Сказ столетнего степняка

Баянгали Токанович Алимжанов, 2018

Роман Баянгали Алимжанова – это сказ о жизни простого степняка Асанбая, драматизме его судьбы, тесно связанного с вековой историей казахского народа, борющегося за самосохранение и свободу. Затрагиваются проблемы межнациональных отношений – героями книги являются казахи, русские, немцы, украинцы, поляки, белорусы, таджики. Столетний старец завещает потомкам: Никогда не унижать и не уничтожать людей! Многозначительно и искренне гласит эпиграф романа: "История войны должна учить нас миру, история вражды – дружбе!". Ученые и читатели назвали "Сказ столетнего степняка" уникальным романом ХХІ века.

Гражданская анархия

В начале семнадцатого года грянул гром: Свергли царя Николая!

Степь всполошилась — казалось, мир перевернулся! Эта была Февральская буржуазная революция 1917 года, в результате которой была установлена власть Временного правительства, суть которой стала понятна потом, спустя годы: установилось в стране конституционное правление.

Февральская революция остановила карательные действия в степи. Карательные отряды, собиравшиеся учинить кровавую расправу, готовившиеся нанести последний решающий удар по безоружным казахским аулам и плохо вооруженным повстанческим отрядам, остановились в растерянности. Огромная империя была обезглавлена.

Мы толком не успели ничего понять, как обрушилась вторая громовая весть: произошла Октябрьская революция, свергнувшая Временное правительство и установившая диктатуру пролетариата!

Степь опять забурлила. Появились первые буревестники революции, предвестники больших перемен и тяжелейших бедствий. Горлопаны и краснобаи разглагольствовали: пришла пора разрушить до основания старый мир и построить новый, справедливый мир! Мы, казахская беднота, предводимая российским и всемирным пролетариатом, во главе с великим вождем товарищем Лениным, должны уничтожить и изгнать баев и всех угнетателей трудового народа и самим взять власть в свои руки! Правда, пока дело не дошло до активных действий, только разделилась степь на множество противоборствующих лагерей.

Представители национальной партии казахов — алашордынцы пытались указать народу свой путь.

— Мы, казахи, единое целое! Нас и так мало, чтобы разделяться на бедных-богатых и уничтожать друг друга! Все казахи братья, один род, один народ!

Алашордынцы стали предвестниками национального возрождения казахов.

Это сейчас, почти сто лет спустя, осмысливаем, систематизируем события того смутного времени. Но когда жили в гуще событий, никакой четкой системы и понимания происходящего не было. Был кавардак, хаос, беспорядок. Голод, холод, бойня. Русская революция перевернула и нашу спокойную степь, бросив все живое в кровавый майдан — поле сражений гражданской войны, превратив родовую, братскую жизнь мирных казахов в сплошной кошмар. Шатающимся по степи агрессорам явно нравилась гражданская анархия — лихие и ничего не боящиеся, они коварно атаковали наши аулы. Разрывались снаряды, строчили пулеметы, свистели стальные шашки над степью, и смерть косила наш народ без разбора. Все понятия о добре и зле потеряли смысл, судьбы тысяч, миллионов людей перемешались. Страх и ужас, неверие в будущее царили в душе каждого из нас. Никто ничего толком не понимал — кто враг, кто друг, куда идти, с кем идти? Пока мы разбирались в этой новой жизни, нас агитировали разные авантюристы, монархисты и анархисты, социалисты и совдеповцы. Все сыпали красивыми словами, интересными идеями о свободе, равенстве и братстве, завораживая светлым будущим, где не будет царей и богачей. Но ближе всех, понятнее и роднее были свои националисты-казахи, которые призывали к национальному единству, свободе и автономии.

Власти менялись в степи, как калейдоскоп — не успевали установить одну, приходила другая. Царскую власть заменило временное буржуазное правительство, затем совдепы, алашордынцы, белые, колчаковцы, анненковцы, красные — народ совсем запутался и не знал, кому верить и с кем идти.

Салим воодушевленно поддерживал идеи Алашорды.

— Каждому народу — своя автономия! Это же здорово! Ленин дает свободу угнетенным народам российской империи, и мы должны этим воспользоваться, чтобы создать свое государство!

Эта идея нравилась многим. Мы верили и надеялись. Но и сомнения нередко овладевали нами. Я тоже часто задавал вопрос самому себе, степи, небу, ветру — как нам быть? После мучительных раздумий нашелся вроде верный ответ — будь вместе со своим народом! Береги свой народ, борись за его свободу и счастье! Но как быть, если родной народ раскололся на части — одни примкнули к белым, другие к красным, а третьи к националистам — алашордынцам. Причем, это было не просто идейное разногласие, а вооруженная борьба, братоубийственная бойня. И как можно стрелять в брата-казаха за счастье другого брата-казаха?! Голова раскалывалась, душа раздиралась, но четкого ответа так и не нашел — ни тогда, ни сейчас! Разум отказывался понимать, душа не принимала этот раздор — для меня все казахи были братьями, единым целым. Но лицемерные, коварные политики не позволяли нам оставаться едиными братьями, сея раздор. Все, что мог сделать лично — никогда не стрелял в казаха, будь он белым, красным, богатым или бедным.

В то время отдаленная от центра местность, где мы обосновались, называлась Койтас–овцекамень. Природные валуны, ростом с баранов, иногда даже с верблюдов, наполовину зарытые глубоко в землю, были настоящим чудом природы. В чистом поле, в ровной, как гладь моря, безбрежной степи вдруг возникают эти чудесные койтасы — овцекамни, и тянутся до самого горизонта. Каждый камень имеет свою, отличную от других форму, созданную природой и отточенную ветром времени. Откуда они — упали с небес или выросли из-под земли? На это никто не может ответить до сих пор.

Мы перекочевали сюда, спасаясь от карателей, и остались жить. Койтасы послужили кочевникам в смутное время укрытием, крепостью. Целые аулы могли спрятаться там и от белых, и от красных.

А прятаться было от чего. Не было в то время никакого порядка или закона в степи. При встрече с белыми или красными, часто все зависело от их настроения. Если командир вооруженного отряда был не в духе, мог сорваться, запросто вырезать, сжечь, уничтожить весь аул. Без суда и следствия, безо всякой моральной ответственности делали все, что хотели. А в хорошем расположении духа забирали, что нужно, и уходили. Таково было время.

Старейшина нашего аула, аксакал — седобородый Малай ата был мудрецом. Ему было семьдесят лет, и он казался нам незыблемым столпом степной нравственности, олицетворением святой древности и оплотом рода. Густая, белая как снег борода доставала аж до пояса! Когда он заходил в юрту, становилось светлее и теплее, и мы чувствовали сильнейшую энергетику, исходящую от этого незаурядного человека. Когда он степенно шел, самал — легкий ветерок играл с его бородой, и мы застывали на месте, завороженные этим величественным зрелищем. Нам он казался святым аруахом — духом предков. Он и был аруахом — духом нашего рода, хотя был обычным человеком, из плоти и крови. До сих пор видится мне Малай ата, шагающий по степи. Я счастливо вздыхаю, чувствуя прилив сил, как в далеком прошлом.

