Неточные совпадения
Но
бумага не
приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
— Постой! — рассуждали они, — вот
придет ужо
бумага!
Я схватил
бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро
пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный, холодный вид.
Случись же так, что, как нарочно, в то время, когда господа чиновники и без того находились в затруднительном положении,
пришли к губернатору разом две
бумаги.
Отец их вернулся к своей дивизии и к своей супруге и лишь изредка
присылал сыновьям большие четвертушки серой
бумаги, испещренные размашистым писарским почерком.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь.
Придя к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой
бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть, к средине лета она приедет в Россию.
Варвара возвратилась около полуночи. Услышав ее звонок, Самгин поспешно зажег лампу, сел к столу и разбросал
бумаги так, чтоб видно было: он давно работает. Он сделал это потому, что не хотел говорить с женою о пустяках. Но через десяток минут она
пришла в ночных туфлях, в рубашке до пят, погладила влажной и холодной ладонью его щеку, шею.
Когда Самгин
пришел знакомиться с делами, его встретил франтовато одетый молодой человек, с длинными волосами и любезной улыбочкой на смуглом лице. Прищурив черные глаза, он сообщил, что патрон нездоров, не выйдет, затем, указав на две стопы
бумаг в синих обложках с надписью «Дело», сказал...
— Нет, бабушка, не я. Помню, что какие-то
бумаги вы
присылали мне, я их передал приятелю своему, Ивану Ивановичу, а тот…
— Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не
приходил ни разговор наш, ни письмо на синей
бумаге…
Она открыла ящик, достала оттуда запечатанное письмо на синей
бумаге, которое
прислал ей Марк рано утром через рыбака. Она посмотрела на него с минуту, подумала — и решительно бросила опять нераспечатанным в стол.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас у него была… Я именно и
пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в
бумагах его, потому что непременно теперь от него остались
бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в
бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так же в лице: вам
пришло тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
Так врешь же! не
приду к тебе никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра
бумага эта будет в ее собственных руках, потому что документ этот принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь знать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за документ не возьму с нее ничего…
Адмирал согласился
прислать два вопроса на другой день, на
бумаге, но с тем, чтоб они к вечеру же ответили на них. «Как же мы можем обещать это, — возразили они, — когда не знаем, в чем состоят вопросы?» Им сказано, что мы знаем вопросы и знаем, что можно отвечать. Они обещали сделать, что можно, и мы расстались большими друзьями.
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на
бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и
пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться.
Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули
приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки
бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять
бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще
прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
Нехлюдов сказал, что сейчас
придет, и, сложив
бумаги в портфель, пошел к тетушке. По дороге наверх он заглянул в окно на улицу и увидал пару рыжих Mariette, и ему вдруг неожиданно стало весело и захотелось улыбаться.
Сейчас кобылу на двор поставил, взял
бумагу,
прихожу в зàмок.
— Конвойный, и то говорит: «это всё тебя смотреть ходят».
Придет какой-нибудь: где тут
бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не
бумага нужна, а меня так глазами и ест, — говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
Письмоводитель, сухой, поджарый человек с беспокойными умными глазами,
пришел доложить, что Шустова содержится в каком-то странном фортификационном месте, и что
бумаг о ней не получалось.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстой
бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет
прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Я подписал
бумагу, тем дело и кончилось; больше я о службе ничего не слыхал, кроме того, что года через три Юсупов
прислал дворцового архитектора, который всегда кричал таким голосом, как будто он стоял на стропилах пятого этажа и оттуда что-нибудь приказывал работникам в подвале, известить, что я получил первый офицерский чин.
А тут два раза в неделю
приходила в Вятку московская почта; с каким волнением дожидался я возле почтовой конторы, пока разберут письма, с каким трепетом ломал печать и искал в письме из дома, нет ли маленькой записочки на тонкой
бумаге, писанной удивительно мелким и изящным шрифтом.
Пришел столоначальник. Корнилов, отдавая ему
бумагу, спросил, что надобно сделать. Столоначальник пробежал наскоро дело и доложил, что-де в казенную палату следует сделать запрос и исправнику предписать.
Мы стали спрашивать, казеннокоштные студенты сказали нам по секрету, что за ним
приходили ночью, что его позвали в правление, потом являлись какие-то люди за его
бумагами и пожитками и не велели об этом говорить.
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада проходила. К тому же и из Белебея
бумага пришла, из которой было видно, что Федос есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения не было.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко. На последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи
бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником:
пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
У Никитских ворот, в доме Боргеста, был трактир, где одна из зал была увешана закрытыми
бумагой клетками с соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители слушать соловьиное пение. Во многих трактирах были клетки с певчими птицами, как, например, у А. Павловского на Трубе и в Охотничьем трактире на Неглинной. В этом трактире собирались по воскресеньям,
приходя с Трубной площади, где продавали собак и птиц, известные московские охотники.
— Завтра мы еще поговорим.
Приходите с
бумагой.
Да кто ж
прислал вам и о чем
Бумагу? что же — там
Шутили, что ли, над отцом?
