Неточные совпадения
Левин сердито махнул рукой,
пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся
к конюшне. Овес еще не испортился. Но
рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух
рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.
Не похожи они и на
рабочих, которые
шли за Гапоном
к Николаю Второму.
— То же самое, конечно, — удивленно сказал Гогин. — Московское выступление
рабочих показало, что мелкий обыватель
идет за силой, — как и следовало ожидать. Пролетариат должен готовиться
к новому восстанию. Нужно вооружаться, усилить пропаганду в войсках. Нужны деньги и — оружие, оружие!
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин
пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода
рабочих в Кремль,
к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов, всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
— Я стоял в публике, они
шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из
рабочих присоединялись
к публике, и вдруг, с увлечением, стал говорить о ней.
— Любопытнейший выстрел, — говорил Туробоев. — Вы знаете, что
рабочие решили
идти в воскресенье
к царю?
Этой части города он не знал,
шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу
рабочих, двое были удобно, головами друг
к другу, положены
к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Он снова улыбался своей улыбочкой, как будто добродушной, но Самгин уже не верил в его добродушие. Когда
рабочий ушел, он несколько минут стоял среди комнаты, сунув руки в карманы, решая: следует ли
идти к Варваре? Решил, что
идти все-таки надобно, но он
пойдет к Сомовой, отнесет ей литографированные лекции Ключевского.
«Социальная революция без социалистов», — еще раз попробовал он успокоить себя и вступил сам с собой в некий безмысленный и бессловесный, но тем более волнующий спор. Оделся и
пошел в город, внимательно присматриваясь
к людям интеллигентской внешности, уверенный, что они чувствуют себя так же расколото и смущенно, как сам он. Народа на улицах было много, и много было
рабочих, двигались люди неторопливо, вызывая двойственное впечатление праздности и ожидания каких-то событий.
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие
рабочие не
пошли бы
к памятнику царя, если б этот человек был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
И все уныло нахмурились, когда стало известно, что в день «освобождения крестьян»
рабочие пойдут в Кремль,
к памятнику Освободителя.
Самгин присоединился
к толпе
рабочих,
пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат, лошадей.
Рабочие остановились, заспорили: будут стрелять или нет?
Но, и со злостью думая о Рите, он ощущал, что в нем растет унизительное желание
пойти к ней, а это еще более злило его. Он нашел исход злобе своей, направив ее на
рабочих.
А
рабочие шли все так же густо, нестройно и не спеша; было много сутулых, многие держали руки в карманах и за спиною. Это вызвало в памяти Самгина снимок с чьей-то картины, напечатанный в «Ниве»: чудовищная фигура Молоха, и
к ней, сквозь толпу карфагенян,
идет, согнувшись, вереница людей, нанизанных на цепь, обреченных в жертву страшному богу.
Шли десятки тысяч
рабочих к бронзовому царю, дедушке голубоглазого молодого человека, который, подпрыгивая на сиденье коляски, скакал сквозь рев тысяч людей, виновато улыбаясь им.
— А вы все еще изучаете длину путей
к цели, да? Так поверьте, путь, которым
идет рабочий класс, — всего короче. Труднее, но — короче. Насколько я понимаю вас, вы — не идеалист и ваш путь — этот, трудный, но прямой!
Но
рабочие все-таки
шли тесно, и только когда щелкнуло еще несколько раз и пули дважды вспорошили снег очень близко, один из них, отскочив, побежал прямо
к набережной.
Не останавливаясь,
рабочие пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше
к соседнему вагону и стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как другой кондуктор от двери станции увидал их намерение и строго закричал на них.
Извозчики, лавочники, кухарки,
рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней
идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел
к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Вошедшие
рабочие тотчас же поспешно вышли и опять теми же мягкими решительными шагами
пошли еще дальше
к следующему вагону, тому самому, в котором сидел Нехлюдов.
Устарелая марксистская Zusammendruchtheorie, которая утверждает, что положение
рабочих становится все хуже и хуже и вся экономика
идет к неотвратимым катастрофам, напоминает апокалиптический взрыв этого мира.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и
шли вразброд. До железной дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились
к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо
рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один мастеровой даже пошутил.
