Неточные совпадения
Дарья Александровна
вздрогнула от одного воспоминания о боли треснувших сосков, которую она испытывала почти с каждым
ребенком.
Вы коснулись
детей? —
вздрогнул Андрей Семенович, как боевой конь, заслышавший военную трубу, —
дети — вопрос социальный и вопрос первой важности, я согласен; но вопрос о
детях разрешится иначе.
Если б Варвара была дома — хорошо бы позволить ей приласкаться. Забавно она
вздрагивает, когда целуешь груди ее. И — стонет, как
ребенок во сне. А этот Гогин — остроумная шельма, «для пустой души необходим груз веры» — неплохо! Варвара, вероятно, пошла к Гогиным. Что заставляет таких людей, как Гогин, помогать революционерам? Игра, азарт, скука жизни? Писатель Катин охотился, потому что охотились Тургенев, Некрасов. Наверное, Гогин пользуется успехом у модернизированных барышень, как парикмахер у швеек.
Не слушая ни Алину, ни ее, горбатенькая все таскала
детей, как собака щенят. Лидия,
вздрогнув, отвернулась в сторону, Алина и Макаров стали снова сажать ребятишек на ступени, но девочка, смело взглянув на них умненькими глазами, крикнула...
Он
вздрагивал. Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил! Она — среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька своих
детей, хозяйка — и только!
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он,
ребенок — его
ребенок, который был в ней, вдруг
вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг всё то, что за минуту так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, — всё это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась, закуталась платком и поспешно пошла домой.
…Грустно сидели мы вечером того дня, в который я был в III Отделении, за небольшим столом — малютка играл на нем своими игрушками, мы говорили мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле
вздрогнули. Матвей бросился отворять дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и начал отборными словами извиняться перед моей женой: «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что
дети, чрезвычайно неприятно…»
Я помню, однажды семейный обед наш прошел совершенно молчаливо. Отец был бледен, у матушки по временам
вздрагивали губы… Очевидно, совершилось нечто такое, что надлежало сохранить от нас в тайне. Но ничто не могло укрыться от любознательности брата Степана, который и на этот раз так изловчился, что к вечеру нам,
детям, были уже известны все подробности олонкинской катастрофы.
Дитя, спавшее на руках у Катерины, вскрикнуло и пробудилось. Сама пани вскрикнула. Гребцы пороняли шапки в Днепр. Сам пан
вздрогнул.
Но мать не могла успокоиться. Она
вздрагивала каждый раз при новом крике
ребенка и все повторяла с гневным нетерпением...
Князь
вздрогнул; сердце его замерло. Но он в удивлении смотрел на Аглаю: странно ему было признать, что этот
ребенок давно уже женщина.
Иван! иди, брат Иван!» Встрепенешься, инда
вздрогнешь и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы меня вскликались! оглянешься кругом: тоска; коза уже отойдет далеко, бродит, травку щипет, да
дитя закопано в песке сидит, а больше ничего…
Дамы высшего круга, забыв приличие, высунулись из лож — и так прошло все явление довольно тихо; но когда привели
детей, Эйлалия кинулась в объятия мужа с каким-то потрясающим душу воплем, так что
вздрогнула вся толпа; с сестрой управляющего палатой государственных имуществ сделалось дурно.
Когда прибежали
дети, шумные, звонкоголосые, быстрые и светлые, как капельки разбежавшейся ртути, Кусака замерла от страха и беспомощного ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу. И когда все наперерыв стали ласкать ее, она долго еще
вздрагивала при каждом прикосновении ласкающей руки, и ей больно было от непривычной ласки, словно от удара.
По крыше тяжело стучали ещё редкие тёплые капли; падая на двор, они отскакивали от горячей земли, а пыль бросалась за ними, глотая их. Туча покрыла двор, стало темно, потом сверкнула молния —
вздрогнуло всё, обломанный дом Бубновых подпрыгнул и с оглушающим треском ударился о землю, завизжали
дети, бросившись в амбар, и сразу — точно река пролилась с неба — со свистом хлынул густой ливень.
Ужинать накрыли на террасе; было тепло и тихо, но Юлия куталась в платок и жаловалась на сырость. Когда потемнело, ей почему-то стало не по себе, она вся
вздрагивала и упрашивала гостей посидеть подольше; она угощала их вином и после ужина приказала подать коньяку, чтобы они не уходили. Ей не хотелось оставаться одной с
детьми и прислугой.
