Неточные совпадения
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый
раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я,
считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же
считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Она грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой,
считать: «Un, deux, trois, un, deux, trois», [
Раз, два, три,
раз, два, три (фр.).] —
еще громче и повелительнее, чем прежде.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил
считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все
еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько
раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два
раза (если не
считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый
раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай.
—
Еще раз вам повторяю, барон, — твердо отчеканивая слова, говорил Версилов, — что Катерину Николаевну Ахмакову, которой я написал это недостойное и болезненное письмо, я
считаю не только наиблагороднейшим существом, но и верхом всех совершенств!
Право, иной
раз, вначале, я иногда подумывал, что она все
еще считает меня за своего барина и боится, но это было совсем не то.
Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мной про французскую революцию, я увидел какую-то
еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: он все
еще продолжал
считать меня за какого-то революционера и во все
разы, как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.
— Предупреждаю тебя
еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я на нем ничего не
считаю, несмотря на его обещания.
— Я
считаю этот вопрос решительно пустым, — отрезал он
еще раз горделиво.
А их не мешало бы
считать хотя бы
раз в 5-10 лет, иначе важный вопрос о влиянии ссыльной колонии на их численный состав долго
еще будет открытым и решаться произвольно.
Случалось ли вам, читатель, в известную пору жизни, вдруг замечать, что ваш взгляд на вещи совершенно изменяется, как будто все предметы, которые вы видели до тех пор, вдруг повернулись к вам другой, неизвестной
еще стороной? Такого рода моральная перемена произошла во мне в первый
раз во время нашего путешествия, с которого я и
считаю начало моего отрочества.
По ней он
еще мальчишкой учился у дьячка, к которому отдавали его на целую зиму и лето. Дьячок
раз тридцать выпорол его, но ничему не выучил, и к концу ученья
счел за лучшее заставить его пасти овец своих.
«Ну, не совсем
еще пьяница!» — решил старик и на этот
раз в мыслях своих, и затем он
счел не бесполезным расспросить гостя и о делах его.
—
Еще раз благодарю вас, Капотт, но я
считаю подобные разговоры преждевременными. Возвратимся к предмету нашего свидания. Ваши условия?
Вот, любезный мой Яков Васильич, что я хотел и почти
считал своей обязанностью сказать вам, и
еще раз повторю: обдумайте и оглядите внимательно ваше положение.
И зачем я пошел в военную службу, — вместе с тем думал он — и
еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей….. а теперь вот что!» И он начал
считать:
раз, два, три, четыре, загадывая, что ежели разорвет в чет, то он будет жив, — в нечет, то будет убит.
Еще раз повторяю: я и тогда
считал его и теперь
считаю (когда уже всё кончено) именно таким человеком, который, если бы получил удар в лицо или подобную равносильную обиду, то немедленно убил бы своего противника, тотчас же, тут же на месте и без вызова на дуэль.
— А вы меня
еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою
считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый
раз встретилась с вами!
Здесь строятся арестанты, происходит поверка и перекличка утром, в полдень и вечером, иногда же и
еще по нескольку
раз в день, — судя по мнительности караульных и их уменью скоро
считать.
Посланник, перекинувшись беглым взглядом с прусским флигель-адъютантом, с которым он нынче утром
еще говорил о несчастной слабости Николая
считать себя великим стратегом, очень хвалил этот план, доказывающий
еще раз великие стратегические способности Николая.
— Совершенно, и
еще раз обязуюсь сохранить вашу тайну в полной неприкосновенности; но товарищем вашим в этом деле я быть не могу, о чем и
считаю долгом объявить вам немедленно.
Улегшись, я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При этом моем состоянии сон был прекрасной, но наивной выдумкой. Я лежал так долго,
еще раз обдумывая события вечера, а также объяснение с Гезом завтра утром, которое
считал неизбежным. Я стал наконец надеяться, что, когда Гез очнется — если только он сможет очнуться, — я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека!
Сегодня Гордей Евстратыч был особенно в духе, потому что Михалко привез ему из Полдневской один старый долг, который он уже
считал пропащим. Несколько
раз он начинал подшучивать над младшей невесткой Дуней, которая всего
еще полгода была замужем; красивая, свежая, с русым волосом и ленивыми карими глазами, она только рдела и стыдливо опускала лицо. Красавец Архип, муж Дуни, любовался этим смущением своей молодайки и, встряхивая своими черными, подстриженными в скобу волосами, смеялся довольной улыбкой.