Естественно, что наше появление вызвало среди китайцев тревогу. Хозяин фанзы волновался больше всех. Он тайком
послал куда-то
рабочих. Спустя некоторое время в фанзу пришел еще один китаец. На вид ему было 35 лет. Он был среднего роста, коренастого сложения и с типично выраженными монгольскими чертами лица. Наш новый знакомый был одет заметно лучше других. Держал он себя очень развязно и имел голос крикливый. Он обратился
к нам на русском языке и стал расспрашивать, кто мы такие и куда
идем.
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные»
рабочие со своей волчьей волей не знали, куда деваться, и
шли работать
к той же компании на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
Дождется, бывало, Вязмитинов смены уроков,
идет к Евгении Петровне и молча садится против нее по другую сторону
рабочего столика.
По улице
шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону,
к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных
рабочих.
—
Идут в мире дети наши
к радости, —
пошли они ради всех и Христовой правды ради — против всего, чем заполонили, связали, задавили нас злые наши, фальшивые, жадные наши! Сердечные мои — ведь это за весь народ поднялась молодая кровь наша, за весь мир, за все люди
рабочие пошли они!.. Не отходите же от них, не отрекайтесь, не оставляйте детей своих на одиноком пути. Пожалейте себя… поверьте сыновним сердцам — они правду родили, ради ее погибают. Поверьте им!
— Ворочусь домой и прямо
пойду к Бархатникову шутки шутить. Комедию сломаю — он двугривенничек даст.
К веселому
рабочему и давальцы ласковее. Иному и починиваться не нужно, а он, за «представление», старую жилетку отыщет:"На, брат, почини!"
Потом утверждали, что эти семьдесят были выборные от всех фабричных, которых было у Шпигулиных до девятисот, с тем чтоб
идти к губернатору и, за отсутствием хозяев, искать у него управы на хозяйского управляющего, который, закрывая фабрику и отпуская
рабочих, нагло обсчитал их всех, — факт, не подверженный теперь никакому сомнению.
Вспоминаю момент приезда: впереди
шел К.И. Карташов, за ним инженеры, служащие и
рабочие…
На дворе совсем меркло; мимо платформы торопливо проходили
к домам разные
рабочие люди; прошло несколько девушек, которые с ужасом и с любопытством взглядывали на мрачный сундук и на одинокую фигуру Долинского, и вдруг сначала
шли удвоенным шагом, а потом бежали, кутая свои головы широкими коричневыми платками и путаясь в длинных юбках платьев.
Но только что мы улеглись, как опять послышался стук в окно и прилетела вторая писулька от караванного: просит немедленно
послать рабочих на какую-то речку за харюзами, которые должны быть готовы
к обеду.
Выпал первый снег. Он
шел всю ночь, и на утро армия сторожей и
рабочих разгребала лопатами проходы
к академическим зданиям. В парке снег лежал ровным пологом, прикрывая клумбы, каменные ступени лестниц, дорожки. Кое-где торчали стебли поздних осенних цветов, комья снега, точно хлопья ваты, покрывали головки иззябших астр.
Арефа отыскал постоялый, отдохнул, а утром
пошел на господский двор, чтобы объявиться Гарусову. Двор стоял на берегу пруда и был обнесен высоким тыном, как острог. У ворот стояли заводские пристава и пускали во двор по допросу: кто, откуда, зачем? У деревянного крыльца толпилась кучка
рабочих, ожидавших выхода самого, и Арефа примкнул
к ним. Скоро показался и сам… Арефа, как глянул, так и обомлел: это был ехавший с ним вершник.
Рабочие к нему не
идут, поля у него не родят, коровы его не доят, овцы чихают… дурррак!
По вежливо расступившимся
рабочим я догадался, что это и был сам Слава-богу; он наклонился
к Ватрушкину, продолжая страшно ругаться.
По шоссе и около него через поле, направляясь
к городским огням,
шли толпами
рабочие из соседних фабрик — ситцевой и бумажной.
Это значило, что выпущенные на двор животные разыгрались и не хотят
идти в хлев. Вздыхая и ругаясь, на двор выбегало человек пять
рабочих, и начиналась —
к великому наслаждению хозяина — веселая охота; сначала люди относились
к этой дикой гоньбе с удовольствием, видя в ней развлечение, но скоро уже задыхались со зла и усталости; упрямые свиньи, катаясь по двору, как бочки, то и дело опрокидывали людей, а хозяин смотрел и, впадая в охотницкое возбуждение, подпрыгивал, топал ногами, свистел и визжал...