Взрывы раздаются почти непрерывно, заглушая хохот, возгласы испуга и четкий стук деревянных башмаков по гулкой лаве;
вздрагивают тени, взмывая вверх, на облаках пылают красные отражения, а старые стены домов точно улыбаются — они помнят стариков
детьми и не одну сотню раз видели это шумное и немножко опасное веселье
детей в ночь на Рождество Христа.
Малиновые губы маленького рта
вздрагивали самодовольной улыбкой; девушка любовалась собою, как
дитя игрушкой, которая ему ещё не надоела.
Фома
вздрогнул при звуках мрачного воя, а маленький фельетонист истерически взвизгнул, прямо грудью бросился на землю и зарыдал так жалобно и тихо, как плачут больные
дети…
— Голубчик!.. Спаси Христос тебя! Ведь это теперь у меня что?.. я теперь… богач!.. — визжал Гаврила в восторге,
вздрагивая и пряча деньги за пазуху. — Эх ты, милый!.. Вовек не забуду!.. Никогда!.. И жене и
детям закажу — молись!
Он кипел и
вздрагивал от оскорбления, нанесенного ему этим молоденьким теленком, которого он во время разговора с ним презирал, а теперь сразу возненавидел за то, что у него такие чистые голубые глаза, здоровое загорелое лицо, короткие крепкие руки, за то, что он имеет где-то там деревню, дом в ней, за то, что его приглашает в зятья зажиточный мужик, — за всю его жизнь прошлую и будущую, а больше всего за то, что он, этот
ребенок по сравнению с ним, Челкашом, смеет любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна.
Каждый раз, как голос Никиты Федорыча раздавался громче, бледное личико
ребенка судорожно двигалось; на нем то и дело пробегали следы сильного внутреннего волнения; наконец все тело ее разом
вздрогнуло; она отскочила назад, из глаз ее брызнули в три ручья слезы; ухватившись ручонками за грудь, чтобы перевести дыхание, которое давило ей горло, она еще раз окинула сени с видом отчаяния, опустила руки и со всех ног кинулась на двор.
Ловлю я его слова внимательно, ничего не пропуская: кажется мне, что все они большой мысли
дети. Говорю, как на исповеди; только иногда, бога коснувшись, запнусь: страшновато мне да и жалко чего-то. Потускнел за это время лик божий в душе моей, хочу я очистить его от копоти дней, но вижу, что стираю до пустого места, и сердце жутко
вздрагивает.
По красному лицу бродяги пробегают тени, и нижняя губа нервно
вздрагивает, как у
ребенка, точно он на это время опять возвратился к тому возрасту, когда «слушался родителей», точно вновь стал
ребенком, только этот
ребенок готов теперь расплакаться над собственною разбитою жизнью!
Это Терек! Бурное
дитя Кавказа, я узнаю тебя!.. Он рассказывает бесконечно длинную, чудную сказку, сказку речных валунов с каменистого дна… И бежит, и сердится, и струится… Потом я услышала цокот подков быстрого кабардинского коня, звонкие бубенцы тяжеловесных мулов, лениво тянущих неуклюжую грузинскую арбу. Колокольчики звенят… Звон стоит в ушах, в голове, во всем моем существе. Я
вздрагиваю и открываю глаза.
—
Дети, — говорила горбунья, и нервный голос ее
вздрагивал и срывался каждый миг, —
дети, я боюсь допустить мысль, я боюсь поверить тому предположению, которое высказала сейчас Павла Артемьевна.
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он,
ребенок, — его
ребенок, который был в ней, — вдруг
вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять застучал чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг все то, что за минуту так мучило ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему, хоть своей смертью, все это вдруг отдалилось. Она успокоилась, встала, надела на голову платок и пошла домой».
Духовное око
дитяти увидело, что все окружающее его «добро зело», что все это стоит песни, любви и живого участья, впервые почуянной силой
вздрогнули его детские мышцы, и он вскрикнул всей грудью, как будто от сладостной боли; ручонками всплеснул и смело пополз по меже, далеко, далеко, гоняясь за черною птицей, свежим червем подкреплявшей зимой отощавшее тело.
Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в
ребенка, уже боявшегося, что вот-вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика
вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол.
Крестный отец-дед, боясь уронить,
вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили
ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на
ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.