Неточные совпадения
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную
правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла сказать
матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
«Зачем я написал: как родную
мать? ее ведь здесь нет, так не нужно было и поминать ее;
правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она не то… зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки не нужно было».
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история
правды добра и
правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях
матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь.
Мать нежно гладила горячей рукой его лицо. Он не стал больше говорить об учителе, он только заметил: Варавка тоже не любит учителя. И почувствовал, что рука
матери вздрогнула, тяжело втиснув голову его в подушку. А когда она ушла, он, засыпая, подумал: как это странно! Взрослые находят, что он выдумывает именно тогда, когда он говорит
правду.
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права на любовь этой
матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если
правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
Она
правду сказала: бабушки нет больше. Это не бабушка, не Татьяна Марковна, любящая и нежная
мать семейства, не помещица Малиновки, где все жило и благоденствовало ею и где жила и благоденствовала сама она, мудро и счастливо управляя маленьким царством. Это была другая женщина.
— Да, да, это
правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра их,
матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей
матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся
правда и честность!
Это
правда, он готов был носить белье по два дня, что даже огорчало
мать; это у них считалось за жертву, и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг.
Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о Боге, о
правде, о богатстве, о бедности, — все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и
мать и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш дорогой философ;] когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала
мать, но старался не думать об этом.
— Да ведь и моя, я думаю,
мать его
мать была, как вы полагаете? — вдруг с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его засверкавшего взгляда. Но тут случилось нечто очень странное,
правда на одну секунду: у старика действительно, кажется, выскочило из ума соображение, что
мать Алеши была и
матерью Ивана…
Впрочем, в последнее время хоть мальчик и не любил переходить в своих шалостях известной черты, но начались шалости, испугавшие
мать не на шутку, —
правда, не безнравственные какие-нибудь, зато отчаянные, головорезные.
— Дурак! вот брякнул, — при Верочке-то! Не рада, что и расшевелила!
правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться
матери?
К Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не чувствуя себе унижения, и держит себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит себя так, когда не дурачится, но, по
правде сказать, большею частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть перед Верою Павловною, уважать ее так, как дай бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается
мать, даже хорошая.
— Поцелуй меня, Верочка, мы вместе огорчены. Ведь твоя
мать говорила
правду. Я не люблю твою
мать, но она мне нужна.
У вас, Вера Павловна, злая и дурная
мать; а позвольте вас спросить, сударыня, о чем эта
мать заботилась? о куске хлеба: это по — вашему, по — ученому, реальная, истинная, человеческая забота, не
правда ли?
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что
мать говорит
правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
— А
правда ли, батюшка, что когда посвящают в архиереи, то они отца с
матерью проклинают?
—
Правда ли, что твоя
мать ведьма? — произнесла Оксана и засмеялась; и кузнец почувствовал, что внутри его все засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.
Я сказал
матери, что после церкви пойду к товарищу на весь день;
мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать
правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят на хорах собора, считая ектений и с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые улицы имели в эти часы особенный вид.
Аня. Ты, мама, вернешься скоро, скоро… не
правда ли? Я подготовлюсь, выдержу экзамен в гимназии и потом буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги… Не
правда ли? (Целует
матери руки.) Мы будем читать в осенние вечера, прочтем много книг, и перед нами откроется новый, чудесный мир… (Мечтает.) Мама, приезжай…
Язычество было необходимой, элементарной ступенью в процессе мирового откровения; без этой ступени никогда мир не пришел бы к христианскому сознанию; в язычестве была неумирающая
правда,
правда божественности мировой души, божественности матери-земли, которая должна войти в дальнейшее развитие религиозного сознания.
— Да, да, это
правда. И я с закрытыми глазами узнаю свою
мать.
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это
правда, что вот родитель мой помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни
мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
Правда,
мать… и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была.
Правда, все три были только Епанчины, но по
матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим впоследствии, может быть, и на очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три были замечательно хороши собой, не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять лет.