Ей особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей, что он
еще не кончил курса в университете, она каждый
раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться в Берлине или… там где-нибудь. Ирина мало стеснялась в выражении чувств своих, а потому для князя и княгини расположение ее к Литвинову оставалось тайной недолго. Обрадоваться они не обрадовались, но, сообразив все обстоятельства, не
сочли нужным наложить тотчас свое"vetо". Состояние Литвинова было порядочное…
Вышневский. Да вот
еще, мой милый! скажу тебе один
раз навсегда: мне твой разговор не нравится, выраженья твои резки и непочтительны, и я не вижу никакой надобности для тебя расстроиваться. Не думай, чтобы я
считал твои мнения оскорбительными — это слишком много чести для тебя, я просто
считаю их глупыми. И потому все мои отношения к тебе, кроме начальнических, ты можешь
считать совершенно конченными.
В этом романе, как читатель мог легко видеть, судя по первой части, все будут люди очень маленькие — до такой степени маленькие, что автор
считает своей обязанностью
еще раз предупредить об этом читателя загодя.
Больше я не
считаю нужным в особенности говорить о monsieur Gigot, с которым нам
еще не
раз придется встретиться в моей хронике, но и сказанного, я думаю, достаточно, чтобы судить, что это был за человек? Он очень шел к бабушкиной коллекции оригиналов и «людей с совестью и с сердцем», но как французский гувернер он был терпим только благодаря особенности взгляда княгини на качества лица, потребного для этой должности.
— В нашем же мире как
раз обратное: если человек
еще думал о воздержании, будучи холостым, то, женившись, всякий
считает, что теперь воздержание уже не нужно.
Именинные поездки не ограничивались одним Ядриным, и
раз в год родители наши
считали необходимым съездить с одной стороны за 15 верст в родовое наше гнездо «Добрую Воду» к дяде Ивану Неофитовичу, а оттуда
еще верст на 20 ближе к Орлу к тетке моей Анне Неофитовне Семенкович; а с другой стороны в совершенно ином направлении верст за 70, в Волховский уезд, к тетке Любви Неофитовне Шеншиной.
Ученый [
Считаю необходимым
еще раз сказать, что дело идет единственно и исключительно о цеховых ученых и что все сказанное только справедливо в антитетическом смысле; истинный ученый всегда будет просто человек, и человечество всегда с уважением поклонится ему.] до такой степени разобщился с современностью, до такой степени завял, вымер с трех сторон, что надобно почти нечеловеческие усилия, чтоб ему войти живым звеном в живую цепь.
Обе эти девицы были влюблены по нескольку
раз, хотя и не совсем с успехом; маменьки они боялись, слушались ее и уважали; вследствие того и в отношении папеньки разделяли вполне ее мнение, то есть
считали его совершенно за нуль и только иногда относились к нему с жалобами на младшую, Машет, которую обе они терпеть не могли, потому что она была идолом маменьки, потому что ей шили лучшие платья и у ней было уже до пятка женихов, тогда как им не досталось
еще ни одного.
Мы полагаем, что наше воззрение и без особенных оговорок должно быть совершенно ясно; но все-таки
считаем нужным оговориться
еще раз, чтобы не подать повода к нелепому заключению, будто мы восстаем против литературы и хотим ее гибели.
А что люди не
раз от него плакали горькими слезами, — ну, и это тоже правда… Таки плакали не мало: может, не меньше, чем от Янкеля, а может,
еще и побольше, — этого уж я вам не скажу наверное. Кто там мерил мерою людское горе, кто
считал счетом людские слезы?..
— Не правда ли, какая смешная встреча? Да
еще не конец; я вам хочу рассказать о себе; мне надобно высказаться; я, может быть, умру, не увидевши в другой
раз товарища-художника… Вы, может быть, будете смеяться, — нет, это я глупо сказала, — смеяться вы не будете. Вы слишком человек для этого, скорее вы
сочтете меня за безумную. В самом деле, что за женщина, которая бросается с своей откровенностью к человеку, которого не знает; да ведь я вас знаю, я видела вас на сцене: вы — художник.
Он вернулся домой,
еще раз счел деньги.
Но вот и
еще раз, и
еще раз постучался Иуда из Кариота и был впущен к престарелому Анне. Сухой и злобный, удрученный мыслями, молча глядел он на предателя и точно
считал волосы на бугроватой голове его. Но молчал и Иуда — точно и сам подсчитывал волоски в реденькой седой бородке первосвященника.
Принесли розги… Алеша был в отчаянии! В первый
еще раз с тех пор, как существовал пансион, наказывали розгами, и кого же — Алешу, который так много о себе думал, который
считал себя лучше и умнее всех! Какой стыд!..
Костылин
еще раз писал домой, все ждал присылки денег и скучал. По целым дням сидит в сарае и
считает дни, когда письмо придет, или спит. А Жилин знал, что его письмо не дойдет, а другого не писал.