Он был справедливым и мудрым, знал множество легенд и хорошо разбирался в политике, самоотверженно боролся за сохранение нашего рода.

— Какая разница, какого цвета захватчик? Белый или красный, желтый или зеленый — все равно захватчик есть захватчик! — говорил он. — Так вот, придут белые — встречаем в белой юрте, за белым дастарханом. Накормим, напоим, что просят — все отдадим! Да ведь и дураку ясно, не отдашь по доброй воле — заберут насильно, а то и пристрелят, чтобы не скулил. За ними потянутся красные — тоже так поступим. Спросят, с кем вы, киваем — с вами! Скажешь — ах, какой двуличный человек! Только дурак бывает честен с врагом! А для чего буду лгать, вертеться? Чтобы спасти аул от кровавой расправы! Чтобы сохранить род! Хотя в этом роду полно и дураков, которые пошли на поводу у чужаков, и по их приказу вырубают свои корни!

Я слушал его раскрыв рот, внимал каждому слову.

— Неужели ты и вправду думаешь, что бородатые вожди-чужаки болеют за наш народ больше, чем свои родные белобородые аксакалы?! Скажи честно, ты веришь в эту власть инородного сброда?!

Слова аксакала задевали за живое и я решительно качал головой: нет!

— Ты будь честен и предан только Всевышнему и своему народу! А с политиканами и чужими будь поосторожнее. Ты не обязан быть честным и искренним с нечестивцами и подлецами! А врагов вообще надо обманывать всегда, если хочешь выжить в такое жестокое время! — учил меня жизни Малай ата.

Откровения аксакала заставляли меня по-новому взглянуть на происходящие глобальные перемены в стране.

— Это не наш путь! И не наша война! Наш народ пошел по чужому пути, принял чужую войну и начал истреблять друг друга! И жить-то стали по чужим законам! Боюсь, что это так просто не пройдет и нас ждет много потрясений!

Время показало правоту мудреца. Чего только не пережили наши аулы, наш народ. У нас не было достаточно оружия, кроме двух старых охотничьих ружей и горстки патронов. Да хоть и вооруженные, что мы могли бы сделать с обученными отрядами Белой и Красной армий?!

Волею судьбы я остался за старшего в семье. Мне было восемнадцать лет, и, как все молодые, я рвался в гущу событий, хотел бороться за справедливый, новый мир вместе с алашордынцами с оружием в руках. Но надо было исполнить наказ отца — охранять аул, заботиться о матери и сохранить род. В ауле было двенадцать юрт и человек семьдесят, в основном женщины, дети, молодежь и несколько пожилых мужчин. Многие ушли на войну. Груз ответственности заставил быстро возмужать и остепениться. Как мог, придерживал и Салима от опрометчивых поступков. Он был только на один год младше, но чувствуя, что за все отвечает старший брат, вел себя иногда безрассудно. Отчаянный сорвиголова рвался в ряды алашордынского полка. До поры до времени мне удавалось его удерживать в доме, но в восемнадцатом году, когда ему исполнилось семнадцать лет, он все-таки ушел в ряды своих единомышленников бороться за свободу и равенство казахов. Вернулся он домой почти через год, на побывку. А через несколько дней нагрянули гости.

Два отряда, красиво, цепочкой, заехали с двух сторон в аул. Шестеро красных и шестеро белых. Красными мы называли советских, а беляками — по привычке всех, кто был против власти рабочих и крестьян.

Встретили мы гостей и с радостью, и с тревогой. Дело в том, что во главе каждого отряда стояли наши братья. Акимжан и Каримжан — доводились нам троюродными братьями, которых мы давно не видели. Соскучившись, они решили навестить родных в мирном ауле, а заодно и себя показать, а если получится, перетянуть всех родственников на свою сторону. Наши деды были родными братьями. В отличие от меня, Бектемирова, носящего имя прапрадеда, они носили фамилию Абжанов и Абишев, так звали их дедов. Но история распорядилась так, что троюродные братья оказались по разную сторону баррикады и стали врагами.

Мне пришлось приложить все свое дипломатическое умение, чтобы усадить воинственно настроенных вооруженных гостей за одним столом. На самое почетное место — торь — претендентов было двое. Мне пришлось усадить их рядом, причем таким образом, чтобы оба заняли центральное место. А бойцы расположились по обе стороны стола возле своих предводителей. Оба новоиспеченных спесивых «генерала» довольно заулыбались, но напряжение сохранялось. Чем меньше начальник, тем выше его гонор. И братья, служившие чужим властям, добившиеся маленьких чинов, находящиеся всегда под давлением вышестоящих начальников, здесь, в ауле, почувствовав себя важными персонами, распрямили спины. Они даже не скрывали этого, чинно показывая всем своим видом превосходство над бедными сородичами.

Мы сидели смирно, не смея шелохнуться. Напряжение было такое, что мне было слышно биение своего сердца. Был один очень щепетильный момент, когда подали табак — деревянное блюдо с мясом. Все напряглись еще больше. Вопрос был в том, кому достанется голова барана. По древнему обычаю кочевников, голова подается самому почетному гостю — главе рода, свату, старшему по возрасту. И тот, кто разделывает голову, считается главным по жизни. Но это в мирное время. А как быть с военными, враждующими меж собой, готовыми при первом же подозрительном движении противника открыть пальбу?! Получается, если подам голову красному комиссару, то все решат, что желаю им победы и власти. А если ублажу белых, то автоматически перейду в разряд врагов красных. Лучше дать бы каждому по голове! Но ни в коем случае обычай казахов не позволяет подавать две головы в одном блюде. Вот такой переплет!

Я принял единственно верное решение. Голову барана предложил Акимжану, который был на два года старше Каримжана. Уважение к старшим — неопровержимый закон степи, и никто открыто не смел оспаривать первенство, данное всевышним. Беляки-казахи посветлели челом, посчитав это за добрый знак, за большее к себе уважение. Красные молча переглянулись, выразив взглядом, что еще видно будет, кто и чью голову будет разделывать.

Красные и белые, шестеро на шестеро, при оружии, сидели за столом и ели из одного блюда жирную баранину вперемежку с копченой кониной и запивали все кумысом. Все были одеты в военную форму. С каждой стороны присутствовали трое казаха и трое русских. Два брата — Акимжан и Каримжан, каждый во главе своего отряда, сидели рядом и мирно уплетали копченые казы-карта и свежую баранину.

— Где Салим? Что-то не видно нашего баловня? — вдруг ласково спросил Каримжан.

Вопрос вполне естественный, но я немного замялся. Дело в том, что алашордынец Салим был против их всех. Перед приездом красно-белых братьев я его отправил подальше от аула, чтобы вспыльчивый удалец не натворил бед.

— Да он… сами понимаете, молодость — огонь, вихрь… Охотится, наверное, за красной лисицей в степи!

Что меня заставило сказать про лисицу, да и еще красную, сам не понимаю. Сказал бы просто — с девушками встречается, и баста!

