Неточные совпадения
Как велено, так сделано:
Ходила с гневом
на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой
пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил
на саночках
В Екатеринин день,
И
горя словно не было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я хотела». — Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас
приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала она, передавая
на руку Аннушки,
на которой уже лежала
гора тряпок, еще что-то.
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб
на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты?
приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит
горя моего.
Горе так сильно подействовало
на нее, что она не находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла бы, как может
прийти такая мысль.
Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость
на первый шаг, но решимость особого рода, — решился, да как с
горы упал или с колокольни слетел, да и
на преступление-то словно не своими ногами
пришел.
Было около полуночи, когда Клим
пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся
на стук в дверь, хотя в комнате его
горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг с другом; Марина ходила, скрестив руки
на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою
на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть,
гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник
придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Теперь он ехал с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал
на гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской заметили кучера и взяли его у него, и робко брался за ручку двери. Даже
придя в ее комнату, он боязливо и украдкой глядел
на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
Очень просто и случайно. В конце прошлого лета, перед осенью, когда поспели яблоки и
пришла пора собирать их, Вера сидела однажды вечером в маленькой беседке из акаций, устроенной над забором, близ старого дома, и глядела равнодушно в поле, потом вдаль
на Волгу,
на горы. Вдруг она заметила, что в нескольких шагах от нее, в фруктовом саду, ветви одной яблони нагибаются через забор.
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня
горело. Но Версилов не
приходил и не
пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не было. Я пошел пешком, и мне уже
на пути
пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир
на канаве. Как раз Версилов сидел
на вчерашнем своем месте.
Он, помолчав немного, начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и
на минуту слез… а лошадь ушла вперед с дороги: так я и
пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши
на гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа
пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили
на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины
на дальних высоких
горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!
Дерсу стал вспоминать дни своего детства, когда, кроме гольдов и удэге, других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось с каждым годом все труднее и труднее. Потом
пришли корейцы. Леса начали
гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало меньше. А теперь
на берегу моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
Около
горы Бомыдинза, с правой стороны Бикина, мы нашли одну пустую удэгейскую юрту. Из осмотра ее Дерсу выяснил, почему люди покинули жилище, — черт мешал им жить и строил разные козни: кто-то умер, кто-то сломал ногу,
приходил тигр и таскал собак. Мы воспользовались этой юртой и весьма удобно расположились в ней
на ночлег.
Бо́льшая часть дня уже прошла. Приближался вечер. По мере того как становилось прохладнее, туман глубже проникал
на материк. Словно грязная вата, он спускался с
гор в долины, распространяясь шире и шире и поглощая все, с чем
приходил в соприкосновение.
Лет двадцать пять тому назад изба у него
сгорела; вот и
пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу
на болоте.
Козулятина
приходила к концу, надо было достать еще мяса. Мы сговорились с Дерсу и пошли
на охоту. Было решено, что от рассошины [Место, где сливаются 2 речки.] я пойду вверх по реке, а он по ручейку в
горы.
Одна была та, по которой мы
пришли, другая вела в
горы на восток, и третья направлялась
на запад.
В азарт она не
приходила, а впадала больше буколическое настроение, с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей и
гор,
на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Ты видела в зале, как
горят щеки, как блистают глаза; ты видела, они уходили, они
приходили; они уходили — это я увлекала их, здесь комната каждого и каждой — мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались — это я возвращала их из царства моих тайн
на легкое веселье Здесь царствую я».
Масленица-мокрохвостка!
Поезжай долой с двора,
Отошла твоя пора!
У нас с
гор потоки,
Заиграй овражки,
Выверни оглобли,
Налаживай соху!
Весна-Красна́,
Наша ладушка
пришла!
Масленица-мокрохвостка!
Поезжай долой со двора,
Отошла твоя пора!
Телеги с повети,
Улья из клети.
На поветь санки!
Запоем веснянки!
Весна-Красна́,
Наша ладушка
пришла!
Пришедши в первый этап
на Воробьевых
горах, Сунгуров попросил у офицера позволения выйти
на воздух из душной избы, битком набитой ссыльными.
И когда
придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала
на коне
на самую высокую
гору, и пусть
придет он ко мне, и брошу я его с той
горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя
на его муки!
Но и здесь, как везде: кому счастье, кому
горе. Бывали случаи, что коммерческий суд
пришлет указ отпустить должника, а через месяц опять отсрочку
пришлет — и живет себе человек
на воле.
Пришли на площадь — и сразу за работу: скачки в
гору, а потом, к полуночи, спать
на конный двор.
И
пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты с нами во ад, —
Хорошо там уголья
горят! —
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка, с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, говорит, у вас в аду-то!
Когда
на кругу выступили подростки,
на балкон
пришел Самойло Евтихыч, Анфиса Егоровна и Петр Елисеич. Мужчины были слегка навеселе, а у Самойла Евтихыча лицо
горело, как кумач.
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув
на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась
на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик
пришел к нему размыкать свое
горе и не мог от слез выговорить ни слова.
