Неточные совпадения
Но парень неутомимо выл, визжал, кухня наполнилась окриками студента, сердитыми возгласами Насти, непрерывной болтовней дворника. Самгин стоял, крепко прислонясь к
стене, и смотрел на винтовку; она лежала на плите, а штык высунулся
за плиту и потел в пару самовара под ним, — с конца штыка
падали светлые капли.
Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась
за стеной непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга, была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о счастье, на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что
опал цвет жизни.
Я ехал мимо старинной, полуразрушенной
стены и несколька башен: это остатки крепости, уцелевшей от времен покорения области. Якутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет
за двести перед этим, в 1630-х годах. Якуты пробовали
нападать на крепость, но напрасно. Возникшие впоследствии между казаками раздоры заставили наше правительство взять этот край в свои руки, и скоро в Якутск прибыл воевода.
Катюша с Марьей Павловной, обе в сапогах и полушубках, обвязанные платками, вышли на двор из помещения этапа и направились к торговкам, которые, сидя
за ветром у северной
стены палей, одна перед другой предлагали свои товары: свежий ситный, пирог, рыбу, лапшу, кашу, печенку, говядину, яйца, молоко; у одной был даже жареный поросенок.
Но в эту ночь, как нарочно, загорелись пустые сараи, принадлежавшие откупщикам и находившиеся
за самым Машковцевым домом. Полицмейстер и полицейские действовали отлично; чтоб спасти дом Машковцева, они даже разобрали
стену конюшни и вывели, не
опаливши ни гривы, ни хвоста, спорную лошадь. Через два часа полицмейстер, парадируя на белом жеребце, ехал получать благодарность особы
за примерное потушение пожара. После этого никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
— Мала птичка, да ноготок востер. У меня до француза в Москве целая усадьба на Полянке была, и дом каменный, и сад, и заведения всякие, ягоды, фрукты, все свое. Только птичьего молока не было. А воротился из Юрьева, смотрю — одни закопченные
стены стоят. Так, ни
за нюх табаку
спалили. Вот он, пакостник, что наделал!
И чудится пану Даниле (тут он стал щупать себя
за усы, не
спит ли), что уже не небо в светлице, а его собственная опочивальня: висят на
стене его татарские и турецкие сабли; около
стен полки, на полках домашняя посуда и утварь; на столе хлеб и соль; висит люлька… но вместо образов выглядывают страшные лица; на лежанке… но сгустившийся туман покрыл все, и стало опять темно.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти
за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света
падал на пол и терялся в темноте. У левой
стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
Сейчас же улегшись и отвернувшись к
стене, чтобы только не видеть своего сотоварища, он решился, когда поулягутся немного в доме, идти и отыскать Клеопатру Петровну; и действительно, через какие-нибудь полчаса он встал и, не стесняясь тем, что доктор явно не
спал, надел на себя халат и вышел из кабинета; но куда было идти, — он решительно не знал, а потому направился, на всякий случай, в коридор, в котором была совершенная темнота, и только было сделал несколько шагов, как
за что-то запнулся, ударился ногой во что-то мягкое, и вслед
за тем раздался крик...
Она пошла, опираясь на древко, ноги у нее гнулись. Чтобы не
упасть, она цеплялась другой рукой
за стены и заборы. Перед нею пятились люди, рядом с нею и сзади нее шли солдаты, покрикивая...
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу.
За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о
стены и что-то торопливо шептал,
падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…
Шторы
падают. Там,
за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом — я вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы
за эту руку…
Тот,
за стеной справа, — желтые, пристальные морщины — обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней — если он будет смотреть… Я нажал кнопку — пусть никакого права, разве это теперь не все равно — шторы
упали.
— Я не могу так, — сказал я. — Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки
за древней непрозрачной
стеной: я слышу сквозь
стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала мне, куда я тогда
попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого не было?
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей
падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, —
за стенами: потому что город — уже победил, в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
Но как объяснить всего себя, всю свою болезнь, записанную на этих страницах. И я потухаю, покорно иду… Лист, сорванный с дерева неожиданным ударом ветра, покорно
падает вниз, но по пути кружится, цепляется
за каждую знакомую ветку, развилку, сучок: так я цеплялся
за каждую из безмолвных шаров-голов,
за прозрачный лед
стен,
за воткнутую в облако голубую иглу аккумуляторной башни.
Когда настала ночь, затихли и эти звуки, и месяц, поднявшись из-за зубчатых
стен Китай-города, осветил безлюдную площадь, всю взъерошенную кольями и виселицами. Ни одного огонька не светилось в окнах; все ставни были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами церквей. Но никто не
спал в эту ночь, все молились, ожидая рассвета.
Незаметно, как маленькая звезда на утренней заре, погас брат Коля. Бабушка, он и я
спали в маленьком сарайчике, на дровах, прикрытых разным тряпьем; рядом с нами,
за щелявой
стеной из горбушин, был хозяйский курятник; с вечера мы слышали, как встряхивались и клохтали, засыпая, сытые куры; утром нас будил золотой горластый петух.