— Почему-то все хотят поохотиться на красных! — попытался пошутить Акимжан.

— Да только сами потом покраснеют! — не растерялся с ответом Каримжан.

— Знаем мы ваших! Сколько красных побелело в степи — никому не известно! — резко отрезал Акимжан, и в его голосе прозвучали железные нотки.

Всем было понятно, что они имели в виду. Каримжан намекал на пролитую ими кровь белых, а Акимжан напоминал ему, сколько красных полегло от пули беляков и окуталось белым саваном или, хуже того, осталось лежать в степи без могилы и их кости белеют в лунную ночь.

Момент был напряженный, но выручил малый из отряда красных. Видать, он недавно примкнул к ним, потому что был больше похож на аульного увальня, чем на вышколенного рядового Красной Армии.

— Вот, готов! Давайте начнем! — воскликнул он, показывая всем чисто объеденный жилик — среднюю берцовую кость лошади.

Бить жилик — азартная состязание северных казахов. Обычно бьют его кулаком, обмотанным полотенцем, о бок топора, положенного плашмя на землю. Но мастера любят обострить состязание, и бьют голой рукой только по одному разу за круг, причем без тыкыл — предварительного постукивания кости для определения по звуку слабого места. Тогда задача усложняется, и, бывало, кость ходила по кругу целенькой по нескольку раз.

При виде жилика джигиты встрепенулись, расправили плечи и приготовились к состязанию. Увалень-красноармеец положил топор плашмя на землю и пустил кость по кругу. Казахи начали состязание, нанося один за другим точные, выверенные удары по кости. Кость оказалась крепкой, да и джигиты вначале били не во всю силу, боясь повредить руку. И тут, не выдержав, один из беляков-русских тоже вступил в состязание.

— А нам можно? — громко спросил он. — Что-то долго возитесь с костяшкой!

— Конечно! — загалдели красно-белые казахи дружно. На миг даже все забыли, что они враги.

— Давай, Костя, покажи кости! — завопил косоглазый рыжий беляк, уверенный в мощи своего соратника.

Белый обладал богатырским сложением — просто громила! Он засучил рукава, протер ладони, сжал огромный правый кулачище и со всего размаху звезданул по кости. Жилик ударился о бок топора, послышался хруст. Мы подумали — все, сломал парень жилик. Но в следующий миг он ахнул, заматерился, хватаясь левой рукой за правую. Жилик лежал целенький, а рука громилы была сломана. Видать, не рассчитал точку удара, полагаясь на свою дикую силу. Что поделаешь, перетянули ему руку тряпьем, дали выпить пиалу водки и велели терпеть.

Наконец жилик сломал увалень из аула точным ударом. Красные возликовали, белые пригорюнились. Я быстро включился в разговор, превратив все в шутку, мол, ваша голова, а у них — жилик. Это было справедливо, и казахи одобрительно загудели.

Равновесиебыло достигнуто, и противники, подняв пиалы, произнесли дружественный тост.

— Выпьем за то, чтобы вы покраснели! — пошутили красные.

Это означало: пусть прольется ваша кровь.

— За то, чтобы вы побелели! — отплатили белые.

То есть, пусть ваши кости белеют на солнце.

Какие времена,такие и пожелания!

Все захохотали и дружно выпили. И я выпил с ними. Выпивка всегда сближала людей, как-то сглаживала шероховатости в отношениях, и для нас напоить наших нежданных гостей имело прямо-таки жизненно важное значение — в душе мы надеялись, что русские — и красные, и белые — не будут просто так стрелять в тех, с кем выпили. И в это время случилось то, чего я больше всего боялся. Дверь распахнулась, и вошел Салим.

Он тихо поздоровался с гостями и сел рядом со мной, по-казахски поджав ноги, в позе Лотоса. В руках он держал камчу — кнут, казахскую нагайку. Рукоять искусно вырезана из тобылгы — иволги, длина которой была равна локтю хозяина без учета кисти рук. Сам кнут был шестиполосный, то есть сплетен из шести полос выделанной кожи вола, длина которых превышала длину рукояти ровно на один хват ладони. Степные мастера говорили, что при таком размере, удар обладателя камчи будет самым оптимальным. К тому же воинственный Салим велел вплести в кончик камчи кусок свинца, овальной, как пуля, формы. Он мог одним точным, молниеносным ударом по локтю или коленке заставить врага выть от боли, вылететь из седла и кататься по земле. А то мог и убить одним ударом по виску или по темени, по почке или по печени. Несведущие не знали, какое смертоносное оружие носит с собой наивный с виду аульный балагур.

Держать камчу в руках во время дебатов на суде биев — судей-ораторов считалось нормой, и когда человеку было что сказать, он поднимал камчу или бросал в круг, прося слова. Во время словесных баталий ораторов камча была неизменным атрибутом степной демократии, этикета кочевников. А для Салима была еще и смертельным оружием.

После обмена любезностями между братьями начался разговор, которого я так боялся и избегал как мог. Первым начал Салим. Он говорил резко и отрывисто.

— Скажите мне, — обратился он к братьям. — Вот вы воюете за что?

— Мы хотим восстановить монархию, навести порядок в Российской империи и в степи! — ответил белый Акимжан.

— Мы пришли освободить братьев-бедняков от ига баев — богачей и болыс — волостных правителей! — говорил красный Каримжан.

— Вы оба заблуждаетесь! Мы прошли монархиюи не хотим обратно в рабство! — отрезал Салим. — И с красными нам не по пути! Потому что власть советов не дает нам национальной независимости! А цель нашей Алашорды именно свобода нашего народа!

— Бред! Пустая фантазия! — воскликнул возмущенно Акимжан.

— Политическая ситуация не позволит казахам жить отдельно от России! Центр не допустит создания государства Алашорды! — более сдержанно сказал Каримжан.

— А мы просить никого не собираемся! — завелся пуще прежнего Салим. — Мы кровью и потом будем добиваться своей цели!

— А сил у вас хватит? Откуда такая спесь у тебя, братишка? Посмотри по сторонам, оцени ситуацию, взвесь все за и против! Подумай, прежде чем хвататься за оружие! — уже более спокойно сказал Акимжан.

— Вот все беды нашего народа из-за таких, как вы! — не унимался молодой Салим. — Если бы объединились, стали бы единым каменным кулаком — добились бы свободы!

— Ой, нет, братишка айналайын! — Каримжан начал грамотно излагать свою позицию. — Даже в том случае, если вся степь, все казахи объединятся, мы не добьемся независимости военным путем! Единственно верный путь к светлому будущему — путь социализма! И мы, казахская беднота, вместе с русским рабочим классом, в союзе с крестьянством, под предводительством великого вождя всемирного пролетариата Ленина будем бороться за свое счастье!

— Беднота, говоришь? А как быть богатым, знатным казахам? Ты что, хочешь их всех закопать? — возразил Акимжан.

— Кто не с нами — тот против нас! — отрезал Каримжан.

— Вот ваша беда! — махнул своим кнутом Салим. — Это вы разделили наш народ на богатых и бедных и допустили братоубийственную войну! А мы, алашордынцы, за национальное единство и братство всех казахов, независимо от происхождения и состояния!

