Неточные совпадения
Левин
шел за ним и часто думал, что он непременно упадет, поднимаясь с косою на такой
крутой бугор, куда и без косы трудно влезть; но он взлезал и делал что надо.
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С
крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
С горшками
шёл Обоз,
И надобно с
крутой горы спускаться.
Дорога
шла по
крутому берегу Яика.
Обняв Лидию, она медленно
пошла к даче, Клим, хватаясь за лапы молодых сосен, полез по
крутому скату холма. Сквозь шорох хвои и скрип песка он слышал смех Телепневой, потом — ее слова...
Он едва поспевал следить за ней среди кустов, чтоб не случилось с ней чего-нибудь. Она все
шла, осиливая
крутую гору, и только однажды оперлась обеими руками о дерево, положила на руки голову.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног,
идет по лесу в
крутую гору; шаль повисла с плеч и метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Джукджур отстоит в восьми верстах от станции, где мы ночевали. Вскоре по сторонам
пошли горы, одна другой
круче, серее и недоступнее. Это как будто искусственно насыпанные пирамидальные кучи камней. По виду ни на одну нельзя влезть. Одни сероватые, другие зеленоватые, все вообще неприветливые, гордо поднимающие плечи в небо, не удостоивающие взглянуть вниз, а только сбрасывающие с себя каменья.
Потом (это уж такой обычай)
идут все спускать лошадей на Лену: «На руках спустим», — говорят они, и каждую лошадь берут человека четыре, начинают вести с горы и ведут, пока лошади и сами смирно
идут, а когда начинается самое
крутое место, они все рассыпаются, и лошади мчатся до тех пор, пока захотят остановиться.
Да и с крутых-то гор никакими кнутами не заставишь лошадей
идти рысью: тут они обнаруживают непоколебимое упорство.
Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут,
крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно: после бури
идет сильная зыбь, качка, хотя и не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль, то есть 875 верст.
После обеда я смотрел на берега, мимо которых мы
шли:
крутые, обрывистые скалы, все из базальта, громадами теснятся одна над другой.
Подъезжаете ли вы к глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с лошади, уходит выше колена в грязь и ведет вашу лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме на
крутую гору опоясывает вас кушаком и помогает
идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
По сторонам высились
крутые горы, они обрывались в долину утесами. Обходить их было нельзя. Это отняло бы у нас много времени и затянуло бы путь лишних дня на четыре, что при ограниченности наших запасов продовольствия было совершенно нежелательно. Мы с Дерсу решили
идти напрямик в надежде, что за утесами будет открытая долина. Вскоре нам пришлось убедиться в противном: впереди опять были скалы, и опять пришлось переходить с одного берега на другой.
Кое-как дотащился я до речки Исты, уже знакомой моим снисходительным читателям, спустился с
кручи и
пошел по желтому и сырому песку в направлении ключа, известного во всем околотке под названием «Малиновой воды».
Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а
шел сперва все нашим орешником, а потом лужком
пошел — знаешь, там, где он сугибелью [Сугибель —
крутой поворот в овраге.
Подкрепив силы чаем с хлебом, часов в 11 утра мы
пошли вверх по реке Сальной. По этой речке можно дойти до хребта Сихотэ-Алинь. Здесь он ближе всего подходит к морю. Со стороны Арзамасовки подъем на него
крутой, а с западной стороны — пологий. Весь хребет покрыт густым смешанным лесом. Перевал будет на реке Ли-Фудзин, по которой мы вышли с реки Улахе к заливу Ольги.
Горы на левой стороне ее
крутые, на правой — пологие и состоят из полевошпатового порфира. Около устья, у подножия речных террас, можно наблюдать выходы мелкозернистого гранита, который в обнажениях превращался в дресвяник. Тропа
идет сначала с правой стороны реки, потом около скалы Янтун-Лаза переходит на левый берег и отсюда взбирается на перевал высотой в 160 м.
Оставив всех людей на биваке, мы с Дерсу
пошли на Сихотэ-Алинь. Для этого мы воспользовались одним из ключиков, текущих с водораздела к реке Синанце. Подъем был сначала длинный и пологий, а затем сделался
крутым. Пришлось
идти без тропы по густой кустарниковой заросли, заваленной горелым лесом.
