Неточные совпадения
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской
сказки. —
Помните, вы бывало так говорили?
— Не выношу кротких! Сделать бы меня всемирным Иродом, я бы как раз объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей страдания. Не уважаю кротких! Плохо с ними, неспособные они, нечего с ними делать. Не гуманный я человек, я как раз железо произвожу, а — на что оно кроткому?
Сказку Толстого о «Трех братьях»
помните? На что дураку железо, ежели он обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в год.
— Хорошо, буду
помнить! — смеясь, отвечала Вера, — и когда меня, как в
сказке, будет уносить какой-нибудь колдун, — я сейчас за вами!
—
Сказки —
помнит, песни —
помнит, а песни — не те ли же стихи?
Многое из того, что он рассказывал, не хотелось
помнить, но оно и без приказаний деда насильно вторгалось в память болезненной занозой. Он никогда не рассказывал
сказок, а всё только бывалое, и я заметил, что он не любит вопросов; поэтому я настойчиво расспрашивал его...
Они рассказывали о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не
помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать
сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
Это моментальное превращение
помнят все, кто знал обоих героев этой житейской волшебной
сказки: щедрого «хозяина» Пастухова и вконец пропившегося «работника» И.А. Вашкова.
Одну я
помню:
сказку эту
Поведаю теперь я свету…
И теперь вот истаскался кобель до лысины в шерсти, а — не померли для меня ни глаза её ласковые, ни руки мягкие, и все
сказки помню.
— Я те прямо скажу, — внушал мощный, кудрявый бондарь Кулугуров, — ты, Кожемякин, блаженный! Жил ты сначала в мурье [Мурья — лачуга, конура, землянка, тесное и тёмное жильё, пещерка — Ред.], в яме, одиночкой, после — с чужими тебе людьми и — повредился несколько умом. Настоящих людей — не знаешь, говоришь — детское. И
помяни моё слово! — объегорят тебя, по миру пойдёшь! Тут и
сказке конец.
Потом явилась дородная баба Секлетея, с гладким лицом, тёмными усами над губой и бородавкой на левой щеке. Большеротая, сонная, она не умела сказывать
сказки, знала только песни и говорила их быстро, сухо, точно сорока стрекотала. Встречаясь с нею, отец хитро подмигивал, шлёпал ладонью по её широкой спине, называл гренадёром, и не раз мальчик видел, как он, прижав её где-нибудь в угол,
мял и тискал, а она шипела, как прокисшее тесто.
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят о добре, — это
сказка! Но я хочу, чтобы
сказка была действительностью.
Помнишь, ты сказала: «В богатом доме всё должно быть красиво или умно»? В богатом городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них…
И от волнения стала
мять в руках свой фартук. На окне стояли четвертные бутыли с ягодами и водкой. Я налил себе чайную чашку и с жадностью выпил, потому что мне сильно хотелось пить. Аксинья только недавно вымыла стол и скамьи, и в кухне был запах, какой бывает в светлых, уютных кухнях у опрятных кухарок. И этот запах и крик сверчка когда-то в детстве манили нас, детей, сюда в кухню и располагали к
сказкам, к игре в короли…
Читая, не
помню который том, дошел я до
сказки «Красавица и Зверь»; с первых строк показалась она мне знакомою и чем далее, тем знакомее; наконец, я убедился, что это была
сказка, коротко известная мне под именем: «Аленький цветочек», которую я слышал не один десяток раз в деревне от нашей ключницы Пелагеи.
— Вы, — продолжал Иванов, — вы приобретете такое имя… У меня кружится голова. Вы понимаете, — продолжал он страстно, — Владимир Ипатьич, герои Уэльса по сравнению с вами просто вздор… А я-то думал, что это
сказки… Вы
помните его «Пищу богов»?
—
Помни: дураки только в
сказках удачливы…
Необходимо, впрочем,
помнить еще следующее: в представлении о государстве ты не встретишься ни с подблюдными, ни со свадебными песнями, ни со
сказками, ни с былинами, ни с пословицами, — словом сказать, ни с чем из всего цикла тех нежащих явлений, которые обдают тебя теплом, когда ты мыслишь себя лицом к лицу с отечеством.
Помню, где-то за горою уже солнце всходило; ночь пряталась в лесах и будила птиц; розовыми стаями облака над нами, а мы прижались у камня на росистой траве, и один воскрешает старину, а другой удивлённо исчисляет несчётные труды людей и не верит
сказке о завоевании враждебной лесной земли.
— Как не
помнить, ваше превосходительство. Это вы правильно: следовало и плетежками за мое зверство. Как раздумаюсь иногда про старое-то, точно вот сон какой вижу: светленько пожили в Загорье тогда. Один Тарас Ермилыч какой пыли напустили… Ах, что только было, ваше превосходительство! Ни в
сказке оказать, ни пером написать…
Иногда учителю начинает казаться, что о-н, с тех пор как
помнит себя, никуда не выезжал из Курши, что зима никогда не прекращалась и никогда не прекратится и что он только в забытой
сказке или во сне слышал про другую жизнь, где есть цветы, тепло, свет, сердечные, вежливые люди, умные книги, женские нежные голоса и улыбки.
… Гляжу в окно — под горою буйно качается нарядный лес, косматый ветер
мнёт и треплет яркие вершины пламенно раскрашенного клёна и осин, сорваны жёлтые, серые, красные листья, кружатся, падают в синюю воду реки, пишут на ней пёструю
сказку о прожитом лете, — вот такими же цветными словами, так же просто и славно я хотел бы рассказать то, что пережил этим летом.
— Эх, крестный, крестный!.. Да стоит ли Алешка Лохматов такого горя-уныния? — с сердечным участием молвил Сергей Андреич. — Зачем безнадежишь себя?.. Бог не без милости. Дело не пропащее… Уладим, Бог даст… А тебе бы в самом деле хорошо одному побыть… Прощай… Утро вечера мудренее…
Помнишь, как ребятишкам бабы
сказки сказывают? И я скажу тебе, что в
сказках говорится: «Что тебе от меня будет сделано, то будет не служба, а службишка, спи-почивай до утра — утро вечера мудренее».
— Да, про
сказку, — отвечал Петр Степаныч. —
Помните, как в Комарове, при вашей там бытности, на другой день после Петрова, Дарья Никитишна, середь молодых девиц сидючи, эту
сказку рассказывала? Еще тогда Аграфена Петровна в деви́чьей беседе сидела.
— Что ты, папа, золото мое… ведь я жива, я около тебя… здесь, папа… и буду с тобою, хорошей, умницей… а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне
сказку о луче месяца…
помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! — просила я, ласкаясь к нему.
Как и большинство деловых людей, он не знал наизусть ни одного стихотворения и не
помнил ни одной
сказки, так что всякий раз ему приходилось импровизировать.
И когда добрый Гросс начал рассказывать самую интересную
сказку, какую только знал и
помнил, Юрик перебил его на полуслове, громко крича сердитым голосом...
— «Зная… ваши с моим родственником» (взглянув на подпись, с изумлением): Паткуль родственник? Висельник! изменник! право, забавно! «Русскому войску… 17/29 нынешнего месяца… в Гуммельсгофе…» Что это за
сказки? Об русских в Лифляндии перестали и
поминать. Едва ли не ушли они в Россию. Чего ему хочется?