Разговор начал перерастать в ссору, но тут включился мудрый Малай ата.

— Эй, сабыр, сабыр — спокойствие! — произнес тихо аксакал. — Хорошо, вы встретились в родном ауле! Иначе перебили бы друг друга где-то в степи, а, бауырлар — братья?! И чего бы добились? Может, вы думаете, что совершаете благое дело. Но суть в другом. Империи нужно было разделить нацию, стравить брата на брата. Вот им на руку идея классовый борьбы! Это не наш путь! Не наш выбор! Нам ее навязали извне, сверху. Навязали насильно, политической хитростью, изощренным коварством и жестокостью. К сожалению, мы вошли в этот адский круговорот и не можем выйти оттуда. Так, хотя бы оставайтесь людьми, насколько это возможно и никогда, ни в коем случае не стреляйте в братьев своих!

Все умолкли в глубокой задумчивости — жестокая правда жизни давила на них, и в то же время мудрые слова, кажется, дошли до каждого.

Тогда я кипел от негодования. Был недоволен братьями и про себя обвинял их. А теперь… Лежат они рядом, в родовом кладбище аула Булакбасы, что означает исток родника. Начало жизни и конец жизни. Мирно покоятся на клочке земли буйные братья, которые не смогли ужиться на этом свете из-за идеологических, политических разногласий, привнесенных царскими и коммунистическими колонизаторами. Но теперь их не осуждаю. Даже не смею этого делать. Сегодня многие псевдоисторики и популисты разных мастей, невежды и однополушарные мыслители, психопаты и истерики с кровавой пеной у рта обсуждают и осуждают прошлое. А если подумать серьезно, особенно сложной и противоречивой была история казахского народа в первой половине двадцатого века, когда все смешалось в кровавой бойне. И моим землякам тогда было от силы тридцать, а то и двадцать с небольшим лет. Ведь зеленые юнцы, а тут такое навалилось на их неокрепшие спины и не вполне созревшие умы. На их месте волей-неволей можно было натворить всякого.

Отец нашего троюродного старшего брата Акимжана был состоятельным человеком. И поддерживал царскую власть. Акимжан воевал на стороне белых, и в двадцатом году погиб в бою на родной земле.

Второй троюродный старший брат Каримжан был предан идеям большевиков о равенстве и братстве людей. Он остался круглой сиротой в раннем детстве — родителей разом скосила брюшная эпидемия, точное название которой никто в ауле толком не знал. Каримжан с детства испытал на своей шкуре все тяготы бедности. Тяжелейшие условия жизни не сломили, а закалили его характер — он вырос жилистым, крепким джигитом со стальными нервами. Стойкость и твердость убеждений, выработанные с детства, острота ума и языка выдвинули его в самые первые ряды революционной власти, которую он встретил с воодушевлением.

К чести Каримжана, он был не слепым фанатиком коммунистических идей, и в отличие от недалеких простаков, вдумчиво подходил к решению того или иного непростого вопроса. Он обосновывал свои действия не только постулатами марксистско-ленинской философии, но и реалиями степной жизни, народной мудростью. Простой народ видел в нем честного и справедливого партийца, достойного представителя советской власти, устанавливающего новый порядок, и многие ходили к нему за советом и помощью, откровенно говорили о проблемах новой жизни. И Каримжан старался всегда вникать в суть дела и принимал почти всегда верное решение. К сожалению, в двадцать третьем году недобитые классовые враги застрелили его ночью, когда он сидел у окна своего дома и писал доклад. Кровавые реалии того времени не щадили никого.

А в тот день в родном ауле, как оказалось, в день последней нашей встречи, братья спорили до хрипоты, не нашли общего языка и каждый остался при своем мнении. Да, это сейчас понимаем, что разные идеи имеют право на существование, а тогда, в революционное, воинственное время люди, настроенные по-боевому, терпеть не могли инакомыслия. Фанатики были готовы убить или погибнуть за идею.

Но в тот вечер братья мирно разошлись каждый в свою сторону — Каримжан к красным, Акимжан к белым и Салим к алашордынцам, чтобы защищать свои идеи с оружием в руках, а если доведется, убить или погибнуть за нее. А я остался дома, чтобы исполнить завет отца, защищать родной аул, отчий дом и заботиться о матери. И когда три брата ушли в три разные стороны, мое сердце разорвалось на три части, и горькая слеза покатилась из глаз.

Однажды, году в двадцатом, я сидел на холме за аулом и присматривал за скотом. Красный закат умиротворял душу. Я любовался им долго, не моргая глядя в мягкий, теплый отблеск огромного солнечного шара, предаваясь сладко-горестным размышлениям о вечности и миге.

Вдруг из-за холма появился конный отряд.Это были беляки, офицеры царской армии. Впереди на высоком белоснежном коне ехал дородный капитан в военном мундире. Офицеры, один статнее другого, окружали его. Солнечный свет играл на их красно-сине-белых мундирах, особенно на золотистых эполетах и орденах, и они сверкали необычайно красиво на фоне ковыльной степи. Скакуны, изрядно исхудавшие от нескончаемых походов, все же смотрелись неплохо. Оружие — винтовки и шашки в добротных ножнах — были изящны и олицетворяли холодное совершенство металла.

Нет слов, красива форма и оружие имперской армии. А как прекрасны господа офицеры-дворяне в парадных мундирах, на боевых конях! Какой благородный облик! Лично у меня рука не поднялась бы стрелять в них!

Говорят, красота спасет мир.

Но эта красота разрушала, уничтожала его.

Сейчас же, на старости лет, думаю, что мир спасет не красота, а доброта! Доброта создателя, доброта людей! А красота способствует пробуждению в душах людских чувства доброты! Посмотрите, как красиво создан боевой самолет! А ракеты? Как красиво летят они высоко в небе над землей, над океаном! Но они несут смерть! Ну, кажется, немного увлекся, задавая вечные как мир вопросы, чего не следует делать, если хочешь жить спокойно и счастливо. Словоблудие в облачении псевдомудрости угнетает, высасывая из человека жизненные соки. Такое мудрое изречение: «Век живи — век учись!», наверное, как раз про меня! Видать, поэтому я еще не выжил из ума!

Итак, отряд прекрасных воинов красиво вошел в наш аул.

Их было всего шестеро, но для нас они были большой силой. Мы встретили незваных гостей по-доброму. Но вооруженному отряду беляков не очень-то нужна была наша доброжелательность, и они вели себя хоть и спокойно, но властно, по-хозяйски.

Мы быстренько зарезали жирного барана, приготовили мясо и стали угощать непрошеных грозных гостей чем могли. Малай ата, подмигнув мне, достал из сундука пару бутылей самогона. Под руководством моей матери Батимы женщины нашего рода накрыли богатый дастархан — стол. Горячие баурсаки — оладьи, куймак — блины, каймак — сметана, курт — сушеный творог, айран — ряженка, кумыс — кобылье молоко, масло сливочное, творог, красный и белый — все лучшие казахские угощения оказались на столе. Голодным офицерам особо понравились горячие баурсаки со сметаной, и они, довольные, похвалили наших хозяек. Мы облегченно вздохнули.

