Неточные совпадения
Теперь всё бросилось
расспрашивать о нем; одни гвардейские
офицеры могли дать ответ; они его ненавидели за холодную жестокость, за мелочное педантство, за злопамятность.
Офицер этот расскажет вам, — но только, ежели вы его
расспросите, — про бомбардирование 5-го числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось 8 человек, и как всё-таки на другое утро 6-го он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять.] из всех орудий; расскажет вам, как 5-го попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь, как в 30-40 саженях.
Часов в 11-ть утра Володя Козельцов сидел в кружке батарейных
офицеров и, уже успев немного привыкнуть к ним, всматривался в новые лица, наблюдал,
расспрашивал и рассказывал.
Этот
офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это еще стало заметнее, когда он
расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий
офицер, который был в том же полку, сказал ему, что в эти два дня у них одних
офицеров 17 человек выбыло.
Офицер этот так спокойно свертывает папироску из желтой бумаги, сидя на орудии, так спокойно прохаживается от одной амбразуры к другой, так спокойно, без малейшей афектации говорит с вами, что, несмотря на пули, которые чаще, чем прежде, жужжат над вами, вы сами становитесь хладнокровны и внимательно
расспрашиваете и слушаете рассказы
офицера.
— Старший
офицер в батарее, капитан, невысокий рыжеватый мужчина, с хохолком и гладенькими височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский кавалер и будто бы ученый,
расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью и хорошеньким личиком и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе.
Но, встретив Михайлова, он подумал, что, чем ему самому под этим страшным огнем итти туда, чего и не было ему приказано, он может
расспросить всё подробно у
офицера, который был там.
Эмиль стал
расспрашивать своего друга и патрона о России, о том, как там дерутся на дуэли, и красивы ли там женщины, и скоро ли можно выучиться русскому языку, и что он почувствовал, когда
офицер целился в него?
Один Эмиль явно желал заговорить с Саниным, желал
расспросить его: он видел, как Санин подошел к
офицерам, видел, как он подал им что-то белое — клочок бумажки, записку, карточку…
Не прошло и пяти минут, как уже на корвет явились разные комиссионеры, поставщики, портные, китайцы-прачки, и весь стол кают-компании был завален объявлениями всевозможных магазинов. Не замедлили явиться и репортеры калифорнийских газет за сведениями. Они осматривали корвет во всех подробностях,
расспрашивали о России, записали все фамилии
офицеров и, выпив по бокалу шампанского, уехали.
До Батавии оставалось всего 600 миль, то есть суток трое-четверо хорошего хода под парусами. Бесконечный переход близился к концу. Все повеселели и с большим нетерпением ждали Батавии. Уже в кают-компании толковали о съезде на берег, назначая день прихода, и
расспрашивали об этом городе у одного из
офицеров, который бывал в нем в прежнее свое кругосветное плавание. Все то и дело приставали к старому штурману с вопросами: как он думает, верны ли расчеты?
— Адмирал завтракает в полдень, а теперь всего десять часов… Верно,
расспрашивает о плавании… об
офицерах.
В «Войне и мире» Долохов с Петею Ростовым, переодетые французскими
офицерами, проникают во французский лагерь. Они сидят с французами у костра,
расспрашивают их. У французов рождается подозрение.
Теперь, когда он подсел ко мне и сам подал мне руку, я живо узнал в нем прежнее высокомерное выражение, и мне показалось, что он не совсем честно пользуется выгодой своего положения нижнего чина перед
офицером, так небрежно
расспрашивая меня о том, что я делал все это время и как попал сюда.
Нам рассказывал это ехавший в нашем поезде мелкий железнодорожный служащий, в фуражке с малиновыми выпушками. Все жадно обступили его,
расспрашивали. Впервые мы увидели представителя, осиянного всемирною славою железнодорожного союза, первым поднявшего на свои плечи великую октябрьскую забастовку. У него были ясные, молодые глаза. Он с недоумевающей улыбкой говорил о непонимании
офицерами происходящего освободительного движения, рассказывал о стачечных комитетах, о выставленных ими требованиях.
Все толпились вокруг и
расспрашивали, — врачи, сестры, больные
офицеры.
Расспрашивали любовно, с жадным интересом, и опять все кругом, все эти больные казались такими тусклыми рядом с ним, окруженным ореолом борьбы и опасности. И вдруг мне стал понятен красавец уссуриец, так упорно не хотевший уезжать с дизентерией.
Главный врач встретил знакомого
офицера,
расспросил его насчет пути и опять повел нас сам, не беря проводника. Опять мы сбивались с дороги, ехали бог весть куда. Опять ломались дышла, и несъезженные лошади опрокидывали возы. Подходя к Сахотазе, мы нагнали наш дивизионный обоз. Начальник обоза показал нам новый приказ, по которому мы должны были идти на станцию Суятунь.