Неточные совпадения
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний.
Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно
поселился на берегу моря и там
во всю мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
—
Я к игумену прошлого года
во святую пятидесятницу восходил, а с тех пор и не был. Видел, у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится; у которого
во чреве
поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.
Поселились они с матерью
во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил
меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
— Во-первых, милый князь, на
меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь.
Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у
меня… просто ад, загадочный сфинкс
поселился, а
я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды.
Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Сестры Бестужевых, которых
я видел в Москве
во время моего путешествия,
поселились в Москве… Брат их Михаил остался в Селенгинске с семьею. Переезд его в Россию еще не решен…
Поселился здесь
я по многим причинам: во-первых, потому что желаю кушать, а в Петербурге или в Москве этого добра не найдешь сразу; во-вторых, у
меня здесь родные, и следовательно, ими уж насижено место и для
меня.
— Благодарю вас, Эркель… Ай, вы
мне больной палец тронули (Эркель неловко пожал ему руку; больной палец был приглядно перевязан черною тафтой). — Но
я вам положительно говорю еще раз, что в Петербург
я только пронюхать и даже, может быть, всего только сутки, и тотчас обратно сюда. Воротясь,
я для виду
поселюсь в деревне у Гаганова. Если они полагают в чем-нибудь опасность, то
я первый
во главе пойду разделить ее. Если же и замедлю в Петербурге, то в тот же миг дам вам знать… известным путем, а вы им.
—
Я бывал далеко. Пять лет в кавалерии качался. Пьянство — по кавалерии —
во всех городах. В Ромнах стояли мы — хохлы там, поляки, — ничего понять нельзя! Потом — в Пинске тоже. Болотища там — чрезвычайно велики. Тоже скушно. Плохо
селятся люди — почему бы? Лезут, где тесно, а зачем? Отслужил — в пожарную нанялся, всё-таки занятно будто бы.
Кроме того, строгие карантинные правила по разным соображениям не выпустили бы нас с кораблем из порта ранее трех недель, и
я,
поселившись в гостинице на набережной Канье, частью скучал, частью проводил время с сослуживцами в буфете гостиницы, но более всего скитался по городу, надеясь случайно встретиться с кем-нибудь из участников истории, разыгравшейся пять лет назад
во дворце «Золотая цепь».
С одной стороны, понимаете, ревность немножко
во мне заговорила, а потом: бежать с хорошенькою женщиной за границу,
поселиться где-нибудь в Пиренеях, дышать чистым воздухом и при этом чувствовать в кармане шестьсот тысяч, — всякий согласится, что приятно, и
я в неделю же обделал это дельцо-с: через разных жуликов достал два фальшивые паспорта, приношу их ей.
Сухово-Кобылин оставался для
меня, да и вообще для писателей и того времени, и позднейших десятилетий — как бы невидимкой, некоторым иксом. Он
поселился за границей, жил с иностранкой, занимался
во Франции хозяйством и разными видами скопидомства, а под конец жизни купил виллу в Больё — на Ривьере, по соседству с М.М.Ковалевским, после того как он в своей русской усадьбе совсем погорел.
Жизнь с матушкой вызвала
во мне желание
поселиться около нее, и
я стал тогда же мечтать устроиться в Нижнем, где было бы так хорошо писать, где
я был бы ближе к земле, если не навсегда, то на продолжительный срок.
В 1900 году
во время последней Парижской выставки
я захотел произвести анкету насчет всех тех домов, где
я жил в Латинском квартале в зиму 1865–1866 года, и нашел целыми и невредимыми все, за исключением того, где мы
поселились на всю зиму с конца 1865 года. Он был тогда заново возведен и помещался в улице, которая теперь по-другому и называется. Это тотчас за музеем «Cluny». Отель называется «Lincoln», а улица — Des Matturiens St.Jacques.
Она осталась еще в Париже до конца сезона, в Вену не приехала, отправилась на свою родину, в прирейнский город Майнц, где
я ее нашел уже летом
во время Франко-прусской войны, а потом вскоре вышла замуж за этого самого поляка Н., о чем
мне своевременно и написала,
поселилась с ним в Вене, где
я нашел ее в августе 1871 года, а позднее прошла через горькие испытания.
Перспектива — для
меня — была самая заманчивая.
Во мне опять воскрес"научник", и сближение с таким молодым сторонником научно-философской доктрины (которую
я до того специально не изучал) было совершенно в моих нотах. Мы тут же сговорились: если
я улажу свою поездку — ехать в одно время и даже
поселиться в Париже в одном месте. Так это и вышло в конце сентября 1865 года по русскому стилю.
Поселиться мне в деревне — надо строить дом.
Во флигеле жить нельзя. А это бы повело за собой расходы. Весь уезд бы стал ездить. Никого не принимать нельзя, умрешь со скуки. И кончилось бы тем, что
я бы проживала больше петербургского.
Я не говорю, что всякий, кто хочет принести помощь голодающим, должен непременно поехать и
поселиться в холодной избе, жить
во вшах, питаться хлебом с лебедой и умереть через два месяца или две недели, и что всякий, кто не делает этого, тот не приносит никакой помощи.