Не спалось ему в эту ночь: звучали в памяти незнакомые слова, стучась в сердце, как озябшие птицы в стекло окна; чётко и ясно стояло перед ним доброе лицо женщины, а
за стеною вздыхал ветер, тяжёлыми шматками
падал снег с крыши и деревьев, словно считая минуты, шлёпались капли воды, — оттепель была в ту ночь.
Чёрные
стены суровой темницы
Сырость одела, покрыли мокрицы;
Падают едкие капли со свода…
А
за стеною ликует природа.
Куча соломы лежит подо мною;
Червь её точит. Дрожащей рукою
Сбросил я жабу с неё… а из башни
Видны и небо, и горы, и пашни.
Вырвался с кровью из груди холодной
Вопль, замиравший неслышно, бесплодно;
Глухо оковы мои загремели…
А
за стеною малиновки пели…
Я
спал в комнате, о которой упоминал, что ее
стена, обращенная к морю, была по существу огромным окном. Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на фут не достигало
стен. Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались.
За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.
Едва я отделился от
стены дома, где стоял, прижатый движением, как, поддаваясь беспрерывному нажиму и толчкам, был отнесен далеко от первоначального направления и
попал к памятнику со стороны, противоположной столу,
за которым, наверное, так же, как вчера, сидели Бавс, Кук и другие, известные мне по вчерашней сцене.
Юрий стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под
стенами Москвы
за веру православную; наконец, каким образом он
попал в село Кудиново и для чего должен был назвать ее своей супругою.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора,
за кучей мусора под бузиной, тут же росла большая, старая липа. Сюда можно было
попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь было тихо, и, кроме неба над головой да
стены дома с тремя окнами, из которых два были заколочены, из этого уголка не видно ничего. На ветках липы чирикали воробьи, на земле, у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём, что занимало их.
Илья слушал спор, песню, хохот, но всё это
падало куда-то мимо него и не будило в нём мысли. Пред ним во тьме плавало худое, горбоносое лицо помощника частного пристава, на лице этом блестели злые глаза и двигались рыжие усы. Он смотрел на это лицо и всё крепче стискивал зубы. Но песня
за стеной росла, певцы воодушевлялись, их голоса звучали смелее и громче, жалобные звуки нашли дорогу в грудь Ильи и коснулись там ледяного кома злобы и обиды.
Меж тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село к мужику крестить ребенка, а бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что у нее
за ширмою скребется мышь… Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в
стену,
за которою
спала Ольга Федотовна.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого
стена каменная построена: кто
попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
Когда общество тронулось, я, в совершенном безразличии, пошел было
за ним, но, когда его скрыла следующая дверь, я, готовый
упасть на пол и заснуть, бросился к дивану, стоявшему у
стены широкого прохода, и сел на него в совершенном изнеможении.
— Я вам скажу, — проговорил я, — они женятся! Я видел! Та молодая женщина и ваш хозяин. Он был подвыпивши. Ей-богу! Поцеловал руку. Честь честью! Золотая цепь лежит там,
за стеной, сорок поворотов через сорок проходов. Я видел. Я
попал в шкап и теперь судите, как хотите, но вам, Дюрок, я буду верен, и баста!
За околицей Арефа остановился и долго смотрел на белые
стены Прокопьевского монастыря, на его высокую каменную колокольню и ряды низких монастырских построек. Его опять охватило такое горе, что лучше бы, кажется, утопиться в Яровой, чем ехать к двоеданам. Служняя слобода вся
спала, и только в Дивьей обители слабо мигал одинокий огонек, день и ночь горевший в келье безыменной затворницы.
— А чья вина? — заговорила со слезами Досифея. — Кто тебя просил поправить обитель? Вот и дождались: набежит орда, а нам и ущититься негде. Небойсь сам-то
за каменною
стеною будешь сидеть да из пушек
палить…
Это было началом, а потом пошла стрельба на целый день. Ввиду энергичной обороны, скопище мятежников не смело подступать к монастырским
стенам совсем близко, а пускали стрелы из-за построек Служней слободы и отсюда же
палили из ружей. При каждом пушечном выстреле дьячок Арефа закрывал глаза и крестился. Когда он пришел в Дивью обитель, Брехун его прогнал.
Не в первый раз
за монастырскими толстыми
стенами укрывались от
напастей, но тогда наступала, зорила и жгла «орда», а теперь бунтовали свои же казаки, и к ним везде приставали не только простые крестьяне, а и царские воинские люди, высылаемые для усмирения.