Вскоре подали мясо — свежую баранину, и воины, изможденные долгим походом и недоеданием, взялись за дело всерьез. Когда все поели досыта и изрядно выпили, красавец-капитан попросил спеть степную песню. Просьба гостя — закон для степняка, а просьба вооруженных гостей тем более. Но среди нас певунов не оказалось, и Малай ата, погладив белую в пояс бороду заскорузлой рукой, затянул старинную песню «Елим-ай! » — «О, страна моя!». Эта песня родилась во времена джунгарских нашествий, в годину великого бедствия «Актабан шубырынды, Алкаколь сулама», всенародной трагедии, когда многие казахи погибли после внезапного нападения полчищ джунгаров, а выжившие вынуждены были спасаться бегством. Пел Малай ата, соблюдая ритм, тихим трогательным голосом, четко выговаривая каждое слово. Он пел о жестоком времени, о потерянном счастье и мире, повторяя проникновенно: «Елим-ай, елим-ай!» — «О,страна моя! О, народ мой!». Русские, кажется, почувствовали трагизм песни. Когда Малай ата закончил песню, они покачали головами, молча переглянулись. И тут неожиданно капитан затянул песню. Он начал тихо, растягивая слова под грустную мелодию. До сих пор помню, эта была песня о родном очаге, о семейном уюте и счастье. Певец постепенно распевался во всю ширь и высоту своего чудного голоса, стараясь донести всю щемящую боль, сокрытую в песне.

Да, прекрасный был голос, хоть и вражеский.

Чужая, но чудная песня тронула нас, да и слова были проникновенными. Я тогда впервые подумал, что русские тоже страдают, тоскуют по родному дому! А то мне казалось, что они всю жизнь бродят по чужбинам с ружьем, уничтожая и унижая местный народ. Но тогда зачем они здесь? Почему рыскают по нашим степям, сея ужас и смерть? Все-таки они не по своей воле покинули дома? Тогда что двигает ими, кто играет судьбами? Эта мысль отвлекла на миг от застолья, и я очнулся, когда капитан закончил свою песню.

Беляки зааплодировали, выпили за здравие капитана-певуна, прокричав несколько раз «Гип-гип, ура!». Развеселивший, хмельной капитан вдруг спросил у меня:

— А разве нет в ауле девушек, способных спеть вместе с нами? Или вы, хитрецы, спрятали их всех, а?!

Отвертеться было невозможно, оставить без ответа — опасно. И мы были вынуждены пригласить Халилю.

Младшая сестра Халиля была красавицей. Когда она заходила в юрту, казалось, вокруг становилось светлее. Юная, цветущая девушка виртуозно играла на домбре и соловьем заливалась, когда пела. Ее голос завораживал слушателей, а одухотворенное лицо очаровывало неземным светом. В моменты вдохновения Халиля играла на домбре пальцами ног.

В тот злополучный день мы пожелали, чтобы Халиля спела песни нашим непрошеным опасным гостям. Подчинились «просьбе» гостей, но, с другой стороны, хотелось показать царским офицерам — их благородию — нашу культуру, мы надеялись, что наши песни тронут их сердца, и они будут благосклонны к нашему роду.

Халиля сыграла несколько кюев — степных симфоний. Офицеры были в восторге. Она спела несколько песен, и в самом конце спела песню-реквием «Темиртас» нашего предка Биржан-сала. До сих пор помню ее голос и лицо, одухотворенное и прекрасное.

Капитан и Халиля начали петь поочередно, как бы соревнуясь; споет наша сестра одну казахскую песню, офицер отвечает ей русской песней.

Лица господ офицеров просветлели, в глазах заиграли добрые искорки. Они хором затянули такие песни, о существовании которых мы и не подозревали. На миг даже забыли о нашем смутном времени, о том, что поющие офицеры — наши враги, готовые в любой момент перестрелять весь аул.

Когда вдохновенная Халиля сыграла на домбре мелодию только что услышанной русской песни, офицеры закричали «браво!» во весь голос и выпили за ее здравие и талант. Особенно радовался красавец-капитан. Я заметил, как он смотрел на Халилю.

Песня — вестник любви. От любви рождается песня, но и песня может пробудить любовь.

Я переглянулся с Малай ата и понял, какую оплошность мы допустили. Надо было прятать свою красавицу от непрошеных вооруженных гостей! Раньше так и делали, а в этот раз что-то нашло на нас. Кажется, мы были наказаны за наше желание похвастаться перед иноземцами!

Отряд внезапно уехал ранним утром, не простившись ни с кем. Они забрали много еды, все, что им нужно было. Забрали они и младшую сестру Халилю!

Аул был в растерянности. Мать рыдала, обняв меня. Я, стиснув зубы, старался успокоить ее.

И тут в аул приехал Салим! Увидев его, я заволновался. Мать зарыдала пуще прежнего. Малай ата вкратце рассказал ему о случившемся. Салим вспыхнул, глаза загорелись гневным огнем.

Малай ата не смог нас отговорить от погони, только напутствовал не вступать в бой и решить вопрос переговорами.

— Не берите с собой оружия, это бесполезно! Поговорите по-человечески, пристыдите, если получится! Только совесть и справедливость может помочь вам!

По дороге Салим рассказал, что он приехал в аул, чтобы навестить мать и родных. Там, в алашордынском полку, пока все тихо, и он отпросился у своих командиров. Из рассказа Салима я понял, что дела у алашордынцев тоже не важны. И красные, и белые относились к ним с недоверием, временами даже враждебно. У алашордынцев военной силы было мало, испытывали острую нехватку оружия и боеприпасов. Свою винтовку Салим оставил боевому другу, так как у того вовсе не было ружья.

— Винтовка у меня — во! В бою нескольких беляков уничтожил из нее! Даже офицера-казаха убил!

Я закричал на брата:

— Как ты посмел стрелять в своих!?

Салим посмотрел на меня удивленно.

— Он не свой! Он белый офицер!

— Какой белый, какой красный? Он казах, наш брат!

— А по мне он был враг! У него в руках был револьвер, и он стрелял в меня! И если бы я не убил его, то он убил бы меня! Ты этого хочешь?

На это мне нечего было ответить. Эта философия навязана нам абсолютно чужой властью — царской тиранией и диктатурой пролетариата. Чужой путь, чужая революция привела к тому, что казахи начали уничтожать друг друга.

— Все казахи — братья! — тихо прошептал я сокрушенно. — У нас одна кровь, и это важнее цвета флагов! Не важно, красный или белый, богатый или бедный, какого рода или края, казах для казаха — всегда есть брат!

Воинственный Салим притих и сильно загрустил.

— Казахи редко убивали друг друга даже во времена межродовых стычек. В междоусобицах они в основном применяли соил и старались не бить по голове противника. Удары приходились по коленям, по щиколотке и предплечью. Этого было достаточно, чтобы противник слетал с коня.

