Неточные совпадения
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей
семьей, и о чем будет веден разговор у них
в то время, когда дворовая девка
в монистах или мальчик
в толстой куртке
принесет уже после супа сальную свечу
в долговечном домашнем подсвечнике.
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же,
в бороздах на пашне, или тянется с обозом
в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с
семьей, и, между прочим, внести
в контору пять или десять рублей, которые потом
приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и
в ней свою
семью в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его
принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал
в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на этом.
Он
в обшлаге шинели
принес от «лехтура» записочку, мне было велено явиться к нему
в семь часов вечера.
— Есть такой Божий человек. Размочит поутру
в воде просвирку, скушает — и сыт на весь день. А на первой да на Страстной неделе Великого поста и во все
семь дней один раз покушает.
Принесут ему
в Светлохристово воскресенье яичко, он его облупит, поцелует и отдаст нищему. Вот, говорит, я и разговелся!
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей
семьи. Пока мы были
в городе, мать и сестра каждую весну
приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих
в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне
в 30 тысяч, не говоря уже о том, что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии и точно
в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их
семьи, солдат и служащих
в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская пади, и не говоря уже о том, что, отдавая каторжных
в услужение частному обществу за деньги, администрация исправительные цели наказания
приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую сама же осудила.
Никто не мог бы также сказать, откуда у пана Тыбурция явились дети, а между тем факт, хотя и никем не объясненный, стоял налицо… даже два факта: мальчик лет
семи, но рослый и развитой не по летам, и маленькая трехлетняя девочка. Мальчика пан Тыбурций привел, или, вернее,
принес с собой с первых дней, как явился сам на горизонте нашего города. Что же касается девочки, то, по-видимому, он отлучался, чтобы приобрести ее, на несколько месяцев
в совершенно неизвестные страны.
Купит буржуа книжку (и цена ей — грош),
принесет ее домой — и сам рад, и
в семье все рады.
В этом она больше нас виновата: она являлась, большею частью молча,
в кругу патриархальной
семьи, не принимая почти никакого участия во всем происходившем и
принося самым этим явный диссонанс
в слаженный аккорд прочих лиц семейства.
В брагинской доме от новых знакомых отбоя не было: все спешили
принести сюда посильную дань уважения добродетелям редкой
семьи.
Красуля достигает огромной величины; мне
принесли однажды красулю, пойманную
в маленькой речке, куда она зашла по мутной, весенней воде: она весила двадцать
семь фунтов и была уже несколько брюхаста.
А теперь ведь так или иначе она перед ними виновата, она нарушила свои обязанности к ним,
принесла горе и позор
в семью; теперь самое жестокое обращение с ней имеет уже поводы и оправдание.
—
В какие? Платье испортил — это ты за ничто считаешь? Да на водку я дал людям, которые тебя
принесли! Всю
семью перепугал да еще фордыбачится? А коли сия девица, забыв стыд и самую честь…
На другой день Светлого праздника к нам
в дом и затем на деревню
приносили образа и появлялись как говорили, «священники», хотя священник был один, даже без дьякона. Тем не менее церковнослужителей с их
семьями, при многочисленности последних, набиралось человек двадцать, начиная с попадьи и дьячихи, которых можно было узнать по головам, тщательно завязанным шелковыми косынками с двойным отливом. Усердные люди (оброчники), все без шапок,
приносили образа,
в видах неприкосновенности святыни, на полотенцах.
— Аполлон, — зашептал я лихорадочной скороговоркой, бросая перед ним
семь рублей, остававшиеся все время
в моем кулаке, — вот твое жалованье; видишь, я выдаю; но зато ты должен спасти меня: немедленно
принеси из трактира чаю и десять сухарей. Если ты не захочешь пойти, то ты сделаешь несчастным человека! Ты не знаешь, какая это женщина… Это — всё! Ты, может быть, что-нибудь думаешь… Но ты не знаешь, какая это женщина!..
