Неточные совпадения
Городничий. Ну, а что из того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы
в бога не веруете; вы
в церковь никогда не
ходите; а я, по крайней мере,
в вере тверд и каждое воскресенье бываю
в церкви. А вы… О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении
мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Ходили по рукам полемические сочинения,
в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де и пошла
в мир «горчица».
Парамошу нельзя было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку, душился, мыл руки мылом добела и
в этом виде
ходил по школам и громил тех, которые надеются на князя
мира сего.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они
в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего
в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали
в коляске к Тверскому бульвару
в своих атласных шубках — Долли
в длинной, Натали
в полудлинной, а Кити
в совершенно короткой, так что статные ножки ее
в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им,
в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было
ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось
в их таинственном
мире, он не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно, и был влюблен именно
в эту таинственность совершавшегося.
«И как они все сильны и здоровы физически, — подумал Алексей Александрович, глядя на могучего с расчесанными душистыми бакенбардами камергера и на красную шею затянутого
в мундире князя, мимо которых ему надо было
пройти. — Справедливо сказано, что всё
в мире есть зло», подумал он, косясь еще раз на икры камергера.
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни
в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять
в герои добродетельного человека, но… может быть,
в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа,
пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде
в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет
мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг...
Какие б чувства ни таились
Тогда во мне — теперь их нет:
Они
прошли иль изменились…
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья…
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И
в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из чащи
в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый
мир дышал бесчисленностью крошечных ртов, мешая
проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.
Целый новый
мир неведомо и смутно
сошел в ее душу.
«Я видел
в приюте слепых, как
ходят эти несчастные, вытянув руки вперед, не зная, куда идти. Но все человечество не есть ли такие же слепцы, не
ходят ли они
в мире тоже ощупью?»
«Да, — говорил он с собой, — вот он где,
мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти цветы, носиться
в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий,
ходить при луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
Год
прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот год
в разных местах
мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило
мира, там засияло другое; там
мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились
в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
Она казалась выше того
мира,
в который нисходила
в три года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела
в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее,
ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому
в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются
в нем мысли,
ходят и гуляют
в голове, как волны
в море, потом вырастают
в намерения, зажгут всю кровь
в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются
в стремления: он, движимый нравственною силою,
в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь
мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках
ходили,
в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь не пьян,
в своем уме, давай, говорю тебе, я без того не выйду…
— Да, царь и ученый: ты знаешь, что прежде
в центре
мира полагали землю, и все обращалось вокруг нее, потом Галилей, Коперник — нашли, что все обращается вокруг солнца, а теперь открыли, что и солнце обращается вокруг другого солнца.
Проходили века — и явления физического
мира поддавались всякой из этих теорий. Так и жизнь: подводили ее под фатум, потом под разум, под случай — подходит ко всему. У бабушки есть какой-то домовой…
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше
мира». Может быть,
в ее красоте есть мудрость.
В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам,
в том, чтоб с этими правилами и истинами
проходить жизнь, то я…
Короче, я прямо вывожу, что, имея
в уме нечто неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно занят, — как бы удаляешься тем самым от всего
мира в пустыню, и все, что случается,
проходит лишь вскользь, мимо главного.
Все было загадочно и фантастически прекрасно
в волшебной дали: счастливцы
ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн
мира.
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как все они,
в коленкоровую кофту,
в синие шаровары,
в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно
ходить, а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был хозяин. Лавка похожа на магазины целого
мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
Старичок с белыми волосами
прошел в шкап и скрылся там.
В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката,
в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним
в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших
в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна
в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете
в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального
мира.
У нас
в Москве,
в допетровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но, кроме драматических представлений, по всему
миру ходило тогда много повестей и «стихов»,
в которых действовали по надобности святые, ангелы и вся сила небесная.
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу
прошел прямо
в скит. Там ему отворили, хотя
в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел
в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „
в мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там мрак,
в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
В семь часов вечера Иван Федорович вошел
в вагон и полетел
в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним
миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва;
в новый
мир,
в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его
сошел вдруг такой мрак, а
в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая
в Москву, он вдруг как бы очнулся.
И не один я, грешный… много других хpeстьян
в лаптях
ходят, по
миру бродят, правды ищут… да!..
Владимир зачитался и позабыл все на свете, погрузясь душою
в мир семейственного счастия, и не заметил, как
прошло время.
…Есть с чего
сойти с ума. Благо Белинскому, умершему вовремя. Много порядочных людей впали
в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее, — когда же развалится этот
мир?..
Прошло пятнадцать лет, [Введение к «Тюрьме и ссылке», писанное
в мае 1854 года. (Прим. А. И. Герцена.)] «я жил
в одном из лондонских захолустий, близ Примроз-Гиля, отделенный от всего
мира далью, туманом и своей волей.
Сенатор был по характеру человек добрый и любивший рассеяния; он провел всю жизнь
в мире, освещенном лампами,
в мире официально-дипломатическом и придворно-служебном, не догадываясь, что есть другой
мир, посерьезнее, — несмотря даже на то, что все события с 1789 до 1815 не только
прошли возле, но зацеплялись за него.