Инок Гермоген не
спал сряду несколько ночей и чувствовал себя очень бодро. Только и отдыху было, что прислонится где-нибудь к
стене и, сидя, вздремнет. Никто не знал, что беспокоило молодого инока, а он мучился про себя, и сильно мучился, вспоминая раненых и убитых мятежников. Конечно, они в ослеплении злобы бросались на монастырь не от ума, а все-таки большой ответ
за них придется дать богу. Напрасная христианская кровь проливается…
Она схватила его
за руку и повлекла в комнату, где хрустальная лампада горела перед образами, и луч ее сливался с лучом заходящего солнца на золотых окладах, усыпанных жемчугом и каменьями; — перед иконой богоматери
упала Ольга на колени, спина и плечи ее отделяемы были бледнеющим светом зари от темных
стен; а красноватый блеск дрожащей лампады озарял ее лицо, вдохновенное, прекрасное, слишком прекрасное для чувств, которые бунтовали в груди ее...
— Стерва! — крикнул Костик, и послышалась оглушительная пощечина, вслед
за которой что-то ударилось в
стену и
упало.
Менее всего был похож на сатану этот человек с маленьким, дряблым личиком, но было в его гусином гоготанье что-то такое, что уничтожало святость и крепость тюрьмы. Посмейся он еще немного — и вот развалятся гнилостно
стены, и
упадут размокшие решетки, и надзиратель сам выведет арестантов
за ворота: пожалуйте, господа, гуляйте себе по городу, — а может, кто и в деревню хочет? Сатана!
Легко скользит она между лозами. Роса
падает с них, и холодит ей ноги, и брызжет на ее локти. И вот радостный крик Суламифи оглашает виноградник! Царь стоит
за стеной. Он с сияющим лицом протягивает ей навстречу руки.
Три тысячи шестьсот приставников надзирали
за работами, а над приставниками начальствовал Азария, сын Нафанов, человек жестокий и деятельный, про которого сложился слух, что он никогда не
спит, пожираемый огнем внутренней неизлечимой болезни. Все же планы дворца и храма, рисунки колонн, давира и медного моря, чертежи окон, украшения
стен и тронов созданы были зодчим Хирамом-Авием из Сидона, сыном медника из рода Нафалимова.
Только в комнате
за гостиной на
стене снова появились портреты консула Наполеона и Жозефины, находившиеся с 12-го года в
опале у деда и висевшие в тайном кабинете.
Я подрубил один-два кола, —
стена закачалась, тогда я влез на нее, ухватился
за верх, а Хохол протянул меня
за ноги на себя, и вся полоса плетня
упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли плетень на улицу.
Путеводитель мой останавливается у забора какого-то сада
за духовной академией, я торопливо догоняю его. Молча перелезаем через забор, идем густо заросшим садом, задевая ветви деревьев, крупные капли воды
падают на нас. Остановясь у
стены дома, тихо стучим в ставень наглухо закрытого окна, — окно открывает кто-то бородатый,
за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.
Сердце забилось у меня так сильно и такая волнующая, как будто запрещенная радость вдруг обхватила меня, что я ухватилась руками
за стену, чтобы не
упасть и не выдать себя.
Мальчик уже давно слышал неясный, глухой и низкий гул, который, как раскачавшиеся волны, то подымался, то
падал, становясь с каждой минутой все страшнее и понятнее. Но, казалось, какая-то отдаленная твердая преграда еще сдерживала его. И вот эта невидимая
стена внезапно раздвинулась, и долго сдерживаемые звуки хлынули из-за нее с ужасающей силой.
Синяя материя
упала на пол, и Никитин взял Манюсю
за другую руку. Она побледнела, зашевелила губами, потом попятилась назад от Никитина и очутилась в углу между
стеной и шкапом.
Больной непрерывно икал, вздрагивая, голова его тряслась, переваливаясь с плеча на плечо, то стуча затылком о
стену, то
падая на грудь, руки ползали по одеялу, щипали его дрожащими пальцами и поочередно, то одна, то другая, хватались
за расстёгнутый ворот рубахи, бились о волосатую грудь.
Он сидел один в пустой, сводчатой, гулкой комнате, похожей на коридор; пахло едким чадом керосиновой лампы;
за стеной с усыпляющим звоном, капля по капле
падала вода на чугунную плиту, а в душе Сердюкова была такая длительная, серая, терпеливая скука.
В открытое окно влетали беспокойные звуки города,
за стеной стучал Петр, сбивая для трапезы новый стол, и напевал тихую галилейскую песенку, — но он ничего не слышал и
спал спокойно и крепко.
Полный темными впечатлениями ночи, Алексей Степанович неохотно повернулся от
стены — и был ослеплен ярким светом, наполнявшим комнату. В окно
падал золотой столб солнечного света, и в нем весело поблескивал пыхтевший самовар, а снаружи неслись бодрые звуки голосов и отчаянно-звонкое щебетание воробьев. Никита, подававший самовар, открыл окно, и оттуда несло ароматным теплом, ласкавшим горло и щекотавшим в носу. Первый раз
за неделю выглянуло солнышко, и все радовалось ему.
Они уже полезли через
стену, как вдруг гуси почуяли народ, загоготали и захлопали крыльями. Один римлянин проснулся, бросился к
стене и сбил под обрыв одного галла. Галл
упал и свалил
за собою других. Тогда сбежались римляне и стали кидать бревна и каменья под обрыв и перебили много галлов. Потом пришла помощь к Риму, и галлов прогнали.