Салим был истый казах и не возражал старшему брату. Он всегда неукоснительно соблюдал неписаный нравственный кодекс кочевников.

— Да, понимаю тебя, — смягчил я тон. — Время такое. Брат пошел на брата с оружием. Но нельзя же все валить на время. Нас ведь и так мало, и мы не должны стрелять друг в друга!

— Ты прав, Асанбай! — примирительным тоном произнес Салим. — Но не все зависит от нас!

Я промолчал, осознавая и его правоту.

Салим был феноменальным стрелком от природы — колмерген — верная, меткая рука. Он просто вскидывал винтовку или револьвер и, не целясь, попадал в ухо убегающей лисицы. Причем мог стрелять в любую сторону, не глядя, а его пуля, направленная верной рукой, как будто сама находила цель. Он был немного ниже среднего роста, сухой, жилистый и ужасно стремительный. Несмотря на маленький рост и легкий вес, обладал недюжинной силой. Его самым выдающимся качеством, после меткости, была, наверное, ловкость. На полном скаку вытворял такие трюки на коне, что им любовались даже враги. Его философия воина была страшной, но прагматичной. Он всегда говорил в духе своего кровавого времени, внося свои коррективы. «Кто не с нами, тот против нас. А врага надо уничтожать, иначе он уничтожит тебя. Надо всегда стрелять первым! Война есть война!» Он отлично ориентировался днем по солнцу, а ночью по звездам в степи, был мастером маскировки. «Если заблудился в степи ночью, доверься всегда интуиции и своему коню. Отпусти поводья, дай волю лошади, и она приведет тебя куда нужно. А самая верная звезда Темирказык — Полярная звезда, всегда указывает путь строго на север!»

Салим был предан идеям Алашорды и был бескомпромиссным максималистом.

Мы догнали отряд белых через день, утром, на берегу степной реки Силети. Капитан встретил нас довольно дружелюбно.

— Ты прости нас! — сказал он твердо. — Такова жизнь!

Я попытался объяснить ему, что они попрали нашу честь, осквернили законы гостеприимства, перешагнули через наш дастархан. Нигде в мире нет обычая делать гадости людям, принявшим тебя с хлебом-солью. Но белый офицер был невозмутим.

— Послушай! Мы не какой-нибудь сброд, банда. Мы офицеры Белого царя, и взяли от его подданных то, что нам необходимо! — чеканил каждое слово он. — Поэтому, возьми за свою сестру вознаграждение, по-вашему калым, и расстанемся с миром!

Только теперь я понял, что мы по молодости, в состоянии нервного возбуждения опрометчиво пустились в погоню. Думали, что сможем пристыдить их и вернуть сестру. Холодный блеск винтовок и лязг стальных сабель быстро отрезвили меня.

Он положил передо мной револьвер.

— Это, наверное, самый лучший калым в наше смутное время! — сказал он. — Патронов больше дать не могу, сами понимаете, в степи нет склада!

Я почувствовал, как кровь ударила в голову, и готов был растерзать капитана. Удерживало только численное превосходство и огнестрельное оружие.

— Значит, вы можете вот так запросто забирать и насиловать наших сестер?

— Нет, не так! Нравится мне твоя сестра, очень нравится. Боюсь, что влюбился в нее! И она меня, кажется, тоже любит!

Это было неожиданное заявление, и я растерялся.

Салим включился вовремя. Он незаметно ткнул меня в бок, и стал рассматривать револьвер. При этом он цокал языком и таращил глаза подобно вождю племени семинолов, обменивающего золото на оружие у бледнолицых. На своем ломаном русском он начал расспрашивать офицера об устройстве револьвера. Тот обрадовался наивности Салима и начал охотно объяснять ему азы обращения с шестизарядным револьвером системы наган — алтыатар и пятизарядной винтовкой — бесатар. Тому этого и нужно было, и Салим, превратившись из грозного мстителя в послушного юнца, внимал каждому слову офицера. Беляки, напряженно следившие за нами, наконец, расслабились и даже начали смеяться наивным вопросам простодушного степняка Салима о возможностях железной трубки — ствола и свинцового кумалака — бараньего помета — пули. Особый интерес вызвал его вопрос о том, сколько врагов можно нанизать на одну пулю и влияет ли на это толщина целей? То есть, кого легче прострелить насквозь — толстяка или худяка, богача или бедняка? Сначала офицеры захохотали, но затем начали жарко спорить. А действительно, скольких можно пристрелить одним выстрелом?!

Все шестеро беляков собрались возле Салима и начали, подтрунивая, объяснять хитрости стрелкового дела. Салим поддакивал им, одно за другим осматривая и примеряя их оружие.

Я попросил капитана дать мне поговорить с сестрой. Иного выхода не было.

Его благородие указал рукой в сторону реки.

Халиля встретила меня среди кустарника на берегу. Я не поверил своим глазам — она изменилась до неузнаваемости. От ее обаяния и следа не осталось.

Она категорически отказалась ехать обратно в аул.

— Оставьте меня с ним, или убейте! Как я, опозоренная, могу теперь показаться людям!

Она зарыдала, закрыв лицо руками. Обняв ее, я старался успокоить, говорил искренние братские слова.

И в это время прогремели выстрелы. Я даже не успел сообразить, что к чему, а выстрелы молниеносно следовали друг за другом. Когда наконец-то оглянулся, пятеро беляков лежали на земле. Они были убиты наповал меткими выстрелами верной руки Салима. В обеих руках он держал по револьверу, направленные на капитана. Тот стоял неподвижно ни живой, ни мертвый.

Мы с сестрой подбежали к ним. Салим был страшно бледен, скрипел зубами и сверлил налитыми кровью глазами офицера.

Халиля зарыдала.

— Это не честно! — проговорил капитан.

— А что, по-твоему, честно? — взорвался Салим. — То, что вы пришли в нашу страну, в наш дом с оружием? Вырезали целые роды, насиловали наших женщин, выжигали аулы, честно и справедливо, по-вашему, а? Так отвечай, собака!

— За такие слова мы вызывали на дуэль и стрелялись за свою честь! Но откуда вам, дикарям, понять этого? Наверное, у вас нет даже понятия чести?!

Салим резко приставил к голове капитана оба револьвера. Тот умолк, стал еще бледнее, но держался достойно. Я замер в ожидании выстрела. Но тут Халиля с душераздирающим криком бросилась к Салиму.

— Стой! Остановись, брат! Или убей меня вместе с ним!

Мы обомлели от ее слов.

— Что, объятие царского офицера дороже родного очага?! — диким голосом закричал Салим.

— Нет! Но у меня нет выбора! Либо стану его женой, либо…

Салим не дал ей договорить. Он закричал в ярости:

— Заткнись! Как ты смеешь говорить такое! Я не позволю чужеродцу забрать тебя!

Салим силой оттолкнул ее, и Халиля, отлетев на несколько метров, упала и застыла. Она рыдала, обнимая землю. Я не выдержал и направился было к ней, чтобы утешить, но слова Салима остановили меня.

— Ну, что же, ваше поганое благородие… Будем стреляться?