— Да! вот что я хотел сказать, — обрадовался он, как бы вдруг вспомнив, — вот Бурдовский искренно хочет защитить свою
мать, не
правда ли?
— Не совсем, многоуважаемый князь, — не без злости ответил Лебедев, —
правда, я хотел было вам вручить, вам, в ваши собственные руки, чтоб услужить… но рассудил лучше там услужить и обо всем объявить благороднейшей
матери… так как и прежде однажды письмом известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема, в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: «Ваш тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним ходом… к благороднейшей
матери.
Ты не сердись на меня,
мать моя; за
правду одни дураки сердятся.
— Ну, спала я с тела али нет? — спрашивала
мать Енафа, когда надела на плечи котомку. — Говори
правду, Аглаидушка…
— Мне давно надоело жить, — начал он после долгой паузы. — Я пустой человек… ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего. Да я… моя
мать была полька… А вы… Я недавно слышал, что вы в инсуррекции… Не верил… Думал, зачем вам в восстание? Да… Ну, а вот и
правда… вот вы смеялись над национальностями, а пришли умирать за них.
— Господи, господи, — шептал он, — ведь это
правда!.. Какая же это подлость!.. И у нас, у нас дома было это: была горничная Нюша… горничная… ее еще звали синьоритой Анитой… хорошенькая… и с нею жил брат… мой старший брат… офицер… и когда он уехал, она стала беременная и
мать выгнала ее… ну да, — выгнала… вышвырнула из дома, как половую тряпку… Где она теперь? И отец… отец… Он тоже crop… горничной.
Правду сказать, настоящим-то образом разгавливались бабушка, тетушки и отец:
мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей — только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом.
Оставшись наедине с
матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что
матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили,
правда, по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей
матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Впрочем, если б я и понимал, я бы все рассказал настоящую
правду, потому что был приучен
матерью к совершенной искренности.
«
Правда,
правда, — сказал мой отец со вздохом, — видно, уж так угодно богу», — снова залился слезами и обнял мою
мать.
Конечно,
мать вразумляла меня, что все это одни шутки, что за них не должно сердиться и что надобно отвечать на них шутками же; но беда состояла в том, что дитя не может ясно различать границ между шуткою и
правдою.
Все это
мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда
мать спросила меня: «Не
правда ли, что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово и что там веселее.
Я внутренне убедился, что это совершенно справедливо и что
мать не хотела сказать мне
правды.
— Ну да; сходи; а к тому ж и пройдешься, — прибавил старик, тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, —
мать правду говорит. Вот Ваня тебя и проводит.
Павел видел улыбку на губах
матери, внимание на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою
правду, и юная гордость силою слова возвышала его веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его словах звучала ненависть, и когда
мать слышала ее звенящие, жесткие слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
И всю дорогу до города, на тусклом фоне серого дня, перед
матерью стояла крепкая фигура чернобородого Михаилы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками, всклокоченной головой, одетая гневом и верою в свою
правду.
— За что судили сына моего и всех, кто с ним, — вы знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу
матери, седым волосам ее — вчера людей за то судили, что они несут вам всем
правду! Вчера узнала я, что
правда эта… никто не может спорить с нею, никто!
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у
матери сына за то, что сын ищет
правду.
Мать думала о бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о людях, тайно ожидавших прихода
правды, и о тысячах людей, которые безмысленно и молча работают всю жизнь, ничего не ожидая.
Слова не волновали
мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди опасностей идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к
правде.
— Ведь это — как новый бог родится людям! Все — для всех, все — для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы — товарищи, все — родные, все — дети одной
матери —
правды!
Мать Мити, узнав про это, выпытала вою
правду у сына и побежала в магазин фотографических принадлежностей. Она заплатила 12 рублей 50 копеек хозяйке и уговорила ее скрыть имя гимназиста. Сыну же велела всё отрицать и ни в каком случае не признаваться отцу.
— Когда я в первый раз без посторонней помощи прошел по комнате нашего дома, то моя добрая
мать, обращаясь к моему почтенному отцу, сказала следующее: „Не
правда ли, мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?“ И с тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.