Неточные совпадения
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился
к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя
придет непременно, будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему
доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
Доктор Сомов с кладбища
пришел к Самгиным, быстро напился и, пьяный, кричал...
— Нет, отнесись
к этому серьезно! — посоветовал Лютов. — Тут не церемонятся!
К доктору, — забыл фамилию, — Виноградову, кажется, —
пришли с обыском, и частный пристав застрелил его. В затылок. Н-да. И похоже, что Костю Макарова зацапали, — он там у нас чинил людей и жил у нас, но вот нет его, третьи сутки. Фабриканта мебели Шмита — знал?
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки в кармане пиджака напомнили о себе сухим хрустом. Самгин оглянулся — все вокруг было неряшливо, неприятно, пропитано душными запахами.
Пришли двое коридорных и горничная, он сказал им, что идет
к доктору, в 32-й, и, если позвонят из больницы, сказали бы ему.
Через несколько минут поезд подошел
к вокзалу, явился старенький
доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот, написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам.
Пришли санитары, перенесли его в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину...
— Да, — говорила она, — я простужусь, сделается горячка; ты
придешь сюда — меня нет, пойдешь
к нам — скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты;
доктор качает головой; Катя выйдет
к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает…
Гааз жил в больнице.
Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного солдата. Мошенник бросился в ноги
доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
О медицинской помощи, о вызове
доктора к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не
приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться. Подняли капитана, пошли
к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном лице осел иней…
Между тем,
пришедши к себе, послал за
доктором — и лег в постель.
Доктор ежедневно
приходил к осиротелой Полиньке и, как умел, старался ее развлечь и успокоить. Часто они ходили вдвоем вечерком в Богородицкое
к Лизе и вдвоем оттуда возвращались в Сокольники.
—
К нам,
доктор, сегодня, — приглашала Розанова Женни. — Мы вот все идем
к нам;
приходите и вы.
— Послезавтра Лиза уезжает; я надеюсь, вы завтра
придете к нам, — сказала, прощаясь с
доктором, Женни.
— Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на
докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он
к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе
пришлю сюда?
Тут я узнал, что дедушка
приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил
докторам.
Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут
прислал требуемое от него дело, а Вихров между тем, написав
к доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал.
Оставив у них записку, в которой извещал их о новой беде, и прося, если
к ним
придет Нелли, немедленно дать мне знать, я пошел
к доктору; того тоже не было дома, служанка объявила мне, что, кроме давешнего посещения, другого не было.
Каждый день, по вечерам, когда мы все собирались вместе (Маслобоев тоже
приходил почти каждый вечер), приезжал иногда и старик
доктор, привязавшийся всею душою
к Ихменевым; вывозили и Нелли в ее кресле
к нам за круглый стол.
Девушка принялась рассказывать, что случилось, а
доктор подошел
к больному, который все более и более
приходил в себя — и все продолжал улыбаться: он словно начинал стыдиться наделанной им тревоги.
Вскоре после того был накрыт ужин, на который
пришел также и возвратившийся с своих хозяйственных хлопот
доктор. Искренне обрадованный приездом Музы Николаевны, он с первых же слов отнесся
к ней с вопросом...
— Я, — начал посетитель с убийственною медленностью, — инспектор врачебной управы NN,
доктор медицины Крупов, и
пришел к вам вот по какому делу…
— Начали, — говорит, — расспрашивать: «Умирает твой барин или нет?» Я говорю: «Нет, слава богу, не умирает». — «И на ногах, может быть, ходит?» — «На чем же им, отвечаю, и ходить, как не на ногах».
Доктор меня и поругал: «Не остри, — изволили сказать, — потому что от этого умнее не будешь, а отправляйся
к своему барину и скажи, что я
к нему не пойду, потому что у кого ноги здоровы, тот сам может
к лекарю
прийти».
Когда он
приходил и, усевшись на кухне, начинал требовать водки, всем становилось очень тесно, и
доктор из жалости брал
к себе плачущих детей, укладывал их у себя на полу, и это доставляло ему большое удовольствие.
— Да, честь прежде всего! Будь проклята минута, когда мне впервые
пришло в голову ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, — обратился он
к доктору, — презирайте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!