Салим злобно посмотрел на офицера и бросил ему револьвер. Тот налету схватил за рукоятку револьвер твердой рукой.

Салим повернулся и начал отчитывать шаги. Халиля вскочила и бросилась за ним, слезно умоляя остановиться.

— Зачем проливать кровь? Подставлять себя под пули? Лучше отпусти нас с миром, Салим!

Салим, не оборачиваясь, шагал дальше, продолжая громко считать. Сестра, всхлипывая, упала опять и осталась лежать на земле ничком. Отсчитав тридцать шагов, брат остановился и повернулся к нам. Офицер был уже готов к стрельбе.

— Махни шашкой! — крикнул мне Салим.

Я хотел что-то сказать, попытаться остановить брата, но по его виду понял, что ничего изменить нельзя.

Не по своей воле став секундантом, занял позицию между стрелками. Офицер, судя по стойке и выдержке, был хорошим дуэлянтом. А Салим никогда не участвовал в дуэлях.

Противники приготовились.

Я махнул офицерской шашкой.

Прозвучал выстрел.

Один выстрел.

Сначала я посмотрел в сторону брата. Он спокойно стоял на месте, держа револьвер на весу. Повернувшись в другую сторону, увидел капитана, лежащего на ковыльной земле. Когда мы подошли ближе, увидели, что его голова прострелена насквозь.

Халиля лежала неподвижно. Она была без сознания.

Мы наспех уложили тела беляков в кучу и кое-как присыпали их землей. Забрали все оружие — шесть винтовок и семь револьверов с патронами, шашки, кинжалы, все походные предметы, конские сбруи и прочие вещи.

С трудом нам удалось привести в чувства сестренку. Посадили ее на лошадь и тихо двинулись. Она не сопротивлялась, только всю дорогу тихо напевала грустные мелодии.

Вскоре наступила ночь, и мы остановились на ночлег. Перекусив остатками пищи в коржунах — кожаных сумах, мы крепко заснули.

Вдруг ночную тишину прорезал громкий выстрел. Мы вскочили и приготовились к обороне. И тут я еще раз убедился, что Салим настоящий степной волк. Пока я шарился в поисках винтовки, он уже лежал готовый к стрельбе. Но никакого врага не было видно и мы успокоились немного и стали искать сестру.

Халиля была мертва.

Да, она застрелилась, и до сих пор не нахожу объяснения ее поступку. Почему? Зачем она это сделала? То ли не выдержала ее юная, чистая душа насилия жестокого времени? Или решила смыть позор своей кровью? А может… Этого ответа я боялся. А может, она полюбила этого офицера, врага нашего народа? И не могла жить без него? Нет, нет, не может быть этого! Она же знает, что он уничтожал и унижал ее соплеменников! Не могла она полюбить его!

Или все же могла?

Весь наш род, вся округа оплакивала юную Халилю. Особенно тяжело переживала это горе наша мать. До сих пор звучит в моих ушах ее плач. Похоронив сестру, еще долгое время не могли прийти в себя. Половину трофейного оружия забрал с собой Салим для своих боевых друзей, а остальным мы вооружили пожилых мужчин и самых старших юнцов.

Это неспокойное время вынуждало Салима играть в жестокие и коварные игры, и воинственный, хитроумный брат вступал то в героическую схватку, то в сомнительный союз. Он не мог спокойно сидеть дома недельку-другую. Водоворот событий неумолимо втягивал его, а он даже не старался избежать столкновений, как, например, я, а наоборот, сам рвался в гущу кровавых событий. Он был одним из лучших стрелков казахского кавалерийского полка Алашорды. Вольный, гордый потомок кочевников — номадов терпеть не мог чьей бы то ни было власти над собой. Я сильно беспокоился за него, и как мог остерегал, а он только усмехался и отвечал:

— Берегите себя, ага — старший брат! А Салим за себя постоит!

Он все реже и реже стал навещать родной очаг, и наконец исчез бесследно!

Осенью двадцатого года погиб и Малай ата. Однажды я выехал в степь, чтобы пригнать скот поближе к аулу. Когда вернулся на следующий день, застал сородичей в трауре.

Женщины, рыдая, рассказывали, как все это произошло. Оказывается, отряд беляков нагрянул в аул неожиданно. Малай ата встретил их. Но они были сытыми и изрядно в подпитии, поэтому не приняли приглашения в юрту. Враждебно настроенные, пригрозили старцу и всем женщинам, что за укрывание красных или сочувствие им сожгут аул. Убедившись, что в юртах нет никого из красных, основательно выматерившись, собирались было уехать.

Но тут пьяный есаул, из местных казаков, станичник, гарцуя на коне, поспорил с царским офицером на бутылку водки. Вот, мол, посмотрите на точность и силу удара рубаки-удальца и оцените остроту казачьей шашки. И он велел старику Малаю бежать в степь. Ежели он, есаул, на полном скаку, догнав его, промахнется, то есть, с одного раза не рассечет надвое, то оставит старика и аул в покое. А если старец не согласится, то просто разрубит на месте и перебьет всех аульчан. Выхода не было, и семидесятидвухлетний Малай ата побежал, как мог, а есаул с гиком поскакал за ним. Догнав в два счета старца, он рубанул острой шашкой со всего размаха. Но старый кочевник, проведший в молодости немало боев на коне, в момент удара кувыркнулся по земле. Шашка просвистела по воздуху, и раздосадованный станичник еле развернул разгоряченного коня. Беляки зааплодировали белобородому старцу и начали подтрунивать над незадачливым есаулом. Все перевели дух с облегчением. Отряд уже отъезжал, и тут неожиданно для всех взбешенный есаул полоснул шашкой по седой голове Малай ата. Хлынула алая кровь, потекла по белой бороде. Старец упал замертво, не издав ни звука. Беляки осуждающе посмотрели на есаула, а тот, пришпорив коня, дико завизжал и понесся вовсю прыть. Женщины с воплем бросились к телу и начали громко оплакивать любимого всеми деда.

Похоронили Малай ата по обычаю наших предков.

Как же нам хотелось отомстить за смерть нашего любимого деда, но не было у нас таких возможностей.

Мы еще некоторое время, пока не завершилась гражданская война, жили в тех краях.

Однажды я собирал лошадей, коров, овец и коз нашего аула посреди койтасов. Вдруг из-за огромных камней выскочили несколько красноармейцев и направили на меня винтовки.

— Стой! Ни с места!

— Руки вверх!

Я был ошарашен и поднял руки. Моя покорность немного успокоила их.

— Так ты за белых или за красных? Бедняк или богач?

— Какой бедняк? — возразил второй. — Столько скота! Да он куркуль настоящий!

— За тех, за кого и вы! — попытался я выкрутиться.

— Ах ты, курва! Калбит окаянный! Мы должны тебя ликвидировать как классового врага!

И они расхохотались.

— Что вам нужно? Моя кровь или скот? — спросил я, пытаясь договориться, и указал на тихо удаляющихся животных. Но их интересовала не это.

— Не обижайся — время обязывает! Ну, выбирай сам свою участь!