Гордым людям мало
считать каждому самого себя лучше всех людей, они даже и свой народ: немец немца, русский русского, поляк поляка, еврей еврея,
считают лучше всех народов. И как ни вредна гордость отдельных людей, эта гордость народная
еще во много
раз вреднее. От нее гибли и гибнут миллионы и миллионы людей.
Затем говорила она духовнику, что хотя крещена по греко-восточному обряду и потому
считает себя принадлежащею к православной церкви, но до сих пор
еще ни
разу не исповедывалась и не причащалась. Греко-восточного катехизиса не учила и о христианском законе узнала только то, что вычитала в Библии и некоторых французских книгах духовного содержания. Но она верует в бога, во св. троицу и нимало не сомневается в непреложных истинах Символа веры.
Но никто не обратил внимания на ее слова и не поддержал на этот
раз Маню; все
считали, что напоминание о котлетах в эту торжественную минуту было совсем некстати. Всех нас охватило новое чувство, вряд ли даже вполне доступное нашему пониманию, но зато вполне понятное каждому истинно русскому человеку, — чувство глубокого восторга от осветившей нашу душу встречи с обожаемым нами, бессознательно
еще, может быть, великим Отцом великого народа.
Он высказывался так обо мне в одной статье о беллетристике незадолго до своей смерти. Я помню, что он
еще в редакции"Библиотеки для чтения", когда печатался мой"В путь-дорогу", не
раз сочувственно отзывался о моем"письме". В той же статье, о какой я сейчас упомянул, он
считает меня в особенности выдающимся как"новеллист", то есть как автор повестей и рассказов.
И в эти тяжкие дни Огарева не
раз сказала мне про Тургенева то, что я уже приводил в печати, как она просила его остаться хоть
еще сутки, чтобы выждать кризис, но он заторопился в Баден, а между тем ездил на казнь Тропмана. Это и меня очень покоробило, и я не
счел нужным умолчать об этом, что, может быть, мне и пеняли. Но я до сих пор помню слова подруги Герцена...
— А мы, отщепенцы, отбросы, осмеливаемся
еще считать себя выше и лучше! — негодовал плаксивым голосом Восьмеркин, выходя с братом из людской. — Что мы? Кто мы? Ни идеалов, ни науки, ни труда… Ты слышишь, они хохочут? Это они над нами!.. И они правы! Чуют фальшь! Тысячу
раз правы и… и… А видал Дуняшку? Ше-ельма девчонка! Ужо, погоди, после обеда я позову ее…
—
Раз, два, три… —
считает Ваня. — Три котенка. Значит, мне одного, тебе одного и
еще кому-нибудь одного.
Я в этот
раз впервые
еще видел, как большое и неожиданное горе вдруг перевертывает и моментально старит очень сильного и самообладающего человека, каким, мне казалось, надлежало
считать появившегося среди нас на свое и на наше несчастие княжеского главноуправителя.
Дарье Николаевне Салтыковой не довелось поглядеть на свою приемную дочь Машу в людской избе, не удалось полюбоваться на нее, одетую в грубую паневу, а главное, не удалось
еще раз разделаться с ней, сорвать на ней клокотавшую в ее душе зверскую злобу за бегство Кости от ее любви, бегство, которое она
считала не только насмешкой, но, в ослеплении бешенства, даже устроенный по уговору с этой ненавистной теперь ей Маши.
Еще сильней привязалась старуха к невесте своего племянника с тех пор, как Костя и Маша, несколько
раз обласканные Дарьей Николаевной, стали не чаять души в «новой тете», как они называли Иванову. Последняя не являлась без гостинцев для «сиротиночек», как она называла внучатых племянника и племянницу Глафиры Петровны, и высказывала к ним необыкновенную нежность. Чистые сердца детей отозвались на ласку,
считая ее идущею также от сердца.
Светлый праздник. Вчера купил десяток яиц, кулич и пасху. У заутрени был у Владимирской. Купечества было видимо-невидимо! Христосовался семьдесят два
раза, не
считая младенцев. Нарочно
считал. После заутрени пил чай дома и разговлялся. После чая лег соснуть. Засыпая, думал: какие счастливые люди попы и сколько денег собрали они во время Великого поста и сколько соберут их
еще на Святой! Вот уж в попы хоть грамотный, а ни за что не попадешь!
Воспоминания всего пережитого в первый
раз посетили его. До сей поры жизнь его текла безмятежною струею: не задумывался он над своим положением в княжеском доме,
считая себя дальним родственником своего благодетеля, сиротою, лишившимся
еще в колыбели отца и матери; для мыслей о будущем также не было места в юной голове, — юноши живут настоящим, а это настоящее было для него светло и радостно, вполне, впрочем, лишь до последнего года.