Однажды, это было уже в конце июня,
доктор Хоботов
пришел по какому-то делу
к Андрею Ефимычу; не застав его дома, он отправился искать его по двору; тут ему сказали, что старый
доктор пошел
к душевнобольным. Войдя во флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор...
—
Придёшь это
к ним… «А, здравствуйте!» Обедают — садись обедать, чай пьют — пей чай! Простота! Народищу всякого — уйма! Весело, — поют, кричат, спорят про книжки. Книжек — как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный — адвокат там один, другой скоро
доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный…
Но вот
пришла и сестра. Увидев
доктора, она засуетилась, встревожилась и тотчас же заговорила о том, что ей пора домой,
к отцу.
— Я-с, я-с это — к-ха! — отвечал ей
доктор, садясь около ее кровати. — Княгиня
прислала меня
к вам и велела мне непременна вас вылечить!
Мать обратилась
к Бенису и так мастерски написала историю моей болезни, что
доктор пришел в восхищение от ее описания, благодарил за него,
прислал мне чай и пилюли и назначил диету.
Дня через три
пришел ко мне Афанасий и спросил, не надо ли послать за
доктором, так как-де с барином что-то делается. Я пошел
к Беликову. Он лежал под пологом, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет — и больше ни звука. Он лежит, а возле бродит Афанасий, мрачный, нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как из кабака.
Танчони г-жа Якоби не доверяла и обратилась
к одному англичанину,
доктору, и просила его через посредство мистера Way
прийти в госпиталь.
Викарий известил Фермора, какое участие принимает в нем главный начальник, который
пришлет к нему своего
доктора, но это известие, вместо того чтобы принести молодому человеку утешение, до того его взволновало, что он написал викарию вспыльчивый ответ, в котором говорил, что
доктор ему не нужен, и вообще все, что делается, то не нужно, а что нужно, то есть, чтобы дать ему возможность служить при честных людях, — то это не делается.
Через месяц: хорошего
доктора трудно залучить
к себе; но если дать хорошие деньги, то и хороший
доктор придет к вам.
Ее большой дом с люстрами и картинами, лакей Мишенька во фраке и с бархатными усиками, благолепная Варварушка и льстивая Агафьюшка, и эти молодые люди обоего пола, которые почти каждый день
приходят к ней просить денег и перед которыми она почему-то всякий раз чувствует себя виноватой, и эти чиновники,
доктора и дамы, благотворящие на ее счет, льстящие ей и презирающие ее втайне за низкое происхождение, — как все это уже прискучило и чуждо ей!
Стал я понемногу поправляться. Однажды мой
доктор и говорит: «Слушайте, сэр, не все же вам без дела околачиваться; у меня есть для вас в виду место. Хотите поступить конторщиком в „Южную звезду“?» — «Помилуйте, с руками, ногами!» — «Ну, так отправляйтесь туда завтра
к одиннадцати часам, спросите хозяина и скажите, что от меня
пришли. Он уже знает».
Кисельников. Эх, сиротки, сиротки! Вот и мать-то оттого умерла, что пропустили время за
доктором послать. А как за доктором-то посылать, когда денег-то в кармане двугривенный? Побежал тогда
к отцу, говорю: «Батюшка, жена умирает, надо за
доктором посылать, денег нет». — «Не надо, говорит, все это — вздор». И мать то же говорит. Дали каких-то трав, да еще поясок какой-то, да старуху-колдунью
прислали; так и уморили у меня мою Глафиру.
Бургмейер(подняв, наконец, голову). Вячеслав Михайлыч, видит бог, я
пришел к вам не ссориться, а хоть сколько-нибудь улучшить участь моей бедной жены. Я отовсюду слышу, что она очень расстроила свое здоровье, а между тем по средствам своим не может пригласить
к себе
доктора; у ней нет даже сухого, теплого угла и приличной диетической пищи; помочь мне ей в этом случае, я думаю, никто в мире не может запретить.
Каждый день
к ней
приходит доктор Михаил Петрович, которого она знает уже давно-давно.
— Знаешь, зачем собственно я приехал сюда? — перебил граф, желая переменить разговор. — Я тебе не говорил еще об этом?