То, что я увидел сверху, сразу рассеяло мои сомнения. Куполообразная гора, где мы находились в эту минуту, — был тот самый горный узел, который мы искали. От него к западу тянулась высокая гряда, падавшая на север
крутыми обрывами. По ту сторону водораздела общее направление долин
шло к северо-западу. Вероятно, это были истоки реки Лефу.
Отдохнув здесь немного, мы
пошли снова к Сихотэ-Алиню. По мере приближения к гребню подъем становился более пологим. Около часа мы
шли как бы по плоскогорью. Вдруг около тропы я увидел кумирню. Это служило показателем того, что мы достигли перевала. Высота его равнялась 1190 м. Я назвал его Рудным. Отсюда начался
крутой ступенчатый спуск к реке Тютихе.
Обсудив наше положение, мы решили спуститься в долину и
идти по течению воды. Восточный склон хребта был
крутой, заваленный буреломом и покрытый осыпями. Пришлось спускаться зигзагами, что отняло много времени. Ручей, которого мы придерживались, скоро стал забирать на юг; тогда мы
пошли целиной и пересекли несколько горных отрогов.
Эта тропа считается тяжелой как для лошадей, так и для пешеходов. По пятому, последнему распадку она поворачивает на запад и
идет вверх до перевала, высота которого равна 350 м. Подъем со стороны моря
крутой, а спуск к реке Санхобе пологий.
Подъем на Сихотэ-Алинь
крутой около гребня. Самый перевал представляет собой широкую седловину, заболоченную и покрытую выгоревшим лесом. Абсолютная высота его равняется 480 м. Его следовало бы назвать именем М. Венюкова. Он прошел здесь в 1857 году, а следом за ним, как по проторенной дорожке,
пошли и другие. Вечная
слава первому исследователю Уссурийского края!
Это был
крутой съезд к Волге, по которой
шел зимний тракт.
Матушка между тем каждодневно справлялась, продолжает ли Мавруша стоять на своем, и получала в ответ, что продолжает. Тогда вышло
крутое решение: месячины непокорным рабам не выдавать и продовольствовать их, наряду с другими дворовыми, в застольной. Но Мавруша и тут оказала сопротивление и ответила через ключницу, что в застольную добровольно не
пойдет.
Мне и моему спутнику делать было нечего, и мы
пошли на кладбище вперед, не дожидаясь, пока отпоют. Кладбище в версте от церкви, за слободкой, у самого моря, на высокой
крутой горе. Когда мы поднимались на гору, похоронная процессия уже догоняла нас: очевидно, на отпевание потребовалось всего 2–3 минуты. Сверху нам было видно, как вздрагивал на носилках гроб, и мальчик, которого вела женщина, отставал, оттягивая ей руку.
Все общество стало подыматься по ступеням. Анна Михайловна, которая прежде колебалась перед неудобным и
крутым подъемом, теперь с какою-то покорностью
пошла за другими.
Он один
пошел от заводского дома к заводской конторе, а потом по плотине к
крутому спуску на фабрику.
Порядок, по которому они
шли, выходил на
крутой берег р.
Тарантас поехал, стуча по мостовинам; господа
пошли сбоку его по левую сторону, а Юстин Помада с неопределенным чувством одиночества, неумолчно вопиющим в человеке при виде людского счастия, безотчетно перешел на другую сторону моста и,
крутя у себя перед носом сорванный стебелек подорожника, брел одиноко, смотря на мерную выступку усталой пристяжной.
Я
шел один — по сумеречной улице. Ветер
крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели — сквозь бесконечность им лететь еще день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я
шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения…
Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю того, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через некоторое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, — к новоявленным мощам маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, и остановились в Елецком уезде, в селе
Крутом лошадей кормить, я и опять под колодой уснул, и вижу — опять
идет тот монашек, которого я решил, и говорит...
Вечер пришел, я и вышел, сел на
крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом огнями горит, светится, и праздник
идет; гости гуляют, и музыка гремит, далеко слышно.
