Неточные совпадения
— Я не могу вполне с этим согласиться, — отвечал Алексей Александрович. — Мне кажется, что нельзя не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное
развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических
писателей в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язву нашего времени.
Видать, что
писатели понимают: наступили годы медленного накопления и
развития новых культурных сил.
Но были философы и
писатели, которые особенно питали мою любовь к свободе духа, подтверждали ее и помогали ее
развитию во мне.
Итак, предполагая, что читателям известно содержание пьес Островского и самое их
развитие, мы постараемся только припомнить черты, общие всем его произведениям или большей части их, свести эти черты к одному результату и по ним определить значение литературной деятельности этого
писателя.
Наш светский
писатель, князь Одоевский [Одоевский Владимир Федорович (1803—1869) — русский
писатель, критик и историк музыки.], еще в тридцатых, кажется, годах остроумно предсказывал, что с
развитием общества франты высокого полета ни слова уж не будут говорить.
Некоторые
писатели, лишенные чутья нормальных потребностей и сбитые с толку искусственными комбинациями, признавая эти несомненные факты нашей жизни, хотели их узаконить, прославить, как норму жизни, а не как искажение естественных стремлений, произведенное неблагоприятным историческим
развитием.
После всего этого трудно не сказать, что в действительности есть много событий, которые надобно только знать, понять и уметь рассказать, чтоб они в чисто прозаическом рассказе историка,
писателя мемуаров или собирателя анекдотов отличались от настоящих «поэтических произведений» только меньшим объемом, меньшим
развитием сцен, описаний и тому подобных подробностей.
Единственно возможное и действительное средство для его спасения и охранения состоит в том, чтобы обратиться к святейшему папе и признать над собою его духовную и светскую власть…» В таком же роде и современные, хоть бы французские,
писатели сочиняют: один мелодраму — для доказательства, что богатство ничего не приносит, кроме огорчений, и что, следовательно, бедняки не должны заботиться о материальном улучшении своей участи; другой роман — для убеждения в том, что люди сладострастные и роскошные чрезвычайно полезны для
развития промышленности и что, следовательно, люди, нуждающиеся в работе, должны всей душою желать, чтобы побольше было в высших классах роскоши и расточительности и т. п.
Но влияние может быть и скрытое. Тургенев незадолго до смерти писал (кажется, П.И.Вейнбергу), что он никогда не любил Бальзака и почти совсем не читал его. А ведь это не помешало ему быть реальным
писателем, действовать в области того романа, которому Бальзак еще с 30-х годов дал такое
развитие.
И в этой главе я буду останавливаться на тех сторонах жизни, которые могли доставлять будущему
писателю всего больше жизненных черт того времени, поддерживать его наблюдательность, воспитывали в нем интерес к воспроизведению жизни, давали толчок к более широкому умственному
развитию не по одним только специальным познаниям, а в смысле той universitas, какую я в семь лет моих студенческих исканий, в сущности, и прошел, побывав на трех факультетах; а четвертый, словесный, также не остался мне чуждым, и он-то и пересилил все остальное, так как я становился все более и более словесником, хотя и не прошел строго классической выучки.
Два с лишком года моего казанского студенчества для будущего
писателя не прошли даром; но больше в виде школы жизни, чем в прямом смысле широкого
развития, особенно такого, в котором преобладали бы литературно-художественные интересы.
В моих заграничных экскурсиях и долгих стоянках я не переставал быть русским
писателем. Лондон сыграл немаловажную роль в моем общем
развитии в разных смыслах. Но это вышло ужо в следующем году. А пока он только заохотил меня к дальнейшему знакомству с ним.
В моих"Итогах
писателя", где находится моя авторская исповедь (они появятся после меня), я останавливаюсь на этом подробнее, но и здесь не могу не подвести таких же итогов по этому вопросу, важнейшему в истории
развития всякого самобытного
писателя: чистый ли он художник или романист с общественными тенденциями.
Нас рано стали возить в театр. Тогда все почти дома в городе были абонированы. В театре зимой сидели в шубах и салопах, дамы в капорах. Впечатления сцены в том, кому суждено быть
писателем, — самые трепетные и сложные. Они влекут к тому, что впоследствии развернется перед тобою как бесконечная область творчества; они обогащают душу мальчика все новыми и новыми эмоциями. Для болезненно-нервных детей это вредно; но для более нормальных это — великое бродило
развития.
Париж уже не давал мне, особенно как газетному сотруднику, столько же нового и захватывающего. Да и мне самому для моего личного
развития, как человеку моей эпохи и
писателю, хотелось войти гораздо серьезнее и полнее в жизнь английской"столицы мира", в литературное, мыслительное и общественно-политическое движение этой своеобразной жизни.
Здесь я имел главным своим объектом мои испытания и наблюдения как русского
писателя все то, чем и заграничная жизнь могла действовать на каждого из моих «собратов», на каждого русского моего умственного
развития и житейского опыта — до переселения «за рубеж».
Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за
развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым
писателем изменяется воззрение на то, чтò есть благо человечества; так что то, чтò казалось благом, чрез 10 лет представляется злом; и наоборот.