Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом, что это пустяки, он
привязался к слову «пустяки» и начал нести такую же пошлую чепуху, как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал развивать ту тему, что, конечно, это «пустяки», потому что он понимает свою маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками в самых любезных выражениях уважения, преданности.
Неточные совпадения
— Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося
слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла
привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.
Варавка схватил его и стал подкидывать
к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого
привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что дедушка говорит лиловыми
словами. Но, когда он сказал, что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
И она, и Вера — обе
привязались к Райскому. Простота его души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого
слова, и откровенность, простертая до болтливости, наконец игра фантазии — все это несколько утешало и развлекало и ту, и другую.
Райский также
привязался к ним обеим, стал их другом. Вера и бабушка высоко поднялись в его глазах, как святые, и он жадно ловил каждое
слово, взгляд, не зная, перед кем умиляться, плакать.
И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать,
к слову привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это, а все-таки самый первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большого удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной…
Прежде мы имели мало долгих бесед. Карл Иванович мешал, как осенняя муха, и портил всякий разговор своим присутствием, во все мешался, ничего не понимая, делал замечания, поправлял воротник рубашки у Ника, торопился домой,
словом, был очень противен. Через месяц мы не могли провести двух дней, чтоб не увидеться или не написать письмо; я с порывистостью моей натуры
привязывался больше и больше
к Нику, он тихо и глубоко любил меня.
— Ох, умно, Андрон Евстратыч! Столь-то ты хитер и дошл, что никому и не догадаться… В настоящие руки попало. Только ты смотри не болтай до поры до времени… Теперь ты сослался на немочь, а потом вдруг… Нет, ты лучше так сделай: никому ни
слова, будто и сам не знаешь, — чтобы Кожин после не вступался… Старателишки тоже могут
к тебе
привязаться. Ноне вон какой народ пошел… Умен, умен, нечего сказать:
к рукам и золото.
Но тот как будто
слово дал не обращать на него ни малейшего внимания, и в этом было чрезвычайно много комизму, потому что Булкин
привязался к Варламову совершенно ни с того ни с сего еще с самого утра именно за то, что Варламов «все врет», как ему отчего-то показалось.
Он бродил за ним, как тень,
привязывался к каждому его
слову, ломал свои руки, обколотил их чуть не в кровь об стены и об нары и страдал, видимо страдал от убеждения, что Варламов «все врет»!
Несмотря на резкое разногласие в этом единственном пункте, мы все сильнее и крепче
привязывались друг
к другу. О любви между нами не было сказано еще ни
слова, но быть вместе для нас уже сделалось потребностью, и часто в молчаливые минуты, когда наши взгляды нечаянно и одновременно встречались, я видел, как увлажнялись глаза Олеси и как билась тоненькая голубая жилка у нее на виске…
Ариша молчала, не желая сказать «
слова». Это был вызов на отчаянную борьбу, и Гордей Евстратыч еще сильнее
привязывался к неподдававшейся невестке. Чтобы окончательно доконать ее, он с дьявольской изобретательностью напустил на Аришу сладкогласного о. Крискента, который должен был обратить заблудшую душу на путь истины.
— Друг мой! — сказала Полина, прижав
к своему сердцу руку Рославлева, — не откажи мне в этом! Я не сомневаюсь, не могу сомневаться, что буду счастлива; но дай мне увериться, что и я могу составить твое счастие; дай мне время
привязаться к тебе всей моей душою, привыкнуть мыслить об одном тебе, жить для одного тебя, и если можно, — прибавила она так тихо, что Рославлев не мог расслышать
слов ее, — если можно забыть все, все прошедшее!
В эти пять месяцев я очень
привязался к Григорию Иванычу, хотя он не сказал мне ни одного ласкового
слова и по наружности казался сухим и строгим.
Я
привязался всею душою
к Шишкову и хотя никогда не слыхивал от него ласкового
слова, но видел из выражения его глаз, слышал по голосу, как он был доволен, когда я входил
к нему в кабинет.
Трудно было не
привязаться к такому чудаку и не быть ему благодарным за те «заряды», какие давали моему назревающему писательству подобная подготовка и беззаветная любовь
к области прекрасного
слова.
При этих чтениях присутствовала и Зоя Никитишна,
к которой,
к слову сказать, Ольга Николаевна и Агния Павловна успели очень быстро и сильно
привязаться. Она внесла относительную жизнь в осиротелый после отъезда молодого Хрущева дом Хвостовой.
Антон Антонович глубоко ценил это и еще глубже, еще горячее
привязался к своему другу, Наталью же Федоровну стал положительно боготворить. Он готов был для нее идти в огонь и в воду, не на
словах, а на деле.