Помню, я приехал в Париж сейчас после тяжелой болезни и все еще больной… и вдруг чудодейственно воспрянул. Ходил с утра до вечера по бульварам и улицам, одолевал довольно
крутые подъемы — и не знал усталости. Мало того:
иду однажды по бульвару и встречаю русского доктора Г., о котором мне было известно, что он в последнем градусе чахотки (и, действительно, месяца три спустя он умер в Ницце). Разумеется, удивляюсь.
Идет очень медленно вверх, по довольно
крутому подъему.
— Да уж не туда ли пошли-с? — указал кто-то на дверь в светелку. В самом деле, всегда затворенная дверца в светелку была теперь отперта и стояла настежь. Подыматься приходилось чуть не под крышу по деревянной, длинной, очень узенькой и ужасно
крутой лестнице. Там была тоже какая-то комнатка.
Правду сказать, — все не понравилось Матвею в этой Америке. Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они
шли с пристани по улицам. Но Матвей знал, что Дыма — человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже
крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
Отец, как бы не касаясь пола, доплыл до Палаги и ударился прочь от неё, чётко и громко выбивая дробь каблуками кимряцких сапог. Тогда и Палага, уперев руки в
крутые бёдра, боком
пошла за ним, поводя бровями и как будто удивляясь чему-то, а в глазах её всё ещё блестели слёзы.
Жар давно свалил, прохлада от воды умножала прохладу от наступающего вечера, длинная туча пыли
шла по дороге и приближалась к деревне, слышалось в ней блеянье и мычанье стада, опускалось за
крутую гору потухающее солнце.
А тут еще приехала из своего Верхотурья модница Алена Евстратьевна и опять
пошла все
крутить да мутить: так братцем и поворачивает, как хорошим болваном.
Ну, Зоя Денисовна! Я вижу — вы добром разговаривать не желаете. Только на шишах далеко не уедете. Вот чтоб мне сдохнуть, ежели я вам завтра рабочего не вселю! Посмотрим, как вы ему шиши будете
крутить. Прощенья просим.(
Пошел.)
Дымов, сын зажиточного мужика, жил в свое удовольствие, гулял и не знал горя, но едва ему минуло двадцать лет, как строгий,
крутой отец, желая приучить его к делу и боясь, чтобы он дома не избаловался, стал
посылать его в извоз, как бобыля-работника.
Боль была настолько сильна, что и прелесть окружающего перестала существовать для меня. А
идти домой не могу — надо успокоиться. Шорох в овраге — и из-под самой
кручи передо мной вынырнул Дружок, язык высунул, с него каплет: собака потеет языком. Он ткнулся в мою больную ногу и растянулся на траве. Боль напомнила мне первый вывих ровно шестьдесят лет назад в задонских степях, когда табунщик-калмык, с железными руками, приговаривал успокоительно...
Шёл дождь и снег, было холодно, Евсею казалось, что экипаж всё время быстро катится с
крутой горы в чёрный, грязный овраг. Остановились у большого дома в три этажа. Среди трёх рядов слепых и тёмных окон сверкало несколько стёкол, освещённых изнутри жёлтым огнём. С крыши, всхлипывая, лились ручьи воды.
Перский своими откровенными и благородными верноподданническими ответами отклонил от нас беду, и мы продолжали жить и учиться, как было до сих пор. Обращение с нами все
шло мягкое, человечное, но уже недолго: близился
крутой и жесткий перелом, совершенно изменивший весь характер этого прекрасно учрежденного заведения.
Сильный ветер раздувал пламя, пожирающее с ужасным визгом дома, посреди которых они
шли: то
крутил его в воздухе, то сгибал раскаленным сводом над их головами.
Мост был полукаменный, высокий, и подъем к нему
крутой — Колесников и Саша
пошли пешком, с удовольствием расправляясь. Восходила вчерашняя луна и стояла как раз за деревянными перилами, делясь на яркие обрезки; угадывалось, что по ту сторону моста уже серебрится шоссе и светло.
— Да! — сказал он со вздохом, — времена
крутые. У меня знакомая одна была, хорошо из браунинга стреляла, да не в прок ей
пошло. Лучше б никогда и в руки не брала.
— А что ж? Пускай
идут! — согласились товарищи старика, когда он, кончив свои медленные речи, плотно сжал губы и вопросительно оглянул всех их,
крутя пальцами свою сивую бороду.