Между тем он вздумал было мне в будущем январе месяце
прислать своего шестилетнего Мишу
на воспитание и чтоб он ходил в здешнюю Ланкастерскую школу. [Школа учреждена И. Д. Якушкиным; сыграла крупную роль в просвещении сибирских обитателей (см. Н. М. Дружинин, Декабрист И. Д. Якушкин и его ланкастерская школа, «Ученые записки Моск.
гор. педагог, инст-та», т. II, в. I, 1941, стр. 33 и сл.).] Я поблагодарил его за доверие и отказался.
— Ты как будто
на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот если я буду опять несчастна, если опять
горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Помилуй! — говорит. — Да я затем и веду страшные разговоры, чтоб падший дух в себе подкрепить! Но знаешь, что иногда
приходит мне
на мысль? — прибавил он печально, — что в этих
горах, в виду этой суровой природы, мне суждено испустить многомятежный мой дух!
"А что, не пройтись ли и мне насчет"Происшествия в Абруццских
горах"? —
пришло мне
на ум. — Правда, я там никогда не бывал, но ведь и они тоже, наверное, не бывали… Следственно…"
— Здравствуй! А уж я думал, ты не
придешь более, — так встретил меня Валек, когда я
на следующий день опять явился
на гору.
— Хорошо вам, Алексей Васильич, так-ту говорить! Известно, вы без
горя живете, а мне, пожалуй, и задавиться — так в ту же пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вон работала-работала
на городничиху, целую неделю рук не покладывала, а
пришла нонче за расчетом, так"как ты смеешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты, мол, разве не знаешь, что я всему городу начальница!". Ну, и ушла я с тем… а чем завтра робят-то накормлю?
Он чувствует, что сердце его
горит и что он
пришел к цели поисков всей жизни, что только теперь его мысль установилась
на стезе правды…
Что, ежели вдруг весна
придет бездождная или сплошь переполненная дождями?"Пойдут
на низинах вымочки — своего зерна не соберешь; или
на низинах хорошо взойдет, да наверху
сгорит!" — мучительно думается ему.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и
на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами
горела, кровь кипела в жилах…
Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Вижу, вся женщина в расстройстве и в исступлении ума: я ее взял за руки и держу, а сам вглядываюсь и дивлюсь, как страшно она переменилась и где вся ее красота делась? тела даже
на ней как нет, а только одни глаза среди темного лица как в ночи у волка
горят и еще будто против прежнего вдвое больше стали, да недро разнесло, потому что тягость ее тогда к концу
приходила, а личико в кулачок сжало, и по щекам черные космы трепятся.
Вечер
пришел, я и вышел, сел
на крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом огнями
горит, светится, и праздник идет; гости гуляют, и музыка гремит, далеко слышно.
На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает
гореть ярко —
придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела.
Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали
на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди
сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей
пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали.
«Тут же
на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее и,
пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся».
Но она стала
на своем и досказала: по ее словам, она уже была здесь летом с одною «очень благородною госпожой-с» из города и тоже заночевали, пока пароход не
приходил, целых даже два дня-с, и что такого
горя натерпелись, что вспомнить страшно.
В одно утро, не сказав никому ни слова, она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после постигшего Марфиных
горя бывал у них почти ежедневно; но
на этот раз Сусанна Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча.
— Пожалуй, что и с
горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский
на ум
приходит; подумаю про него, и самому страшно станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы не были они враги наши.
Горе Николая Афанасьевича не знало меры и пределов. Совсем не так он думал возвращаться, как довелось, и зато он теперь ехал, все вертясь в своих соображениях
на одном и том же предмете, и вдруг его посетила мысль, — простая, ясная, спасительная и блестящая мысль, какие редко ниспосылаются и обыкновенно
приходят вдруг, — именно как бы откуда-то свыше, а не из нас самих.
Поп
пришёл и даже испугал его своим видом — казалось, он тоже только что поборол жестокую болезнь: стал длиннее, тоньше,
на костлявом лице его, в тёмных ямах, неустанно
горели почти безумные глаза, от него жарко пахло перегоревшей водкой. Сидеть же как будто вовсе разучился, всё время расхаживал, топая тяжёлыми сапогами, глядя в потолок, оправляя волосы, ряса его развевалась тёмными крыльями, и, несмотря
на длинные волосы, он совершенно утратил подобие церковнослужителя.
Когда он, излив пред нею своё
горе, несколько
пришёл в себя, то попросил её, взвешивая
на ладони рукописи свои...
— Сокол ты мой! да я не могу
на глаза показаться, не смею. Я уж и его стал бояться. Вот здесь и сижу,
горе мычу, да за клумбы сигаю, когда он
приходить изволит.
Когда
пришла в себя Софья Николавна и взглянула
на испуганное бледное лицо своего Алексея Степаныча, она поняла и почувствовала, что есть существо, ее любящее; она обняла своего сокрушенного
горем мужа, и ручьи слез облегчили ее сердце.