Он всё устроил сам!
— Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю
бумагу; вот перья и
бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе
прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
«Прилагаемая бумажка вам объяснит все. Кстати скажу вам, что я не узнал вас: вы, такая всегда аккуратная, роняете такие важные
бумаги. (Эту фразу бедный Лаврецкий готовил и лелеял в течение нескольких часов.) Я не могу больше вас видеть; полагаю, что и вы не должны желать свидания со мною. Назначаю вам пятнадцать тысяч франков в год; больше дать не могу.
Присылайте ваш адрес в деревенскую контору. Делайте, что хотите; живите, где хотите. Желаю вам счастья. Ответа не нужно».
Сенатора
прислали с целой ордой правоведцев; они все очищают только
бумаги, и никакой решительно пользы не будет от этой дорогой экспедиции. Кончится тем, что сенатору, [Сенатор — И. Н. Толстой.] которого я очень хорошо знаю с давних лет, дадут ленту, да и баста. Впрочем, это обыкновенный ход вещей у нас. Пора перестать удивляться и желать только, чтобы, наконец, начали добрые, терпеливые люди думать: нет ли возможности как-нибудь иначе все устроить? Надобно надеяться, что настанет и эта пора.
Писем Пушкина к моему отцу здесь нет; впрочем, я знаю, что некоторые
бумаги остались в Воронежской губернии, напишу к сестре, чтобы она мне
прислала их» (опубликовано с автографа из собрания Музея революции, Записках Пущина, 1927, стр. 18).]
Случилось это таким образом: Лиза возвратила Розанову одну книгу, которую брала у него за несколько времени. Розанов,
придя домой, стал перелистывать книгу и нечаянно нашел в ней листок почтовой
бумаги, на котором рукою Бертольди с особенным тщанием были написаны стишки. Розанов прочел сверху «Рай» и, не видя здесь ничего секретного, стал читать далее...
Клыков той же осторожной походкой сходил и привел Родиона Федорова. Оказалось, что это был хохлатый и нескладный мужик, который
пришел как-то робко, стал поеживаться, почесываться, несмело на все кругом озираться. Вихров взял лист
бумаги и стал записывать его показание.
Стряпчий взял у него
бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, — это
пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала...
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на
бумаге совершенно то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже
пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Он, конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге), страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцать сряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижила восьмерых детей, — от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредство разных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкому обыкновению письма и дневники, а перед смертью
прислал ей кой-какие свои
бумаги.
— У наших ворот стоят шпионы — такую массу
бумаги мы не сумеем вынести из дому незаметно, — а спрятать негде, а я думаю, они снова
придут сегодня ночью. Значит, как ни жаль труда — мы сожжем все это.
Бобров. А вот что-с.
Пришел я сегодня в присутствие с
бумагами, а там Змеищев рассказывает, как вы вчера у него были, а у самого даже слюнки текут, как об вас говорит. Белая, говорит, полная, а сам, знаете, и руками разводит, хочет внушить это, какие вы полненькие. А Федор Гарасимыч сидит против них, да не то чтоб смеяться, а ровно колышется весь, и глаза у него так и светятся, да маленькие такие, словно щелочки или вот у молодой свинки.
И послали, но только ходила, ходила
бумага и назад
пришла с неверностью. Объяснено, что никогда, говорят, у нас такого происшествия ни с какою цыганкою не было, а Иван-де Северьянов хотя и был и у князя служил, только он через заочный выкуп на волю вышел и опосля того у казенных крестьян Сердюковых в доме помер.
И тут:
придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой,
бумагу — мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее в массу тысяч других
бумаг, — но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать рук, плодясь и производя себе подобных.
Санин взял листок
бумаги, написал на нем: «Будьте покойны, моя дорогая приятельница, часа через три я
приду к вам — и все объяснится. Душевно вас благодарю за участие» — и вручил этот листик Панталеоне.
Очень быстро
приходит в голову Александрову (немножко поэту) мысль о системе акростиха. Но удается ему написать такое сложное письмо только после многих часов упорного труда, изорвав сначала в мелкие клочки чуть ли не десть почтовой
бумаги. Вот это письмо, в котором начальные буквы каждой строки Александров выделял чуть заметным нажимом пера.
Конечно, нашей дружбы это не испортило. Из своих путешествий он мне
присылал отовсюду открытки. Одну недавно нашел в
бумагах. Это открытка из Испании, из города Хереса. Три строчки...
Из ресторана я
пришел в номер, купив по пути пачку
бумаги. Я решил прожить два дня здесь, на свободе привести в порядок мои три сплошь исписанные записные книжки, чтобы привезти в Москву готовые статьи, и засел за работу.
Проверять мои слова, конечно, никому не
приходило в голову, а о паспорте в те времена и в тех местах вообще никто и не спрашивал, да он никому и не был нужен. Судили и ценили человека по работе, а не по
бумагам. Молнией сверкнули в памяти дни, проведенные мною в зимовнике, и вся обстановка жизни в нем.