
решения г-д присяжных заседателей, на основании 3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи 777 Устава уголовного судопроизводства, определил: крестьянина Симона Картинкина, 33 лет, и мещанку Екатерину Маслову, 27 лет, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года, с последствиями для обоих по 28 статье Уложения.
— Сенат не имеет права сказать этого. Если бы Сенат позволял себе кассировать
решения судов на основании своего взгляда на справедливость самих
решений, не говоря уже о том, что Сенат потерял бы всякую точку опоры и скорее рисковал бы нарушать справедливость, чем восстановлять ее, — сказал Селенин, вспоминая предшествовавшее
дело, — не говоря об этом,
решения присяжных потеряли бы всё свое значение.
— Изволите видеть,
дело это полагалось без сторон, так что господа сенаторы едва ли выйдут после объявления
решения. Но я доложу…
Далее: «Во-вторых, защитник Масловой, — продолжал он читать, — был остановлен во время речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее падения, на том основании, что слова защитника якобы не относятся прямо к
делу, а между тем в
делах уголовных, как то было неоднократно указываемо Сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для правильного
решения вопроса о вменении» — два, — сказал он, взглянув на Нехлюдова.
— Да ведь она приговорена в каторгу. Я затем приехал, чтобы хлопотать об отмене этого
решения. Это мое первое
дело к вам.
Поговорив об этом, докурив папиросы и допив чай, сенаторы вышли в залу заседаний, объявили
решение по предшествующему
делу и приступили к
делу Масловой.
— Суд постановил
решение на основании ответов, данных вами же, — сказал председатель, подвигаясь к выходной двери, — хотя ответы и суду показались несоответственны
делу.
Началось
дело по жалобе на приговор судебной палаты, оставившей без изменения
решение окружного суда.
Фанарин встал и, выпятив свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и самого
дела по существу и вопиющей несправедливости его
решения.
Приехав в Москву, Нехлюдов первым
делом поехал в острожную больницу объявить Масловой печальное известие, о том, что Сенат утвердил
решение суда и что надо готовиться к отъезду в Сибирь.
Сенаторы действительно намеревались, объявив
решение по
делу о клевете, окончить остальные
дела, в том числе Масловское, за чаем и папиросами, не выходя из совещательной комнаты.
На третий
день однако все согласились принять предлагаемые условия и пришли к Нехлюдову объявить
решение всего общества.
Теперь же с таким защитником, как Нехлюдов, имевшим связи в Петербурге,
дело могло быть представлено государю как нечто жестокое или попасть в заграничные газеты, и потому он тотчас же принял неожиданное
решение.
Это было
решение по
делу Катюши.
— Я нынче еду в Петербург.
Дело ваше будет слушаться скоро, и я надеюсь, что
решение отменят.
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно
решение: надо, чтобы было то самое, что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены, что есть такое
дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала ни на кого отдельно.
Я еще понимаю, что
дело о Холостове затянули на десять лет и вытащили
решение в тот момент, когда Холостова уже нельзя было никуда сослать, кроме царствия небесного…
— Когда я получил телеграмму о смерти Холостова, сейчас же отправился в министерство навести справки. У меня там есть несколько знакомых чиновников, которые и рассказали все, то есть, что
решение по
делу Холостова было получено как раз в то время, когда Холостов лежал на столе, и что министерство перевело его долг на заводы.
Но если б и обе уехали, Катерина Ивановна не изменила бы своего
решения и осталась бы ухаживать за больным и сидеть над ним
день и ночь.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое
дело будет отдано на роковое
решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом
деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
В иное
дело он клал всю свою душу и вел его так, как бы от
решения его зависела вся его судьба и все его достояние.
а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что
решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я
дело говорю и к
делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…
Окончательный процесс этого
решения произошел с ним, так сказать, в самые последние часы его жизни, именно с последнего свидания с Алешей, два
дня тому назад вечером, на дороге, после того как Грушенька оскорбила Катерину Ивановну, а Митя, выслушав рассказ о том от Алеши, сознался, что он подлец, и велел передать это Катерине Ивановне, «если это может сколько-нибудь ее облегчить».