Один из последних опытов «гостиной»
в прежнем смысле слова не удался и потух вместе с хозяйкой. Дельфина Гэ истощала все свои таланты, блестящий ум на то, чтоб как-нибудь сохранить приличный
мир между гостями, подозревавшими, ненавидевшими друг друга. Может ли быть какое-нибудь удовольствие
в этом натянутом, тревожном состоянии перемирия,
в котором хозяин, оставшись один, усталый, бросается на софу и благодарит небо за то, что вечер
сошел с рук без неприятностей.
Глядя на какой-нибудь невзрачный, старинной архитектуры дом
в узком, темном переулке, трудно представить себе, сколько
в продолжение ста лет
сошло по стоптанным каменным ступенькам его лестницы молодых парней с котомкой за плечами, с всевозможными сувенирами из волос и сорванных цветов
в котомке, благословляемых на путь слезами матери и сестер… и пошли
в мир, оставленные на одни свои силы, и сделались известными мужами науки, знаменитыми докторами, натуралистами, литераторами.
Враждебная камера смолкнула, и Прудон, глядя с презрением на защитников религии и семьи,
сошел с трибуны. Вот где его сила, —
в этих словах резко слышится язык нового
мира, идущего с своим судом и со своими казнями.
С больною душой, с тоскующим сердцем, с неокрепшим организмом, человек всецело погружается
в призрачный
мир им самим созданных фантасмагорий, а жизнь
проходит мимо, не прикасаясь к нему ни одной из своих реальных услад.
Она нема, она не хочет слушать, она и глаз не наведет на тюрьму, и уже
прошла, уже и скрылась. Пусто во всем
мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает
в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
Любил я
ходить в уединении по чудесному парку Александрии и мечтать об ином
мире.
Впервые
в Москве я захотел узнать этот
мир,
пройти через этот опыт.
По утрам, когда нет клиентов, мальчишки обучались этому ремеслу на отставных солдатах, которых брили даром. Изрежет неумелый мальчуган несчастного, а тот сидит и терпит, потому что
в билете у него написано: «бороду брить, волосы стричь, по
миру не
ходить». Через неделю опять солдат просит побрить!
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение особого наслаждения и гордости, переполнявшей все мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю
в этом свете положение:
прошел один через две улицы и площадь, и весь
мир признает мое право на эту самостоятельность…
Мне хотелось, чтобы он ослеп скорее, — я попросился бы
в поводыри к нему, и
ходили бы мы по
миру вместе. Я уже говорил ему об этом; мастер, усмехаясь
в бороду, ответил...
Человечество должно было
пройти все стадии первоначального, естественного откровения, пережить языческий политеизм, индийское мироотрицание и иудейское единобожие, должно было достигнуть высших ступеней философского самосознания
в Греции и совершить полные предчувствий греческие мистерии, должно было устроиться римское всемирное царство, объединяющее человечество
в мировой культуре, чтобы
мир созрел для явления Христа, чтобы тоскующее, жаждущее человечество увидело Логос во плоти.
Тот же диалектический процесс совершается
в творении, но таинственно отраженным: история
мира проходит эпохи Отца, Сына и Духа.
Ожидание мессианского исхода, страшного суда над злом и торжества царства Божьего
в мире проходит через всю мировую историю.
Теория греховности
мира проходила перед ее детскими глазами
в живых и ярких образах.
— Да, Алеша, — продолжала она с тяжким чувством. — Теперь он
прошел между нами и нарушил весь наш
мир, на всю жизнь. Ты всегда
в меня верил больше, чем во всех; теперь же он влил
в твое сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего сердца. Черная кошкапробежала между нами.
В лесу, одетом бархатом ночи, на маленькой поляне, огражденной деревьями, покрытой темным небом, перед лицом огня,
в кругу враждебно удивленных теней — воскресали события, потрясавшие
мир сытых и жадных,
проходили один за другим народы земли, истекая кровью, утомленные битвами, вспоминались имена борцов за свободу и правду.
У него есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин
сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи такие твердые лапы, что скорее
мир повернется
в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Дома — мать с пьяницей-отцом, с полуидиотом-сыном и с четырьмя малолетними девчонками; землю у них насильно и несправедливо отобрал
мир; все ютятся где-то
в выморочной избе из милости того же
мира; старшие работают у чужих людей, младшие
ходят побираться.
— А Христос ее знает! Бает, с Воргушина, от немки от управительши по
миру ходит! Летось она и ко мне эк-ту наслалась:"Пусти, говорит, родименькой, переночевать". Ну, и порассказала же она мне про ихние распорядки! Хошь она и
в ту пору на язык-от не шустра была, а наслушался я.
И что ж, сударь? не
прошло полгода, как муж у ней
в душегубстве изобличен был и
в работы сослан, а она осталась одинокою
в мире сиротой… вот как бог-то противляющихся ему родителей наказывает!