Прихожу я в Петербурге
к одному знакомому
доктору, у которого я лечусь постоянно, и жалуюсь на свою болезнь Он выслушал, выстукал, ощупал, знаешь ли, всего и говорит: «Вы не трус?» Я хоть не трус, но, знаешь, побледнел: «Не трус», — говорю.
Поступок
доктора Проценко был возмутителен, — об этом не может быть и спору; но ведь интересна и психология публики, горячо поаплодировавшей обвинительному приговору — и спокойно разошедшейся после этого по домам; расходясь, она говорила о жестокосердном корыстолюбии врачей, но ей и в голову не
пришло хоть грошом помочь тому бедняку, из-за которого был осужден д-р Проценко. Я представляю себе, что этот бедняк умел логически и последовательно мыслить. Он подходит
к первому из публики и говорит...
Мать Пелагея побежала в усадьбу
к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла, и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается
к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал
к избе. Это господа
прислали молодого
доктора, который приехал
к ним из города в гости.
Доктор входит в избу; его не видно в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.
Доктор уходит, свеча тухнет, и опять слышится «бу-бу-бу»… Спустя полчаса
к избе кто-то подъезжает. Это господа
прислали тележку, чтобы ехать в больницу. Ефим собирается и едет…
Это вызвало со стороны княгини Д* ряд мероприятий, из которых одно было очень решительное и имело успех: она сначала
прислала сказать
доктору, чтобы он не смел
к ней возвращаться из заразного дома; а потом, когда увидала, что он и в самом деле не возвращается, она
прислала его звать, так как с нею случился припадок какой-то жестокой болезни, и наконец, через полтора месяца, когда
пришла весна и природа, одевшаяся в зелень, выманила француза в лес, пострелять куропаток для завтрака тети, на него внезапно напали четыре человека в масках, отняли у него ружье, завернули его в ковер и отнесли на руках в скрытую на лесной дороге коляску и таким образом доставили его княгине…
И свое беспокойство я объяснил боязнью, что сейчас, пожалуй,
придет ко мне Кисочка, помешает мне уехать и я должен буду лгать и ломаться перед ней. Я быстро оделся, уложил свои вещи и вышел из гостиницы, приказав швейцару доставить мой багаж на вокзал
к семи часам вечера. Весь день пробыл я у одного приятеля-доктора, а вечером уж выехал из города. Как видите, мое мышление не помешало мне удариться в подлое, изменническое бегство…
И не скрывает никто, прямо говорят: пусть
к нам
доктора пришлют, мы с ним разделаемся.
—
К вам вот
пришел. Ребята убить грозятся; ты, говорят, холерный… Мол, товарищей своих продал… с
докторами связался…
Амбулатория у меня полна больными. Выздоровление Черкасова, по-видимому, произвело эффект. Зареченцы, как передавала нам кухарка, довольны, что им
прислали «настоящего»
доктора. С каждым больным я завожу длинный разговор и свожу его
к холере, настоятельно советую быть поосторожнее с едою и при малейшем расстройстве желудка обращаться ко мне за помощью.
Надежда Петровна пошла в гостиную и села писать записку
к лавочнику.
Доктор снял шубу, вошел в гостиную и развалился в кресле. В ожидании ответа от лавочника, оба сидели и молчали. Минут через пять
пришел ответ. Надежда Петровна вынула из записочки рубль и сунула его
доктору. У
доктора вспыхнули глаза.
Пришел домой и окончательно свалился. Брат поехал в Петропавловскую крепость
к доктору Вильмсу и показал листок с моей температурой. Гаврила Иванович ахнул и всплеснул руками...
Папа, — взрослый человек,
доктор, отец большой семьи, — перед тем, как ехать на практику,
приходил к дедушке и почтительно говорил...
— Вы спите? Вы спите? — спрашивал торопливо и сердито
доктор Старченко, зажигая спичку за спичкой; он был весь покрыт снегом, и от него веяло холодом. — Вы спите? Вставайте, поедем
к фон Тауницу. Он
прислал за вами своих лошадей. Поедемте, там, по крайней мере, поужинаете, уснете по-человечески. Видите, я сам за вами приехал. Лошади прекрасные, мы в двадцать минут докатим.