Собака выла — ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и
рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу.
Неточные совпадения
— Их держат в потемках, умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно; вот кто позадорнее из них, да еще из кадет — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на новое,
рвутся из всех сил — из потемок
к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
Города, страны время от времени приближали
к моим зрачкам уже начинающий восхищать
свет едва намеченного огнями, странного далекого транспаранта, — но все это развивалось в ничто;
рвалось, подобно гнилой пряже, натянутой стремительным челноком.
Но вольный воздух и
свет, вопреки всем предосторожностям погибающего самодурства, врываются в келью Катерины, она чувствует возможность удовлетворить естественной жажде своей души и не может долее оставаться неподвижною: она
рвется к новой жизни, хотя бы пришлось умереть в этом порыве.
Так было в большом, то же происходило и в малом:
рванемся мы вдруг
к чему-нибудь, да потом и сядем опять, и сидим, точно Илья Муромец, с полным равнодушием ко всему, что делается на белом
свете.
Сусанна Ивановна томилась по своему Малгоржану и все
порывалась лететь
к нему и за ним хоть на край
света; дети забыты, заброшены, занеряшены и неумыты; хозяйство ползет врознь, всякое дело из рук валится; за столом в горло кусок нейдет, вся домашняя прислуга с толку сбилась и в барских комнатах ходит как одурелая…
В этой блаженной стране далекого будущего, там будет
свет, радость, жизнь. Слабый отблеск золотого
света чуть мреет в высоте, сквозь разрыв черных туманов.
Рвись из пропасти, пробивай в скалах трудную дорогу вверх, верь в блаженную страну; мреющий золотой отблеск будет светить тебе сквозь мрак и бурю, даст тебе силы
к жизни и борьбе.
Так именно, «куда-то
порываясь и дрожа молодыми, красивыми телами», зовут
к себе друг друга люди-жеребцы и люди-кобылы в зверином воображении нынешних жизнеописателей. Но для Толстого любовь человека — нечто неизмеримо высшее, чем такая кобылиная любовь. И при напоминающем
свете этой высшей любви «прекрасный и свободный зверь» в человеке, как мы это видели на Нехлюдове, принимает у Толстого формы грязного, поганого гада.
Котенок удивленно поглядел на дядю, на кресла, с недоумением понюхал мышеловку, потом, испугавшись, вероятно, яркого лампового
света и внимания, на него направленного,
рванулся и в ужасе побежал
к двери.
— Но я не могу выносить принуждений, — страстно возразил мальчик, — а военная служба не что иное, как постоянное принуждение, каторга! Всем повинуйся, никогда не имей собственной воли, изо дня в день покоряйся дисциплине, неподвижно застывшей форме, которая убивает малейшее самостоятельное движение. Я не могу больше переносить этого! Все мое существо
рвется к свободе,
к свету и жизни. Отпусти меня, отец! Не держи меня больше на привязи: я задыхаюсь, я умираю.