И все ласкали Сашу. Ей уже минуло десять лет, но она была мала ростом, очень худа, и на вид ей можно было дать лет
семь, не больше. Среди других девочек, загоревших, дурно остриженных, одетых
в длинные полинялые рубахи, она, беленькая, с большими, темными глазами, с красною ленточкой
в волосах, казалась забавною, точно это был зверек, которого поймали
в поле и
принесли в избу.
В затворе прожил отец Сергий еще
семь лет. Сначала отец Сергий принимал многое из того, что ему
приносили: и чай, и сахар, и белый хлеб, и молоко, и одежду, и дрова. Но чем дальше и дальше шло время, тем строже и строже он устанавливал свою жизнь, отказываясь от всего излишнего, и, наконец, дошел до того, что не принимал больше ничего, кроме черного хлеба один раз
в неделю. Всё то, что
приносили ему, он раздавал бедным, приходившим к нему.
Говорили, что ее
семья была когда-то очень богата, но теперь от этого богатства уцелели лишь остатки, которые она и
принесла в приданое г-ну Менделю.
Со страстным нетерпеньем ожидает Дуня племянника Варвары Петровны — Денисова. Ждали его
в семье Луповицких, как родственника; любопытно было узнать от него про араратских «веденцов».
В Денисове Дуня надеялась увидеть небесного посланника. «Приближается к печальной нашей юдоли избранный человек, — так она думает. —
Принесет он благие вести, возвестит глаголы мудрости, расскажет о царстве блаженных на Арарате».
Тогда же, с того же острова Сахалина бурей
принесло в лодке
семь человек каких-то людей с женщинами.
Принесли чай, сухари, варенья, масло, потом покормили малиной со сливками.
В семь часов вечера был ужин из шести блюд, и во время этого ужина я услышал громкий зевок; кто-то громко зевнул
в соседней комнате. Я с удивлением поглядел на дверь: так зевать может только мужчина.
Москва, узнавшая во всех мельчайших подробностях перипетии неслыханной
в летописях истории борьбы из-за отречения от власти, происходившей
в течение этих дней
в недрах царственной
семьи, чисто русским сердцем оценила это самоотвержение и подчинение долгу двух великодушных братьев и каждому из них с сердечною готовностью и искренностью
принесла пред алтарем свои верноподданнические чувства.
Ровно
в семь пришла толстая Малаша. Письма она не
принесла никакого. Только передала на словах.
Упорная война продолжалась
семь лет, почему
в истории и известна под названием «семилетней»; она то приводила Пруссию на край гибели, то возносила ее короля на высокую степень военной славы, и была замечательна еще внутренним своим смыслом, потому что не вызывалась существенными интересами союзников, и только одной Австрии могла
принести большие выгоды.
Но, помимо частного исторического материала, с которым я имел дело
в журнале историческом, мне попалось
в руки еще нечто достойное внимания читателей семейного журнала, так как добрая
семья может
принести величайшую пользу всем, кто приходит с нею
в какое бы то ни было соприкосновение.
Общий голос этих людей такой, что «дети из
семей приносят в школы и
в заведения ужасные понятия», с которыми приходится отчаянно и часто безуспешно бороться.
Да, таков более или менее конец этих обыкновенных историй, а их начало
в той семейной и родственной жадности,
в той деревенской глупости и безрасчетливости, с которой сами родители не дают детям окрепнуть на ногах и созреть
в силах до способности
принести семье в свое время действительную помощь, которая бы стала полезнее узелочков сахару и кофе, истощающих средства девочки, когда она еще еле-еле начинает зарабатывать на кусок хлеба.
«Почему, — спрашиваю, — дура, ругаешься?» — «А почему же он, злыдень, ушел
семь трав собирать, а мне хочь бы корочку оставил, на цепь замкнул…» Собачка моя, натурально, зверь башковатый,
в лес смахала, зайчонка сове
принесла, — трескай, стерва, а как наешься, рассказывай дальше.
—
В таком случае, это уже сделано. Не медли же, говори как можно скорей и понятней, чтт я должна
принести счастью
семьи моей
в жертву? Жизнь мою?