Старший из них вытащил из кармана брюк медный пятак и предложил:

— Вот, сейчас брошу монетку вверх. Если выпадет орел, значит, ты ни за кого. Но отпустить тебя не можем. Сам понимаешь, время военное. Кто знает, побежишь и приведешь беляков, а? Мы тебя живого-невредимого привяжем к этому камню и оставим. Там пусть судьба решает! Может, подберут сородичи или разорвут волки и шакалы. А если выпадет решка, значит, ты — наш враг! Тогда не обессудь — расстреляем на месте!

Доказывать что-то, тем более спорить, было бесполезно. На душе было спокойно, чувствовал, что пока не пришло мое время. Про себя помолился Всевышнему и призвал на помощь аруахов — духов предков. Старшой демонстративно высоко кинул монетку. Она, красиво сверкнув на солнце, прокрутилась в воздухе и упала на траву. Мы с красноармейцем почти одновременно бросились к ней.

Решка!

Стало страшно.

— Ну, вот, сама судьба вынесла приговор! Мы тут ни при чем! Пошли! — сухо произнес старшой.

Они повели меня в центр койтасов — каменных баранов. Я еле переставлял ноги.

Красноармейцы рассказывали пошлые анекдоты и хохотали вовсю. Самоуверенных строителей новой жизни на обломках старого мира и на костях людских ничуть не волновало, что они ведут человека на смерть.

Вдруг краем глаз заметил, что в нашу сторону едут несколько всадников. «Может, наши? Или беляки?» — промелькнуло в голове. Но в следующий миг понял, что эти тоже красные.

Двое красноармейцев остановились, а двое отвели меня к каменной глыбе и хотели поставить на колени. Но я твердо решил умереть с достоинством, стоя и глядя на своих врагов. Вырвался из их рук, повернулся к ним лицом и поднял голову. Про себя помолился аллаху, прошептал калима — «Ля иляха илля аллах, Мухаммед расул аллах!» и стал ждать смерти.

Но умирать не хотелось, ведь жизнь только начиналась!

Всадники пустились галопом. «Наверное, не хотят упустить такое зрелище!» — подумал я.

Мои палачи переглянулись. Лица их посуровели, и стали они похожи на самых настоящих убийц. Тоненькая надежда на спасение вмиг оборвалась. Красноармейцы злились — стрелять в человека, смотрящего прямо на них, было делом неприятным. Они показывали жестом, мол, отвернись и опустись на колени. Но я продолжал стоять и смотреть им в глаза.

— Готовсь!

Команда прозвучала сухо и жестко. Трое быстро вскинули ружья и начали целиться. Глядя в отверстия нацеленных на меня стволов, я мысленно простился с белым светом.

И тут прозвучала резкая команда.

— Отставить!

Красноармейцы опустили винтовки и вытянулись в струнку.

Напряжение было столь велико, что я чуть не упал на землю, и только неимоверной силой воли удержался на ногах.

Отдал приказ всадник, прибывший первым. Он пристально посмотрел на меня и воскликнул:

— Асан! Асан! Ты же Асанбай, сын Аманжола! — Соскочив с коня, он обнял меня. — Ты че, Асанбай, тамыра не признаешь? Я же сын Майдайкина, Тимофей!

Мы обнялись. Это было спасение.

— Вы что, красноармейцы-комсомольцы? Друзей от врагов не отличаете? Это наш человек! Прошу любить и жаловать! — заявил Майдайкин тоном, не допускающим возражений.

Так неожиданно изменилась моя жизнь. Тимофей Майдайкин, командир Красной Армии, сын тамыра моего отца, не только спас от смерти, но и перетянул на сторону красных. У меня не оставалось иного выхода — волевое решение железного командира и стечение обстоятельств принудили примкнуть к советской власти.

Майдайкин, со свойственной командиру решимостью, отправил меня на учебу.

— Хватит воевать! Будь реалистом! Настало новое время! И надо дружить с новой властью! — говорил он резко и отрывисто. — Иначе… — Он многозначительно умолк и после паузы продолжил уже более спокойно: — Никому ни слова о своих мечтаниях и душевных волнениях! Советской власти нужны учителя. Вот, иди, учись и просвещай свой народ о справедливости социализма!

Я искренне поблагодарил его за все.

— Это вашему отцу спасибо! Мы помним добро! — Он улыбнулся на прощание. — Учить детей — дело благородное, тамыр! Запомни это на всю жизнь! Мы еще увидимся и будем вместе строить новую жизнь!

По его рекомендации я прошел краткий курс обучения в области и стал учителем. В то время профессия учителя ценилась очень высоко. Детей благословляли старшие: «Будь учителем!» Для нашего народа учителя были просто необходимы. А еще это было мое призвание. Учить детей грамоте и письму, просвещать свой народ было самым благородным делом того времени.

Потихоньку налаживалась мирная жизнь. Старое забывалось, новое манило вперед. И хотя я не очень-то разделял лозунги Советов, деваться было некуда. В эти относительно спокойные годы люди жили, трудились и растили новое советское поколение.

Когда мне исполнилось двадцать пять лет, я женился. Вернее, меня женили. Звали мою жену Халима, она происходила из рода аргын, караул. Наши родители давным-давно, еще когда мне было семь лет, а моя будущая жена еще качалась в колыбели, посватались, и наша судьба была предрешена! Степной закон был суровым, но мудрым. Родители знали друг друга, знали род, происхождение, и по обоюдному согласию решили кровно породниться. Естественно, нас об этом даже не спросили.

Мой отец Аманжол отдал калым — выкуп за невесту полностью — сорок семь голов скота, как того требует обычай кочевников.

До сих пор вспоминается, как прекрасный сон, наше первое свидание с невестой. Было лето, степь расцвела, и аромат буйных трав и нежных цветов щекотали нос, с каждым вдохом наполняя грудь могучей энергетикой дикой природы, а трель птиц и песни кузнечиков ласкали слух. По обычаю, я с несколькими друзьями посетил аул невесты.

Вечером молодежь аула устроили в нашу честь алтыбакан — качели на шести шестах. Мы с Халимой сели на веревочные качели друг против друга, упершись ногами о веревку посередине, и нас стали раскачивать парень и девушка все сильнее и сильнее, а мы пели песни о любви и о верности, о счастливой жизни. Мы взлетали, как нам казалось, аж до луны и спускались так быстро вниз, что дух захватывало и слегка кружилась голова, то ли от качки, то ли от счастья! Когда совсем стемнело, объявили об игре аксуйек — белая кость! Суть игры была такова: заводила бросает ак суйек — белую кость животного как можно дальше. И вся молодежь бросается на поиски этой кости. Но все только делают вид, что ищут кость, а на самом деле это лишь повод для уединения влюбленных! Некоторые парочки иногда ищут белую кость до полуночи!

Мы с Халимой тоже долго искали аксуйек — белую кость, и «заблудились» надолго. Это было наше первое свидание…

А через неделю мы поженились. Шел тысяча девятьсот двадцать пятый год.

Мы тихо, мирно жили в городе Степняке.