Когда я
пошел к ней, было светло и еще не зажигали ламп. Она сидела в своей
рабочей комнате, проходной между гостиной и спальней, и, низко нагнувшись
к столу, что-то быстро писала. Увидев меня, она вздрогнула, вышла из-за стола и остановилась в такой позе, как будто загораживала от меня свои бумаги.
Я постоял немного и
пошел к себе наверх. Час спустя — это было в половине второго — я со свечкою в руках опять сошел вниз, чтобы поговорить с женой. Я не знал, что скажу ей, но чувствовал, что мне нужно сказать ей что-то важное и необходимое. В
рабочей комнате ее не было. Дверь, которая вела в спальню, была закрыта.
Старик проворчал что-то в ответ и отошел, понурив голову, а Василий
пошел к товарищам сказать, чтобы готовились. От должности помощника старосты он отказался ранее, и на eгo место уже выбрали другого. Беглецы уложили котомочки, выменяли лучшую одежду и обувь, и на следующий день, когда действительно стали снаряжать
рабочих на мельницу, они стали в число выкликаемых. В тот же день с постройки все они ушли в кусты. Не было только Бурана.
Во всем
рабочем народе
пошел толк, что все это неспроста, а за староверского ангела: «его, — бают, — запечатленном ослепили, а теперь все мы слепнем», и таким толкованием не мы одни, а все и церковные люди вскрамолились, и сколько хозяева-англичане ни привозили докторов, никто
к ним не
идет и лекарства не берет, а вопят одно...
— Говорили. Ничего промеж нас не было неприятного. Вечером тут
рабочие пришли, водкой я их потчевал, потолковал с ними, денег дал, кому вперед просили; а он тут и улизнул. Утром его не было, а перед полденками девчонка какая-то пришла
к рабочим: «Смотрите, говорит, вот тут за поляной человек какой-то удавился».
Пошли ребята, а он, сердечный, уж очерствел. Должно, еще с вечера повесился.
Рано утром
пошел он по токарням и красильням. В продолжение Настиной болезни Патапу Максимычу было не до горянщины, присмотра за
рабочими не было. Оттого и работа
пошла из рук вон. Распорядился Алексей как следует, и все закипело. Пробыл в заведениях чуть не до полудня и
пошел к Патапу Максимычу. Тот в своей горнице был.
— Извините. Но я ночью не могу
посылать в такую даль
рабочих. Если вам угодно будет завтра утром — то я
к вашим услугам.
Пуще прежнего зашумели
рабочие, но крики и брань их
шли уже не
к хозяину, между собой стали они браниться — одни хотят
идти по местам, другие не желают с места тронуться.
Василий Фадеев, узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему не хотелось переписывать
рабочих, но, делать нечего, присел за работу и, боясь чиновных людей, писал верно, без подделок и подлогов. Утром работники собрались на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт. Вышел
к ним Патап Максимыч с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади
шли трое сторонних мещан.
— Я
пойду вечером с рапортом
к Екатерине Ивановне и буду просить наказать весь приют, если работа Палани Заведеевой не найдется до вечера… — проговорила она. — Строго будут наказаны старшие, средние и маленькие без различия. После дневного чая до ужина будут оставаться в
рабочей и работать штрафные часы. Или пусть та, кто подшутила такую злую шутку с Заведеевой, отдаст, возвратит ее работу. Поняли меня?
Андрей Иванович вздрогнул, как от удара кнутом, и быстро обернулся. Перед ним стоял Ляхов, заискивающе улыбался и протягивал руку. Ляхов был в своей
рабочей блузе, в левой руке держал скребок. Андрей Иванович, бледный, неподвижно смотрел на Ляхова: он был здесь, он по-прежнему работал в мастерской! Андрей Иванович повернулся
к нему спиной и медленно
пошел в контору.
Женщины, с неприятными, жадными и преодолевающими стыд лицами, поспешно, как воровки, увязывали узлы.
Рабочий вдруг махнул рукою, положил шубу обратно в сундук и молча
пошел к выходу.